Текст книги "Добром-лихом, а добыть надо!"

Глава VII

Целую неделю после того «собачьего» утра Громановские провели спокойно, хотя чувствовали, что у этой истории будет продолжение. Соседи всячески избегали встречи с ними, даже Лукьяныч, ранее постоянно попадавшийся на глаза, исчез с улицы. Район словно вымер: собак убили, люди попрятались, лишь ветерок гонял по пустой дороге старый мусор. Приезжавшие в то воскресенье репортёры тоже никак не обнаруживали себя, вроде снимали что-то, разговаривали с жителями, восхищались величиной дерева, но ни в газетах, ни в интернете известий о нём не было. Громановские были озадачены.

– Хм, странно-странно, не нравится мне эта тишина, – размышлял Николай Николаевич за ужином. – Ну было бы в нашем городе много событий, тогда понятно: затерялся бы сюжет. Не центральная новость, конечно, но в раздел происшествий попасть бы могли. Ну что это: «Лошадь укусила проходящего прохожего», «Двое устроили пьяную драку возле рюмочной», «Полицейские остановили пьяную автоледи». Обидели. Или зреет что-то недоброе, а что, сказать не могу. Подождём.

– А что они могут ещё предпринять, участковый же во всём разобрался, дело закрыли, – сказал Саша.

– Звучит-то как: «Дело закрыли»… И это всё про нас… Кто бы мог подумать. И было бы за что, мы ведь только дерево посадили, а то, что возле него собаку задавили, не наша вина – возмутилась тихо Елена Николаевна.

– Не одну, а несколько… И в целях самообороны, Ибн нас защищал. Они на меня постоянно лаяли, вот он и наказал их, – пояснила Анечка.

– Господи, Анечка, ты только кому-нибудь не скажи об этом, – сказала Елена Николаевна, убирая со стола тарелки после ужина. – А с другой стороны, что нам переживать, в первый раз, что ли. Пробьёмся, так даже интереснее жить.

Она повернулась, запнулась о волну на ковре и выронила всю горку тарелок. Их немного было, всего четыре, но сколько было шума. Две разбились, две уцелели, остатки ужина разлетелись по полу.

– Эх ты, Маруся!.. Ну складка вон где, а ты в метре. Что же у тебя левая нога-то туда пошла? Что они у тебя всё время враждуют? – заворчал Николай Николаевич.

– Ну не знаю. Я бедро прямо веду, а коленки сами выкидываются.

Все захохотали. Елена Николаевна, собиравшая в совок кусочки от разбитых тарелок, уткнулась лицом в пол, сидевшие за столом хохотали, чуть не падая со стульев.

– Выкинуть коленце… выкинуть коленце в таком значении… Этого значения фразеологического… об… оборота в словарях ещё нет! – проговорил сквозь смех и слёзы Николай Николаевич.

– Пусть запишут, – смеялась Елена Николаевна.

Когда дети, насмеявшись, разошлись по своим комнатам, Николай и Елена вышли на крыльцо. Луна выглядывала из-под веток таинственного дерева, звёзды на небе еле различимы, реденько так разбросаны, будто маленькие стёклышки на асфальте. Ибн будто встрепенулся оттого, что на него смотрят, и чуть пошевелил листьями в самом нижнем ярусе, хотя ветра не было, лукавит «младшенький», знает ведь что-то и молчит. Дескать, «сами всё увидите, когда придёт час».

Недолго ждали. День примерно на десятый принесли на имя Николая Николаевича письмо: городской отдел, департамент… ну что-то там длинное в начале письма было, приглашал гр. Громановского придти в такой-то час в такой-то день на заседание по вопросу. По какому такому вопросу? Так, так вот: «Незаконное использование земельного участка, входящего в состав особо охраняемой природной зоны».

– Ну вот теперь я успокоился и чувствую себя хорошо. Десять дней мучился, переживал, искал логику, думал, что ошибался. Не ошибся. Просто письмо долго готовили. Схожу, узнаем. И тема такая интересная: что-то с обороной связано. Не меньше… Читаем: «Особо охраняемая». Государственной тайной попахивает… Ну не можем мы спокойно жить, вечно нас на приключения тянет. И этот «petra scandali et lapis offensionis[3]3
  Petra scandali et lapis offensionis (лат.) – скала соблазна и камень преткновения. Крылатое выражение, Библия, Ветхий Завет, Книга пророка Исаия (Ис. 8:14): «…будет Он (Бог) освящением и камнем преткновения, и скалою соблазна для обоих домов Израиля».


[Закрыть]» не появился внезапно на дороге. Мы его сами отыскали, посадили и вырастили.

– Что ты переживаешь, не было бы дерева, было бы что-нибудь другое, – улыбалась его жена. – Какой-нибудь камень преткновения всё равно бы появился.

Анечка слушала разговор родителей за дверью, но выйти не решилась, в этот раз не стала вмешиваться из чувства самосохранения: «Поживём – увидим. Что переживать заранее, может, папу там не наругают, а наоборот, наградят – такое дерево вырастили, подарок городу сделали. Город это должен оценить высоко».

* * *

Заседание комиссии было назначено на пятницу, на вторую половину дня. В пятницу после обеда Громановский собрался на встречу с неизвестным по старой русской традиции: ещё раз побрился, шею помыл и надел свежую рубаху. Когда одевался, продолжал размышлять: «Информации в письме было так мало не потому, что кто-то поленился печатать большой текст, а для того, чтобы не дать мне подготовиться хорошо, дескать, придёт персонаж, мы его сразу огорошим, припрём к стенке, и пока он будет морщить лоб, пытаясь сообразить, о чём идёт речь и что от него хотят, примем решение. А решение-то уже подготовлено заранее. Доложит о деле какой-нибудь столоначальник, потом слово возьмёт депутат и кто-нибудь из чиновников. Потом для придания либерального привкуса какой-нибудь активированный народник, общественник-волонтёр из общества защиты одуванчиков речь скажет. Предоставят слово и мне, но слушать не будут, и сразу: «Садитесь», потом – «Постановили», и «гуляй, Вася». Иду, даже не зная, с чем вернусь. Древние два варианта возвращения предлагали: «Со щитом или на щите». А комиссия третий вариант может навязать: «Вообще ни с чем». У кого это было? Да, Пушкин описывал свою поездку на Кавказ. Турки у пленённых казаков отрубали головы и кисти рук, которые потом опускали в кровь и ставили оттиск на своих знамёнах. Русские так не делали, а вот татары, те, что в русской армии служили, пленённых турок не убивали, но обдирали до нитки: всё снимали, в одном исподнем оставляли[4]4
  Пушкин А.С. Путешествие в Арзурум во время похода 1829 года / Пушкин А.С. Избр. соч. В 2 т. Т. 2. М.: Худ. лит., 1980. – С. 673, 675.


[Закрыть]. Так и меня: убить – не убьют, но как липку обдерут. Возможно. Что тогда галстук повязывать? Пойду в джинсах».

Николай Николаевич снял галстук, надел старые джинсы, любимый джемпер на рубашку и кроссовки. А за плечами – сума-рюкзачок. Примета сегодняшнего времени. Добравшись до здания бывшего общественно-политического центра, где назначено было заседание комиссии, Николай Николаевич поднялся на третий этаж по лестнице, знакомой по ещё старым делам, и вошёл в широкий холл. Он был пуст, ни тебе прессы, камер, ни сверкания фотовспышек, ни приставов.

Дверь в зал была полуоткрыта. Громановский второй раз здесь. Первый раз был, когда обсуждали строительство, точнее, восстановление храма на Ильинской горке.

История. Осенью 1779 года храм заложили, но лишь в 1789 году был освящён главный престол храма во имя пророка Ильи. Храм на берегу реки Омь был необычным для Сибири: специалисты находили в его архитектуре черты итальянского ренессанса, видели переход от архитектуры барокко к классицизму, но после революции что вождям, что народным массам на эти учёные записки было глубоко наплевать, и церковь, а с ними все культовые сооружения объявлялись оплотом заблуждений и народного обмана. В начале 1930-х храм закрыли, а в 1936 году и вовсе снесли, пообещав на этом месте поставить памятник А.С. Пушкину. Некоторое время горку даже называли «Пушкинской». Недолго: через десять лет вместо памятника Пушкину поставили временно фигуру гипсового вождя мирового пролетариата Ленина, которою заменили к 1957 году гранитною.

Прошло ещё чуть больше 60 лет, и кто-то из жителей Омска предложил вернуть исторический облик городу, дескать, выиграет город от этого, красивее станет. На это им возразили две, ранее не обнаруживавшие мира и согласия между собой, группы общественности: либеральной и левой. Они затопали ногами и закричали: «Нет!» Тогда было решено провести общественное слушание, оно и проходило в этом зале. Яблоку некуда было упасть, в проходах люди стояли. «Но ведь тогда обсуждали тему «Ленин-Храм»! Неужто наше Дерево с этими гигантами в сравнение идёт?»

Небольшой зал сегодня был пуст. Никого. Громановский сел поближе к трибуне, чтобы не заставлять членов глубокоуважаемой комиссии искать его взглядом и морщиться, не понимая, что он там говорит издалека. А так: «Вот он я, прямо перед вами». Минут за пять до назначенного времени в зал стали заходить люди: дама, наверное, секретарь, разложила на переднем столе бумаги и поставила бутылочки с минеральной водой. «Одна, две, три… семь, – подсчитал Николай Николаевич. – Семеро на одного. Это как минимум. Семеро – это не тройка. Смешно… Волнуюсь, наверное».

Потом зашли двое – молодые парни, за ними третьей вошла девушка. Судя по тому, что они сели рядом, Громановский решил, что они были знакомы: «Представители общественности, наверное. Волонтёры. Так мало… Хотя чему удивляться, Дерево – это не Храм и не Вождь, чтобы вызывать значительный общественный резонанс. Одинокое такое дерево. У нас как в пустыне – только оазис. Оазис, Дерево и мы – кочевники». Он глянул на сидящих в зале: сидели в стороне от него и, уткнувшись в смартфоны, с невероятно большой скоростью стучали по экранам пальцами. «Надо же, прям, как машинистки в машбюро. Я пока пальцем в букву попаду, столько времени проходит, а они так ловко текст набирают. Корреспонденции пишут. Интересно всё-таки: они журналисты или приглашённые, постоянные гости разных комиссий. Будущие политики, наверное. Хотя почему будущие?.. От какого-нибудь общественного движения, от Штаба, от партии или сами по себе? Скоро узнаю. Серьёзные ребята. Стальные лица, электрический блеск в глазах, даже улыбаются как-то похоже. Ну я уже созрел. Когда начнём?»

В начале третьего в зал стали заходить ещё люди и, поскольку они рассаживались впереди, перед своими бутылочками с водой, можно было предположить, что это и есть члены комиссии: четыре костюма и три платья. «Ничего больше не разобрать. Если бы они сейчас поменялись одеждой, я бы и не заметил. Их в администрацию, наверное, по принципу взаимозаменяемости подбирают. Причёски только выдают, где мужчина, а где женщина. Как бы им сейчас парики-то пригодились. Сидели бы сейчас все в белых париках и чёрных мантиях, не отличишь…» – размышлял от нечего делать Николай Николаевич. А в это время дама секретарь спустилась в зал и передала сидящим листочки, где был напечатан список комиссии и повестка дня.

«Ба-бамс!» Вот так дела. В смысле дело: «О самострое на территории природного памятника…» – Громановский, не дочитав тест, поднял голову и хотел было возмутиться, встать и уйти, но сдержал себя от моментального порыва, а может, потому что дыхание у него перехватило. «Воды… бы… Бы воды!!!» – вскричало внутри Громановского нечто: не разум, нет, а то, что ниже, и он заёрзал по креслу джинсами. Оно противно заскрипело, и члены комиссии, сидевшие, уткнувшись в бумаги, почти одновременно подняли на него глаза – их взгляды сошлись в одной точке, как залп из винтовок на стоящем у стенки, он съёжился и замер. Даже дышать перестал: «Уже не надо воды. Убили… ме-ня…»

Члены комиссии, добившись полной тишины в зале, опять уткнулись в бумаги и перестали обращать внимание на сидящих, лишь изредка о чём-то переговариваясь между собой, доставали какие-то бумаги, обменивались ими. Так продолжалось, впрочем, недолго. Наверное, председатель этой комиссии, мужчина крепенький, полненький, не старый и не молодой, с выбритой головой, кашлянул в микрофон и заговорил:

– Здравствуйте всем, начинаем заседание объединённой комиссии по вопросам городской среды, культуры, парков и охраны памятников истории и природы. Сегодня у нас один короткий вопрос. Так кто ведёт дело? Кто доложит? Вы, Илона Станиславовна? Прошу, – председатель повернул голову к даме, сидящей почти в конце стола. – Суть вопроса, кратко, если можно, и разверните. Обсудим. Ответчик здесь, кстати?

– Ответчик здесь? – переспросила секретарь и посмотрела на Громановского. Он посмотрел в себя, потом повернул голову назад, не оценив себя в роли «ответчика»: «Здесь ответчик? Кто ответчик? Кроме меня и этих трёх никого. Они на вопрос не отреагировали. Стало быть я – Ответчик?» Вслух же он произнёс:

– А кого вы спрашиваете?

– Вас. Вы кто? Вы куда пришли? Вас приглашали или вы независимый? Вы в секретариат заходили? Зарегистрировались? – продолжала секретарь допрос. И все смотрели на Николая Николаевича осуждающе, даже трое молодых: «Он ещё и не зарегистрирован!!!»

– Послушайте, вы здесь по какому вопросу? – нетерпеливо спросил его председатель.

– Я получил письмо, приглашение прийти на заседание некой комиссии, а вопрос в тексте был не обозначен, – промямлил Николай Николаевич, поднял руку и помахал конвертом. До поры до времени ему хотелось, чтобы его воспринимали как размазню интеллигентишку. Кажется, поверили.

– А как ваша фамилия? – продолжила дама секретарь, покрываясь красными пятнами под взглядами сидящих за столом.

– Громановский Николай Николаевич.

– Ну вот, он здесь, – облегченно сказала она председателю и уже в зал, сидящему в кресле Громановскому. – Вы и есть тут – «Ответчик».

Слово «ответчик» прозвучало, как приговор суда, как «десять лет без права переписки». Громановскому захотелось спросить: «За что?» Но он удержался, боясь, что его выставят, а было интересно досидеть до конца.

– Хорошо, разобрались. Тогда начнём. Илона Станиславовна, вам слово, – продолжил вести заседание председатель.

«Важное, наверное, лицо в городе, а я его не знаю. Никого не знаю ни по фамилии, ни в лицо. В советские времена в газетах портреты напечатали бы, и не захочешь – выучишь. Вот в Америке таблицу умножения можешь не знать, а имена президентов знать обязан. А в России сплошная безграмотность пошла– вождей в лицо не узнаём… Сейчас анархистом признают и сошлют. Хотя куда ссылать-то, итак в Сибири живём. Нет, не прочитать, что там на табличке написано. Далеко слишком. Что ж за комиссия-то такая?» – щурился Николай Николаевич, пытаясь разглядеть фамилию столоначальника, но, не разобрав надписи, вздохнул и, уже совсем успокоившись, положил ногу на ногу, приготовился слушать доклад.

«Уважаемые члены комиссии, а также общественные слушатели», – начала дама, к которой обращались, как к Илоне Станиславовне.

Громановский приготовился было слушать, но лёгкое настроение, которое никак не подходило к его первоначальной идее представиться простаком, мешало сосредоточиться: «Илона да ещё Станиславовна. Хм. Да вы, мадам, в том возрасте, когда административно-общественная деятельность остаётся единственным уделом для того, чтобы покрыть все разочарования предыдущих лет. Подталкивает к этому и ваше образование. Это был, возможно, институт сервиса или, быть может, политех: что-нибудь из метрологии или сварки. Потом замужество, хотя… вряд ли, уж слишком, как бы помягче выразиться, облик ваш весь от крепкой фигуры до нордического лица, снизу до верху, мало привлекателен. Одинокая. Но сильная. Голос какой требовательный, командный, с металлическим бряцанием. Что ни фраза, то как прикладом об пол: «Бац». Хочется вскочить, вытянуться… Может, она бывшая завуч? В школе работала, точно, или в УФСИНе начальником отряда. Помнится, я заезжал туда в старосоветские времена с лекцией от общества «Знание». Такая если к стенке припрёт, всех сдашь».

Громановский вполуха слушал речь Илоны Станиславовны и думал о чём угодно, только не о деле, а напрасно, потому что доклад становился всё интереснее и интереснее. Выступающая уже прошла коротенько историю Омского возрождения, становления в современный период историко-культурной среды, восстановления старых природных памятников и формирования новых и приступила к проблемам, среди которых всплыл и уголок природы казачьего быта с историческим деревом, посаженным, как утверждали исторические источники и краеведы, задолго до… и требующие или требующее(?): «пристального внимания и помощи от общественности и городской администрации. И, конечно же, внимания правоохранительных органов».

Последняя фраза: «внимание правоохранительных органов» вернула Николая Николаевича в зал – он «проснулся» и посмотрел на дверь. Органов пока не было. «Что-то важное я пропустил. Уснул, что ли? Расслабился, интеллигент. Не спать. Сейчас слово должны взять независимые, которые справа». И он не ошибся: сидящие справа от него убрали свои телефоны, парни встали и пропустили к трибуне девушку. Она заняла место Илоны Станиславовны, открыла папку и, перед тем как начать выступать, представилась. Голос у неё был тонкий, чуть визгливый. А когда говорила, она чуть покачивалась вперёд-назад, вперёд-назад, будто на корабле находилась, а не в зале за трибуной: «Гелена Зонненберг, представитель всероссийского движения и находящейся в процессе регистрации партии «Климат – новая суть». Наша партия является оппозиционной по отношению к существующей власти не только («Не только!» – тут же отметил для себя Николай Николаевич) в России, но и к другим недемократическим режимам и тесно сотрудничает с международными организациями Гринпис, европейскими партиями «Зелёных».

Громановский, не сдерживаясь, восхитился вслух: «Ух ты! (На него посмотрели с осуждением.) Извините». Он выпрямился в кресле и стал слушать выступление международного представителя с огромным вниманием. Ведь что оказалось-то: их дерево, найденное в начале весны в овраге ничем не примечательного околка, этот заморыш, случайно прижившийся потом на грязной улице, пусть даже близкой к историческому центру города, стал, по словам выступающей, новым символом, вехой, переломным моментом в истории сегодняшнего дня: «Или-или…» Прям так и поставила вопрос ребром: «Сохраняем Дерево, значит, сохраняем Россию». Николай Николаевич слушал её и в конце чуть не «прослезился». «Жаль, что Анечки рядом нет, гордилась бы собой… м-да, – он тихонько высморкался и протёр платочком глаза. – Теперь перейдут к выводам, нужно крепче за ручки кресла держаться, чтобы не упасть. Или наградят, или…»

Произошло второе. Как только закончилось выступление представителя от общественности, встал председатель и зачитал резолюцию или что-то вроде неё, в которой дом Громановских был признан возведённым самостроем, его требовали снести своими силами, то есть восемью руками семьи Громановских, или же работу по демонтажу произведёт какая-нибудь организация, а счёт предъявят Громановским. Оппозиция, судя по их гордому виду, восприняла резолюцию, как результат своей безусловной победы. Они переглянулись, пожали руку Гелене, а потом достали вновь свои телефоны и застучали пальцами по экранам. «Телеграфируют о своей победе над «режимом». А я, стало быть, олицетворение этого ужаса. Почти что безработный и, возможно, уже бездомный», – покачал головой Николай Николаевич и тяжело вздохнул. Он собрался уже было уходить, но поднялась со своего места секретарь и предоставила слово Ответчику. Оппозиция недовольно глянула на него: «Что его слушать? Всё же уже решено. Ох уж эти процедурные моменты – бессмысленная трата времени».

Николай Николаевич, не торопясь, вышел к трибуне и там аккуратно раскрыл свою папку. Достал оттуда свои аргументы и, молча обойдя членов комиссии, выложил перед каждым из них фотографии: старые, на которых улица, привлёкшая такое внимание уважаемых людей, была пуста, на ней не росло ни одного деревца. Флаги были, народ был, праздники были, деревьев же не было. Рядом с этими фотографиями легли другие, современные – девочка сажает деревце, молодой человек с девочкой возле деревца, держат его за верхушечку. И всё на фоне старого дома, который никак не походил на новый самострой, уж очень он был потрёпан сибирскими погодами и людьми, оставаясь при этом диковинно красивым со своими ажурными ставнями и резным карнизом.

– Ну и что это за дом? Что вы нам фотографии из семейного альбома тут выкладываете? При чем тут это? – спросил недовольно председатель, сверкнув в зал верхней частью головы.

– Это мой дом. Это дом нашей семьи, который вы минуту назад постановили снести. А это моя семья, мои дети: мальчик и девочка, которые этой весной посадили перед нашим старым домом деревце. Вот видите, это современная фотография. Можно экспертизу провести. Но проще проехать к дому и убедиться, что мы бы не смогли построить на этом месте ничего подобного. Смотрите, смотрите: фасад, нижний этаж из кирпича прилично ушёл в землю, его нужно откапывать… Кирпич один вывалился, и представляете, на нём сохранилось клеймо мастера. Вообще дом интересный, я так думаю, что его можно было бы отнести к памятникам архитектуры… регионального значения. Хочу своих товарищей из ВООПИК пригласить. А если ещё с улицы грязь убрать, озеленить её, ливневую канализацию провести хотя бы, интересный район получится. С точки зрения истории. Как вы считаете? – спросил ответчик спокойным ровным голосом, в котором узнавалась без труда преподавательская практика.

Илону Станиславовну факты эти с толку не сбили. Она будто не слышала всего того, что говорил Николай Николаевич, и, небрежно оттолкнув фотографии от себя, спросила:

– То есть вы подтверждаете, что купили незаконным образом участок и построили на нём дом?

Нашла кого сбить с мысли. Да на научных конференциях и не таких видали. Там если до драки не доходило, то считай, зря время потерял.

– Отнюдь. Вот документы, технический паспорт и даже чудом сохранившиеся документы из архива; правда, только упоминание о здании есть, но с печатью. Дом был построен в 1915 году. Имени владельца, к сожалению, не сохранилось. Не сохранилось. Столько событий прошло. А вот старая домовая книга осталась чудом. Заведена была в 1934 году. Тогда в этом доме жили три семьи. Тесновато, конечно, шестьдесят метров для раз, два, три… для двадцати душ. По три метра на брата, как на кладбище, – продолжил Громановский.

– Какое кладбище? О каком кладбище идёт речь? – пискнула с места представитель партии «Новый климат».

– Шутка. В недавние времена, во времена тоталитаризма, о чём вы в своём докладе упомянули, жилищная проблема была острой. Не хватало жилплощади, вот и селились люди тесно. Но в тесноте, как говорится, не в обиде. Так что дом этот жил своей жизнью задолго до того, как мы в него вселились.

– Там что, и сейчас двадцать человек проживает?

– Помилуй бог. Что вы. Четверо. Только четверо. А до нас дом кому только не принадлежал: Коммунстрою, Коммунбыту, коммун, бог знает, ещё чему… Тут полный список владельцев. Прошу обратить внимание, и в том числе он числился на балансе города, точнее, на балансе администрации Центрального района города Омска. Дом был, а дерева не было.

– Вы хотите сказать, что дерево посадили вы сами, и оно выросло за лето? – спросил кто-то из комиссии. Голос какой-то. Кому он принадлежал, Громановский не успел разглядеть. За столом замерли и установилось молчание, потом пошло лёгкое движение: головы наклонялись туда-сюда, будто шары по бильярдному столу покатились. Наконец последний в лузу упал.

– Но документы в порядке, и дом действительно построили лет сто назад, а дерева не было, – кто-то сказал вполголоса.

– Нам что важнее, природа или документы? – спросила другая голова.

– Природа – важно, но закон… – головы поджали губы, но потом заулыбались многозначительно.

– Закон, как говорится… – и почти хором произнесли.

– Что дышло, – подсказал им Громановский.

– Что «дышло»? Какое «дышло»? – недовольно спросил председатель, прервав совещание с членами комиссии.

– «Дышло» – это оглобля между парными лошадьми, к передней оси телеги крепится…

– Знаете что, с вашей оглоблей. Мы серьёзным делом тут занимаемся… Так вот, мы тут посовещались и решили: ваш дом, законно он построен или незаконно, уже не важно, потому что он мешает создать вокруг этого дерева, великолепного дерева, пусть даже вопреки законам природы вами посаженного и без разрешения администрации, между прочим. Никто вам разрешения на его посадку не давал, оно же посажено за красной линией. Но мы выкупим у вас ваш дом, не в прямом смысле, а в смысле предоставим вашей семье квартиру в прекрасном месте в пределах городской черты, между прочим, согласно метражу на каждого человека по норме.

– То есть дом вы у нас конфискуете? Это же насилие. Господа из международной организации, на-си-лие же это. Как вы считаете? Куда мне: в суд, в Гаагу? Вы же меня поддержите? – Громановский повернулся к молодым членам мирового сообщества, но те лишь поморщились. – Европа отвернулась. Как всегда.

– Что вы тут устраиваете?.. Обращайтесь, куда хотите, а наше заседание окончено. Постановление мы вам пришлём… – председатель закрыл свою папку и встал, чтобы уйти. Он ушёл так быстро, словно исчез. Нужная практика во все времена для каждого чиновника.

Вслед за ним поднялись остальные члены комиссии и потекли из зала в полуоткрытую дверь, а ними проследовали представители независимой общественности. Дверь с каким-то лязгом закрылась. В помещении остались лишь Николай Николаевич и семь нетронутых бутылочек с водой. Постояв в нерешительности несколько секунд, Громановский воровато глянул на прикрытую дверь и, шагнув к столу, быстро взял со стола ближнюю бутылочку воды, постоял и прихватил вторую, и лишь потом вышел. Не то чтобы в горле сильно пересохло, не потому стащил, а из хулиганских, из протестных побуждений, если кто не понял.

Крыльцо прохладное, шум улицы. В каком направлении идти после всего случившегося: налево-направо? Куда угодно, только побыстрее отсюда. Тогда к переходу. «Позорно бежал с поля боя. По-другому и не назовёшь мой быстрый уход. А что нужно было делать? Хватать за полу председателя? Встать на колени и просить не выбрасывать на улицу малолетних детей? Хм, нужно пройтись, а то в голову всякая чушь лезет», – он глянул на ясное небо, вдохнул полной грудью воздух уходящей осени и пошёл к переходу. Возле урны остановился, достал из сумы-рюкзака две бутылочки и опустил их туда. Побрезговал пить. Хотя вода как вода – «Карачинская».

Подземный переход вёл со стороны Администраций либо к храму Успения, если направо повернуть, либо, если левее, – к киноцентру Маяковского. «Символично: успение или скандал? Левее, конечно. Лучше грусть скандала, чем веселье похорон. Что нас ожидает в будущем? А ведь в чём-то все они ошибаются. В чём? Защищали якобы дерево и о самом дереве забыли, и я забыл. Для них оно бездумно, безгласно и бездейственно. Ошибаетесь, господа. Я хоть и не адепт идей Стефано Манкузо, но, если поразмышлять без звериного фанатизма, то растения всегда себе на уме. И что на уме, сразу не разобрать. Это у берёз местных, да у клёнов всё на … на… Простоватый в общем вид у них. А наш-то Ибн может ещё такое отчебучить. А что, позже узнаем.

Вы решили сегодня выделить нам деньги за дом – чуть меньше, чуть больше того, что мы заплатили за него. Спасибо, значит мы не пропадём, новое жильё подыщем или вовсе покинем город этот, как птицы перелётные. А вы с деревом останетесь. Деревья-то не летают, они здесь корнями проросли. И как утверждает флорентийский нейробиолог Манкузо[5]5
  Манкузо С. О чём думают растения / Манкузо С., Виола А. М.: Бомбоа (Эксмо), 2019. – С. 166.


[Закрыть] – «думающими корнями». У растений нет мозга в человеческом понимании. Организм его имеет модульную структуру. Каждая его часть сама по себе важна, но ни одна не является абсолютно незаменимой. Вот ведь такая сложность и без центральной власти существует; каждый знает, что ему делать, без приказа сверху.

И кто решил, что люди – это высшие создания? Интересно, что Оно решит или уже решило? Манкузо использовал для растений своё определение интеллекта: «Интеллект – это способность решать проблемы»[6]6
  Манкузо Стефано. О чём думают растения / Манкузо С., Виола А. М.: Бомбоа (Эксмо), 2019. – С. 155.


[Закрыть]. А уж кто этой способностью обладает, ему не важно. Может быть, он и прав, может быть. Кто-то обладает способностью решать проблемы, а кто-то выращивать их. Последние – это мы. До небес вырастили. Вавилонское дерево… «Взращивая всё высокое, вы всегда рискуете нарваться на скрытое низкое». Кто сказал? Не помню. Значит, я», – Громановский взялся за лямки рюкзака-сумы и быстрым шагом направился к Маяковскому, а от него по этой же стороне улицы в сторону дома.