Текст книги "Добром-лихом, а добыть надо!"

Глава VI

Чем хороша жизнь в собственном доме? Утрами, вечерами и крыльцом. Встречать утро или провожать вечер можно, конечно, и на балконе. Но Николай Николаевич всегда смущался, когда представлял себе, что прохожие, жильцы соседних домов будут смотреть на него и станут невольными свидетелями того, как он зевает, потягивается… Нет на балконе свежести одиночества: справа кто-то курит, слева сморкается прямо вниз. А вот выйти на собственный двор ранним утром или вечерком, вынести кресло, если его там нет, сесть и просто смотреть на восход или на уходящее солнце…

Когда-то они жили в старой пятиэтажке недалеко от Иртыша. Дом был заселён давно, жильцы друг друга знали хорошо – в основном это были инженеры, врачи, служащие. Шумных, неблагополучных тут не было, все уживались более-менее мирно. Через стенку жила семья из четырёх человек: дедушка, его сын с женой, ребёнок их и собака породы сенбернар. Фамилия у них была Криворучко, а собаку звали Иртыш, псов такой породы в городе в ту пору было по пальцам перечесть или вообще не было, редкой породы был пёс. Его обычно выводил старый хозяин – Криворучко Наум Яковлевич, одессит по рождению и привычкам, когда-то активный участник всего происходящего там от первых лет Советов. Был рабочим, потом оперуполномоченным, но ровно до того времени, пока не почувствовал однажды, что в затылок дышит «1937», тогда он «ослаб зрением» и тихо перешёл на работу в школу. Может, потому и спасся. Так вот у этих соседей была странная привычка, они ходили по своей квартире в исподнем – в трусах то есть. Вначале Николая Николаевича, тогда ещё студента Колю, это смущало. Как-то позвонил им в дверь и, увидев хозяев в нижнем белье, подумал, что разбудил их: «Ой, извините, я не вовремя». А потом уже, когда это повторялось от случая к случаю, понял, что это их естественное состояние, они так живут, и им плевать на отношение к этому других. Но это было в квартире за закрытой дверью.

Наум Яковлевич, ему тогда лет за восемьдесят было, этим не ограничивался: не хватало ему витамина D, и для того, чтоб сократить его дефицит (это официальная версия), он выходил летними утрами на балкон в чём мать родила, то есть совершенно нагим, и загорал. Делал он это стоя, не стесняясь того, что его могли увидеть с балконов соседних домов или прохожие. Сколько времени практиковал он солнечные ванны, неизвестно, только проживающие напротив дамы не выдержали его либерального вида и пожаловались участковому. Пришлось старику при выходе на балкон надевать трусы: «Так пусть бы не смотрели. Что можно увидеть нового у мужчины? Какие у меня могут быть тайны? Нет, вы мне скажите, греку стоять голым в государственном музее можно, а бедному еврею появиться на минуту на собственном балконе, так это… это уже уголовное преступление… Я что, кого-то этим видом убил? Не пережили шока? Я просто грею свой скелет, который чуть подмёрз за полгода сибирских морозов и снега». А живи он в собственном доме, кто бы ему запретил выгуливать себя по двору в костюме Адама?

Воскресным ранним утром Громановские проснулись от нескончаемой мелодии дверного звонка и стука в калитку. Дверь пинали и били так, будто она в чём-то серьёзно провинилась. На улице громко переговаривались и кого-то ругали. Громановские никогда так рано по воскресеньям не вставали. В рабочие дни Елена Николаевна поднималась в начале седьмого, чтобы приготовить завтрак сыну и в семь часов проводить его на работу или на учёбу. И хотя она старалась делать всё тихо, к половине седьмого муж и дочь тоже просыпались, но не вставали, а ворочались в постелях, и только воскресенье для всей семьи было единственным днём, когда появлялась возможность поспать подольше, и вдруг такой тарарам. Ну есть ли совесть у людей? Опять кому-то что-то нужно?..

Так уже случалось в первые дни, когда они только заехали в этот дом, но не утром, а вечерами. Знакомиться с новыми соседями приходили живущие неподалёку одинокие дамы – бывалые пенсионерки. Первый раз произошло часов эдак в восемь или в начале девятого. Только поужинали – звонок в дверь, потом ещё звонок и нетерпеливый стук в калитку. А все устали за день, Николай Николаевич писал тяжело какой-то текст, он не получался, или то, что получалось, было неинтересно; Саша в своей комнате готовился к семинару, Елена Николаевна тоже работала за компьютером, Анечка делала математику: все были заняты, и вдруг незваные гости. Открыл Саша. Он вышел во двор и с кем-то некоторое говорил, потом вернулся и заглянул в комнату отца:

– Там соседка, бабушка, просит посмотреть её телефон…

– Саша, какая соседка, какой телефон?

– Сотовый какой-то, старенький, говорит, он не работает, а ей позвонить надо.

– Да… хм, она что там? Вечер на дворе, мы что, мастерская? Ну почему так беспардонно-то?

Николай Николаевич отодвинул стул, чтобы встать, и вышел из-за стола. Он качал головой, глаза были сужены, губы сжаты: «Только пошло, только мысль поймал, идею нашёл… девять часов вечера, какой телефон?!»

На пороге в прихожей стояла дама – старушка и бодро улыбалась, протягивая телефон.

– Не работает. Начала набирать, а он ничего не показывает. Может, я что-то не так сделала. Посмотрите… Вот ничего нет… Отремонтируйте…

– Кто, я? Почему я должен его ремонтировать в начале десятого вечера? Я и утром, и днём не смог бы отремонтировать, я вообще не ремонтирую сотовые телефоны…

– А парнишка? Он сможет?

– Да с чего вы взяли, что он может? Он тоже не умеет ремонтировать телефоны, телевизоры, пылесосы, стиральные машины… и холодильники, и… другую бытовую технику. Дождитесь утра, найдите мастерскую… Вам плохо? Вам нужно позвонить? Я вам дам свой телефон…

– Нет, не нужно. У меня для таких случаев другой есть, – спокойно сказала она. Николай Николаевич от негодования шумно вдохнул и выдохнул воздух, но на даму это не произвело никакого впечатления, по лицу было видно, что её мало интересовала чья-то реакция, и тем более, что о ней подумают. Может быть, какую-то часть жизни беспокоило, но теперь она пожалела об этом – зря время и нервы тратила. В жизни нужно требовать своё, пусть даже это кому-то представляется нелепым, возмутительным, наглым. Не нужно обращать на это внимание, требуй своё и не отступай.

– Вот тут кнопочка, может, западает, посмотри…

– Я не умею…

– А парнишка ваш?

Николай Николаевич ушёл, а Саша не мог просто так закрыть дверь перед женщиной и, посадив её в прихожей, решил посмотреть-таки неисправный сотовый. У него ничего не получилось, и дама, не поблагодарив его, сказала, что спать уже хочет и зайдёт в другой раз. Потом она ещё приходила не раз и не два со всякой ерундой: то очки нужно починить, то каблук оторвался: «А мужиков-то на улице не осталось».

– А где ж они?

– Повымерли все… спились.

Николай Николаевич в последний её приход не выдержал и, переходя на крик, стал объяснять ей, что он работает, и жена его работает, и сын тоже, и что они не чинят бытовую технику, не тянут трубы, не чистят газовые котлы…

– Идите вы… в мастерскую!

И проводил даму, захлопнув за ней дверь. С месяц примерно их не беспокоили… И вот опять.

– Если это та же старушенция, то я её убью… и меня оправдают, – Николай Николаевич, ещё толком не проснувшись, еле затолкнул в спортивные штаны ноги, набросил на плечи спортивную куртку и, как был в тапочках на босу ногу, вышел на улицу. Вернулся он минуты через две.

– Ты не представляешь, там целая делегация!

– Что, всем нужно что-то отремонтировать? – засмеялась Елена Николаевна.

– Хуже… У нас под окнами обнаружилось кладбище животных.

Елена Николаевна тут же поднялась с постели и торопливо стала одеваться.

– Представляешь, штук шесть собак… Наверное, вся стая, которая в нашем районе бродила, – продолжал рассказывать ей муж. Он быстро сходил в туалет и одевался так, чтобы свободнее можно было выйти на улицу. – И самое главное, соседи считают, все эти бабки и Лукьяныч между ними, что это мы, то есть я и Саша, перебили всех собак.

– Когда, ночью?

– Ночью перебили и у себя под окнами сложили. Кто-то полицию вызвал… Одна дамочка грозится в суд подать за жесткое отношение к животным. И надо же, свидетели нашлись…

Когда они вышли на улицу вдвоём, у дерева стояли человек семь, среди них была назойливая дама-старушка, Лукьяныч, полицейский, наверное, участковый, какая-то дама держала в руках диктофон, а к машине уходил мужчина, держа в руках видеокамеру. Машина была без всяких надписей, значит не ВГТРК, а кто-нибудь из местных каналов. Ну что же, сбылась мечта Анечки: «момент славы» добрался и до них.

– Это дерево, как же, конечно, вспоминаю, его ещё мой дед растил… Вместе они росли. Ему уж больше ста лет, – самозабвенно врал Лукьяныч.

– Простите, Степан Лукьянович, так ваш отец в Омске родился? Ему сто лет?

– Кому?

– Ну отцу вашему…

– Отец мой преставился, царствие ему небесное… лет тридцать назад.

– Но он из Омска?

– Кто?

– Отец ваш…

– Ясен пень, из деревни Павлодаровка Омской губернии… Там и помер… Всю жизнь в колхозе скотником отпахал. Герой труда…

– А дерево? Кто его посадил-то?

– Так пёс его знает… Ему же лет двести уже. Како вымахало. Это же история, можно сказать, Омска. Вон у Водоканала ива растёт, так они ровесники, наверное…

– То дерево, что у здания водоканала, в двадцатых годах посадили, ему лет сто, не больше. Я фото видела 1915 года, там у здания ничего не росло. А в 1924 году дерево уже было… – перебила его девушка с диктофоном. – И всё же, Степан Лукьянович, что здесь произошло? У этого старого дерева? Вы считаете нужным занести это дерево в список памятников природы Омска? Вы будете обращаться к городской администрации, в Горсовет?

– Я, что ли? А как же, природу беречь надо, понимаете, беречь. Сколь погублено всего, давайте всё повырубим. Что нашим детям останется?

– А этот дом, который прямо под деревом построили, он как появился, расскажите, вы же старожил на этой улице…

– Как построили? Да так и построили. Раньше-то так строили, и никого не спрашивали… Нет порядка… А природу защищать надо, – Лукьяныч хотел больше сказать, по всему видно было, но силы его потихоньку оставляли, он разводил руками, смотрел по сторонам, будто искал глазами, кому передать эстафету. – А вон бабы не дадут соврать. У них спросите, спросите… Они вам всё расскажут… Сейчас я… Болею… В горле пересохло от волнения…

К вышедшим из дома Николаю Николаевичу и Елене Николаевне направился участковый с протоколом в руках.

– Капитан Авазов. Вы в этом доме проживаете? Ваши данные прошу…

– Паспорт вынести, а может документы на дом? Или к нам пройдёте? – спросил вежливо Николай Николаевич.

– Давай, я документы вынесу. А что вы проверяете? Почему мы вас так заинтересовали? – несколько встревоженно спросила Елена Николаевна.

– К нам поступило заявление от граждан…

– Письменное?

– Устное пока, но они напишут, не беспокойтесь… О том, что неизвестными, предположительно, вами, были убиты зверски животные.

– И свидетели есть?

– Есть.

– А орудие убийства?

– Пистолет. Вы имеете в доме огнестрельное оружие. Разрешение на его хранение? Давайте теперь пройдём в ваш дом и произведём обыск. Но я вам рекомендую выдать оружие самим.

– У вас есть ордер? Вы нам его покажете? – спросил подошедший к родителям Саша, как спрашивают обычно герои телевизионных детективов. Голос его чуть дрожал от волнения: к обыскам-задержаниям, как к смерти, трудно подготовиться.

– Всё покажем… Понятые… сколько вас, то не дозовёшься, то целая делегация. Проходим, проходим в дом, – скомандовал полицейский.

Обыск в доме всё-таки прошёл. Его провели двое оперативников. Местные тётки придирчиво осматривали комнаты в доме, о чём-то переговариваясь между собой. Большего ожидали представители народа, не думали, что здесь так скромно, и книги, книги – на полках, на полу… Как так можно жить?

– Картинок на стены понавесили… А вон на стене штукатурка обвалилась, кирпичи видно… Денег у них, что ли, на обои-то нет.

– А на кухне, как в столовой – кастрюли кругом, сковородок столько, смотри, бабоньки, на всех нас хватило бы и ещё осталось… Это ж они, наверное, фильму насмотрелись про кухню, ну помните, усатый там такой… Сами всё готовят, не доверяют магазинному.

– Да помним-помним… Половнички, ложки всякие, лопатки. Я вот такой давно искала…

– Так возьми потихоньку… Никто не увидит… А этим, может, долго не пригодится. Арестуют всех, помяни моё слово. А девчонку ихнюю в детдом отдадут.

Тётки были такие же «доброжелательные», как героини старых довоенных фильмов, помогавшие разоблачать врагов. Они настолько освоились в доме, что, не стесняясь, бродили из комнаты в комнату, громко говорили, оценивали и дожидались, чем всё закончится.

– Тихо, граждане, нашёл! – радостно и торжественно строго крикнул один из проводивших обыск сотрудников полиции. – Да тут целый арсенал!!! Свидетели, прошу сюда… В комнате, чья это комната? В комнате гражданина Громановского Александра Николаевича обнаружено оружие: пистолет Макаров, пистолет ТТ, парабеллум, а это что?.. Тьфу ты, да это же спортивная пневматика. Спортсмен, что ли?..

– А может, его переделали под стрельбу боевыми патронами… Внимательнее смотрите, я читала, что так можно, – подала голос старая знакомая, заглядывая через плечо полицейскому.

– Нет, у него в баллончик ядовитый газ закачан. А шарики разрывные, начинены кусками металла и гвоздями, – громко сказал Саша.

– А ты, парень, помолчи, без тебя разберёмся, – прикрикнул на Сашу другой полицейский.

– А почему «ты»? В законе о полиции говорится о вежливом отношении с гражданами, тем более, я не преступник и даже не подозреваемый.

– Ну вот что, студент…

– Лейтенант…

– Чего?

– Вы – старший лейтенант, а я – лейтенант. Документ показать? Или хамить продолжим? – Сашу понесло: лицо его покрылось красными пятнами, губы затряслись.

– Ну-ну, успокойтесь, лейтенант Громановский. Разберёмся… – стоящий рядом участковый говорил тихо и миролюбиво. Он хмурился и покусывал ручку, похоже, уже сообразил, что попал в глупейшую ситуацию: оперативники будут вне себя из-за впустую потраченного времени, подозреваемые – не подозреваемые, а жертвы обстоятельств; разрядил напряжение приход Лукьяныча. Вернувшись изрядно поправившим здоровье и услышав от тёток, что в доме нашли оружие, он распахнул ударом руки двери и заорал:

– А я же вам говорил!!! Я ж писал вам!!! А мне не верили… Поймали террористов! Понаехали тут, мигранты! Русским житья от вас нет! Ехали бы к себе на Кавказ и в Азию!!! Гадсербайтеры хреновы…

– Пошёл во-о-он!!! Урка! Не досидел? Так я тебе устрою!!! – заорал на Подвидова побагровевший, что было сложно понять сразу, смуглолицый капитан Авазов.

– А, ментура… Спелись? Прав не имеешь, нет у тебя на меня ничего… На законника… Степан чист… Гонишь, мусор… – Лукьяныча как подменили: из тихого неприметного пенсионера он в миг превратился в «старого зэка», правда, как ни старался, как ни крутил пальцами и не закатывал рукава пиджака, чтобы все видели его бледно-синие наколки, всё равно вид у него был полукиношный, полукомичный.

– Во-он пошёл! «Законник»… Шестёрка ты лагерная… Прошу меня извинить. Жалобу будете писать? Накатаете, я же вижу, в университете знакомых адвокатов пригласите… Ну видите, с кем работаю… Они про вас такого наговорили: «ИГИЛ, террористы, фашисты…» – участковый улыбался вежливо-извинительно, фуражку он вертел в руках, на висках его, начинающих седеть, появились капельки пота.

– А Лукьяныч – старый сиделец? Так я и думал. В колхозе небось картошку воровал? – спросил Николай Николаевич спокойным миролюбивым голосом, и участковый это сразу оценил:

– Почти угадали: по садовым товариществам с компанией ходил, металл, инструменты, домашние заготовки выносили… Да ему условно дали, не сидел он. Подленький, гнилой мужичок… Он и на меня писал в прокуратуру, будто я взятку от него требовал… Ну что, граждане, очистить помещение. Если приставать будут, звоните мне сразу. Вот моя визитка. Извините за беспокойство. Сын точно лейтенант?

– Летом приказ пришёл… Мы все из бывших военных… капитан, – Николай Николаевич многозначительно сделал паузу, как бы показывая, что до недавнего времени носил погоны не ниже полковника. Но потом рассмеялся. – Служили мы, да не выслужились.

– А зато дедушки у нас лётчиками были! И мой папа тоже офицер, – встала впереди отца Анна. Она перестала волноваться и осмелела. – Вон они на фотографии, с медалями.

– Ясно… Все на выход… Лукьяныч, тебя тоже касается! Пошёл вон! Я с тобой ещё поговорю…

– За что, начальник?! А прокурору не я писал… Не я… Я только отнёс. Это соседки мои оклеветать заставили… Вон они пошли… Маруська, ты зачем на нашего участкового донос писала? Она это. А меня попросили отнести, как специалиста. Я ж там был уже, ну когда… тогда, в общем… – кричал он, но его уже никто не слушал.

Тётки быстро разбежались, уехала машина с журналистами; дама, бравшая интервью у Лукьяновича, стояла под деревом и что-то искала в своей сумке. Не нашла, беспомощно посмотрела по сторонам, закрыла сумку и пошла прочь. Все чужие вышли, двери закрылись, будто занавес опустился: актёры ушли, оставив перед пустой сценой зрителей.

– Как в театре побывал. Слушай, Леночка, а ведь это уже происходило лет восемьдесят назад: подъехала милиция, обыск, и простого крестьянина, прадеда твоего, из избы увели, как японского, немецкого, английского шпиона. А он в протоколе расписаться не умел, палец приставил; и вот также по комнатам, наверное, шастали какие-то тётки, и какой-нибудь соседский мужичок также пьяно орал. Всё повторяется. Забавно, – Николай Николаевич подошёл к жене и обнял её за плечи. – Переволновалась? Успокойся, отбились. Отбились, семья?

– Отбились. Вот вредные тётки. Не буду с ними здороваться теперь, – сказала серьёзно Анечка.

– Я за Сашу переживала. Думаю: «Возьмёт и стукнет Лукьяныча или того хуже, полицейского», – тихо сказала Елена Николаевна.

– Ну да, я, конечно, с придурью, но не настолько же, – услышав, ответил маме Саша. – Давайте приберёмся, что ли. Столько грязи тут нанесли и весь дом перевернули… И обедать уж пора… раз завтрак пропустили.

– Я предлагаю вначале пообедать, а потом уже заняться уборкой, – предложила Елена Николаевна. Было видно, что она всё-таки сильно переволновалась, наверное, давление опять подскочило. – Не хочется сейчас в дом идти. Давайте во дворе стол накроем?

– Здорово! Во дворе! – поддержала маму Анечка, глаза её сияли, такую сложную преграду прошла: много чужих недружелюбных людей собрались у них в доме, они переворачивали всё вверх дном, заходили и в её комнату в грязной обуви, рылись в её вещах, ругались; девочке было страшно, она стояла возле окна, её трясло, но она, как тогда на крыше, шептала себе: «Не бойся – не бойся, не бойся – не бойся…» Страх не уходил, но Анечка не сдавалась, боролась с ним.

– Мы стол поставим и стулья вынесем, – сказал Саша.

– А я ложки принесу… Я первая, – торопилась девочка. Она почти перестала дрожать, нижняя челюсть ещё подёргивалась, будто девочка сильно продрогла и не могла согреться. В дом идти Анечке не хотелось сразу. Папа с Сашей распахнули окна, чтобы выветрился неприятный запах из комнат, а вместе с ним и страхи улетели вон. За завтраком уже смеялись, вспоминая, как оперативники вначале обрадовались найденным пистолетам, а потом огорчились, увидев, что это пневматика. Работа у них такая, что на них обижаться.

Ибн как будто наблюдал с высоты на суету в нижнем ярусе жизни и, может быть, размышлял: «Забегали муравьи, кто-то потревожил их тихую жизнь… Кто? Может быть, до меня добраться хотели?» Ветки его зашевелились, поднялись вверх, опустились. Вроде и ветра нет, а дерево в движение пришло, будто разминается на месте, как боец перед сражением. Дрожь пробежала по всему стволу от низу до верху. Неладное грядёт впереди…

А люди, сидевшие за столом, отдыхали, они кушали, разговаривали, улыбались и смеялись, постепенно освобождаясь от страхов, от волнений мирских и страстей. Дом, как живое существо, подобное Ибну, был вроде рядом, но так далёк от людей. Вроде и не виноват в происшедшем, а всё равно будто стыдился за себя: «Обиделись на меня. Не заходят. Знаться со мной не хотят. И то правда – не крепость я, так себе – сарайка. Стыдно за себя, стыдно, брат. Да и за других совестно: вон они стоят, серым замшелым шифером крытые, будто в старых кепках, давно нестираных. Одинаково сгорбленные и состарившиеся – оболочки заношенные сатиновые… Одинаковые-то одинаковые, да наполнение у нас разное: мои-то орлы… Сразу-то и не разобрался».