Текст книги "Архив смертников"

Как-то «безвоздушно» сделалось в желудке, и под ложечкой неприятно засосало.

– Оттого и интерес к этим архивам более чем пристальный, – добавил Крахалев. – Так что, давай, Макаров, работай. Жду доклада об исполнении. Орден не получишь, но на медаль можешь заработать.

Мысли вертелись, как веретено. Интерес командования к этим архивам, безусловно, оправдан. Если все так, как повествуют старшие офицеры, то это полная победа на «невидимом фронте». Тот, кто доставит архивы командованию, без награды не останется. Наградой может стать и стенка – тут уж как повезет, все под Богом ходим. Но можно посмотреть с другой стороны, помыслить отвлеченно. Кому-то из командования крайне невыгодно, что вскроются некоторые факты из его прошлого. Он достойный советский человек, храбро воюет, ну, дал слабину несколько лет назад… Может такое быть? Как узнал, что его дело здесь? Это не важно, как-то узнал. Что он предпримет? И как это коснется лично товарища Макарова и его группы?

Он отдал честь, поколебался, взявшись за дверную ручку, и спросил:

– А что, нам правда «харлеи» дадут, товарищ подполковник?

– Ага, догонят и еще дадут, – проворчал Крахалев. – Получишь свои «харлеи», не волнуйся. Нас теперь только ими и снабжают – свои «М-72» практически не видим… Ты, кстати, знаешь, как американцы их называют?

– Как?

– Liberator, чтоб их… «Освободитель», по-нашему. Всю Европу этим железом завалили…

Глава пятая

В Советском Союзе американские мотоциклы «харлей-дэвидсон» модели WLA-42 называли просто – «влашками». Машина надежная, неприхотливая, оснащенная двухцилиндровым двигателем мощностью 25 «лошадей» и мощными грязезащитными крыльями. Собственных колясок не имели, приделывали советские – от «М-72». Группа «Смерш» въехала в Калачан вечером того же дня на двух мотоциклах. Документы проверяли дважды – на дальних подступах к городу и на восточной окраине, у руин все еще горящей швейной фабрики. Над обширным частным сектором стелился серый дым. Остальные пожары потушили, а у фабрики не нашлось хозяина, да и тушить там уже было нечего. На чадящих руинах ковырялись какие-то люди с баграми и ведрами.

– Все в порядке, проезжайте, товарищ капитан, – козырнул старший сержант на пропускном посту. – Комендатура в центре города, улица Центральная, 99. Там у фрицев тоже комендатура была, перешла, так сказать, по эстафете. Не удивляйтесь, там такой бардак…

Мотоциклы медленно ехали по Центральной улице, огибая воронки от снарядов, горы мусора. Над отдельными зданиями уже развевались красные полотнища. У посеченного осколками магазина стояла полуторка с хлебной будкой, красноармейцы раздавали населению хлеб. К машине выстроилась длинная очередь. Красовались распотрошенные пулеметные гнезда, скорбно возвышались обугленные останки танка «Т-34». Тела убитых с улиц убрали, но кровь еще не отмыли, она была везде – на заборах, в воронках. На подъезде к комендатуре ветхая полуторка застряла в колдобине. Ее выталкивали несколько красноармейцев, вибрировал и сотрясался двигатель под крышкой капота. Мат в помощь, как говорится… Объезжать это «несчастье» пришлось по обочине.

На центральной городской площади тоже было людно. У здания комендатуры – краснокирпичного «купеческого» особняка – толпились люди в форме и штатском. Здание выглядело целым, но в окнах не осталось ни одного стекла. Бурые пятна забросали землей. Красные флаги со свастикой уже стряхнули, они валялись под крыльцом, и люди с удовольствием по ним топтались. Развевались красные флаги с серпом и молотом. Площадь оцепили автоматчики комендантской роты. Из подвалов выгоняли оборванных, окровавленных людей. Они слепо щурились, затравленно смотрели по сторонам. Солдаты не скупились на удары прикладами, гнали пленных к грузовику с откинутым задним бортом. «Полицаи, – догадался Алексей, – добровольные помощники вермахта». Пленные безропотно подчинялись, закрывались руками. «На хрена их везти в район, товарищ капитан? – выкрикивал какой-то злобный красноармеец. – Выстроить у стенки, да всех в расход! Мы что теперь – их кормить обязаны, бензин на них переводить?» «Отставить разговорчики! – ругался худощавый капитан. – Всех в машину и в район – судить предателей будем, каждому воздастся за грехи его тяжкие!»

На площади собралась изрядная толпа. Двое или трое что-то злобно выкрикивали, остальные угрюмо наблюдали за происходящим.

Алексей с досадой посмотрел на часы. Начинало темнеть. Слишком долго копались. Поздно выехали из Ложка, да и дорога оказалась тернистой, ждали, пока саперы настелют накат на разрушенный мост, потом дважды сворачивали не туда, карты безбожно врали, а проселочных дорог оказалось больше, чем предполагалось. Регулировщиков не выставили – слишком стремительно прокатилась по местности красноармейская лавина. Потеряли драгоценное время, помогали вытаскивать из кювета застрявших связистов. «Замечательно, – беззлобно ворчал под нос Коля Одинцов. – Недолго продержался немецкий порядок. Снова, куда ни глянь, – милый сердцу советский бардак…»

– Что за народные гуляния, капитан? – спросил Макаров, доставая служебное удостоверение.

Жилистый офицер резко повернулся, нервы у всех ни к черту, – сглотнул, мельком глянув на красную книжицу, как-то подтянулся, козырнул:

– Здравия желаю… товарищ капитан. Комендант Калачана капитан Несмелов. Выполняем приказ – всех пленных под конвоем доставить в район. Немцев уже увезли, остались эти сволочи… Видите, что творится? У парней руки чешутся, моя бы воля, самолично бы всю толпу на удобрения… Но нельзя, советская законность, итить ее… А мы, между прочим, восемнадцать бойцов потеряли, когда с этими подонками схлестнулись…

– Ничего, им воздастся, – успокоил Алексей. – Советская законность – превыше всего. Доложите обстановку.

Люди угрюмо смотрели, как красноармейцы закрывают борт. Конвойные последними забирались в кузов, зуботычинами тесня пленных к кабине. Машина, чадя зловонным дымом, уходила с площади. Ей в хвост пристроился грузовик с открытым кузовом – дополнительная охрана на случай непредвиденной ситуации.

– Сами видите, полная неразбериха, – вздохнул Несмелов. – На весь городок только наша рота – восемьдесят шесть штыков да три офицера. Наши ушли на запад, по лесам рассосались, заглохло, кажется, наступление. Весь день дорога через город пустая, ни людей, ни техники. Мы люди маленькие, нам не докладывают, где именно развивается наступление. Раньше канонаду на западе слышали, а сейчас совсем тихо стало. Несколько дозоров выставили на западной окраине – с ними телефонная связь. Зачищаем частный сектор – «набело», так сказать. Пару часов назад засекли немецкую группу, отсиживались в подвале на Подъемной улице. Пацан прибежал – сообщил, что немцы его маманьку повязали и никуда не отпускают. Мы их окружили, гранатами забросали, хату спалили… Четверо их было и унтер-офицер при них. Все раненые, оборванные. Сдаваться не хотели, отстреливались до последнего, потом с ножами бросались. Пришлось уничтожить всю группу. Двоих потеряли. И маманьку пацана не уберегли, ее фашисты кончили. Теперь не знаем, что с пацаном делать, ревет, с ума сходит, мы его в медсанбат на всякий случай определили… В лазарете три десятка раненых, много тяжелых. Обещают утром прислать машины, всех увезти в район – там бывший немецкий госпиталь, он уцелел, условия лучше, чем здесь. – Он снова вздохнул и развел руками: – Людей не хватает, не знаем, за что хвататься. Но ничего, наладим мирную жизнь, нам местные товарищи помогают, те, что не были замечены в сотрудничестве с оккупантами…

– Много предателей? – спросил Алексей, провожая взглядом уходящие машины.

– Много, – вздохнул Несмелов. – Военнопленных сюда сгоняли, согласившихся работать на фашистов. А еще в сорок первом ворота колонии для уголовников открыли под Раменкой, ее не успели эвакуировать, слишком быстро мы тогда отступали. Целая комиссия, говорят, работала, отбирали недовольных нашей властью, кому оружие давали, кого во вспомогательные подразделения отправляли. Ну, и прижились тут эти упыри, два года терроризировали местное население… Вопрос позволите? Вы по какому-то конкретному делу?

– Нет, капитан, в отпуск приехали, – улыбнулся Алексей. – Говорят, на Баратынке рыбалка знатная.

– Может, и знатная была, – мрачно отозвался Несмелов. – Только сейчас в ней трупов больше, чем рыбы…

– Что известно по объекту, сооруженному немцами за Шагринским лесом? Там размещалась школа абвера и… парочка сопутствующих учреждений.

– Есть такой объект. Но нам туда дорога заказана, да и слава богу. Там все заблокировано. Нам пришло распоряжение выделить им дополнительный взвод для охраны… как будто бойцов девать некуда.

– Моей группе предписано явиться на объект. Выделите людей для сопровождения? Не волнуйтесь, капитан, они назад вернутся.

– Да езжайте, мне-то что, – пожал плечами Несмелов. – У каждого своя задача. От центра города километра четыре – если на север. Немцы там дорогу хорошую проложили, трудно ошибиться. Выделю людей, если хотите. Только знаете… – Он вдруг помялся и добавил: – Решать, конечно, вам, я не знаю, какой у вас приказ… Уже темнеет, там нет электричества, ноги сломаете в этих подземельях. Лейтенант Ходасевич там был, сопровождал выделенный взвод. Говорит, серьезный объект, но наши его полностью контролируют. Человек тридцать там, все входы-выходы стерегут. Мощные стальные двери заблокированы, без электричества не открыть. Можно подорвать, но тогда есть угроза обрушения подземных конструкций. Утром должны прибыть специалисты, будут разбираться, что там с энергией… Хотите туда – езжайте, но вряд ли найдете, где переночевать. Советую провести ночь в городе, подберем вам жилье, отоспитесь, отдохнете по-человечески, а уж утром – в добрый путь. Решайте, мое дело предложить.

Алексей колебался. Приказа не терять ни минуты вроде не было. Охрана пустит на территорию школы абвера только «Смерш». Какой смысл ходить кругами всю ночь вокруг запертых бункеров?

Люди, собравшиеся на площади, подходили ближе, видимо, ждали, что новая власть в лице коменданта скажет что-то доброе. Немцы убивали, терроризировали, но при них хоть какой-то порядок был. Детишки жались к матерям и бабушкам. В толпе было несколько пожилых мужчин. Алексей перехватил взгляд невысокой молодой женщины. Одета неброско – в длинной юбке, затертом жакете, голова повязана платком, тонкое обостренное лицо, с выступающими скулами, глаза окружали серые круги. Она смотрела как-то странно, потом опустила голову, отвернулась. Ее загородили другие люди.

– Граждане, внимание! – поднял руку комендант. – Я отвечу на все накопившиеся вопросы через тридцать минут у здания исполкома! Пошумите там, сообщите соседям – пусть придет побольше людей! Я не намерен все повторять дважды! А сейчас расходитесь, нечего вам тут торчать! Все в порядке, товарищи, нет причин для переживаний, Советская власть вернулась навсегда!

Алексей недолго совещался со своими людьми. Идею провести ночь в городе оперативники восприняли с энтузиазмом. Хоть выспаться по-человечески!

– Капитан, на минутку! – Макаров снова поманил пальцем задавленного заботами коменданта. – В здании комендатуры есть место для ночлега?

– Да сколько угодно, – нервно усмехнулся Несмелов. – Если вам привычно спать на стеклах, в лужах засохшей крови… Сейчас устроим, товарищ капитан, – сказал он и подозвал еще не старую, но седую женщину в вязаной кофте: – Ильинична, а ну, поди сюда! Анна Ильинична Божкова, – буркнул он на ухо Алексею. – Активистка ярая, помогает нам тут, весь день суетится. До войны секретарем трудилась в местном отделении облпотребсоюза – потребительскую кооперацию курировала. Старые грамоты свои показывала, почетные значки – схоронила все при немцах, не выбросила… Вроде нормальная баба, из наших… Ну что, Ильинична, пометила свой старый кабинет? – подмигнул он женщине. – Не волнуйся, скоро определим тебя на старую работу, восстановим нашу славную потребительскую кооперацию. Короче, хватит метаться, женщина, без тебя разберемся. Ты где у нас обитаешь – на Рассветной улице?

– Там, Павел Витальевич, – охотно закивала Божкова. – Переулком можно выйти, тут три минуты ходьбы.

– Дом-то целый?

– Целый, Павел Витальевич, только заросло там все в огороде, при немцах-то шибко хозяйничать не приходилось – зачем оно нужно, если все равно все заберут? Мой муж-то, Петр Силантьевич, вчера обрадовался, когда Советская власть в город вернулась, аж казачка сплясал. Ну, все, говорит, Аннушка, берись за свой огород, будем советских солдатушек кормить…

– Повезло тебе, красавица, – слегка улыбнулся Несмелов. – Хата целая, мужик целый. Кем, говоришь, при немцах трудилась?

– Павел Викторович, не вели казнить! Полгода в заготовительной конторе работала, сметы на работы составляла, складские документы оформляла. Дважды немцев обманывали, занижали количество товара, а потом люди из леса приходили и «излишек» продуктов к партизанам в Заболотье увозили… Мне однажды их командир даже просил благодарность передать…

– Ладно, тетка, – отмахнулся комендант, – позднее разберемся, чем тут наше население при немцах занималось… Четыре офицера к тебе на постой, уж расстарайся, определи их по первому разряду. Это «Смерш», уяснила? Чтобы никаких претензий к тебе у товарищей не возникло. Накорми, напои и спать уложи. А с петухами разбуди и снова накорми.

– Ой, правда? – заулыбалась Анна Ильинична, и даже морщины на лице разгладились. – Конечно, Павел Викторович, окажем самый радушный прием товарищам офицерам. Правда, баньку не обещаю, – стушевалась она. – Две зимы при немцах такие холодные были, печку топить было нечем, мой Силантьевич баньку на дрова и разобрал…

– Переживем, Анна Ильинична, – произнес Алексей. – Показывайте дорогу к своему убежищу.

Хата семейства Божковых ничем не отличалась от окружающих – невзрачная, облупленная, с перекошенным фундаментом и маленькими окнами. В хате имелось несколько комнат, два выхода и крохотный чердак, по которому передвигаться можно было только на четвереньках. В палисаднике произрастал скромный садик из нескольких яблонь, а пространство позади дома полностью поросло бурьяном. На задворках возвышались груды мусора, кучка дров – все, что осталось от разобранных подсобок.

– Хоть сортир не разобрали – и то хорошо, – ворчал Одинцов, посетив не столь отдаленное «заведение». – Там, между прочим, командир, есть что почитать – немецкие газеты на русском, с призывом ко всем русским людям объединиться в борьбе с большевистской нечистью. Значит, газетки немецкие почитывали?

– Если в сортире почитывали, то это нормально, – отмахнулся Вадим Мазинич. – Почитал – сразу использовал, как надо. А вот если в хате на видном месте – тогда, конечно, надо разбираться.

В избе ничего компрометирующего не обнаружили. Хозяин – приземистый небритый мужик лет пятидесяти – носил заштопанную овчинную безрукавку, сильно хромал. Сначала помалкивал, посматривал с подозрением, потом разговорился, начал робко улыбаться. Пока он зажигал дополнительные свечи, ковырялся в подвале, вытаскивал на свет завернутую во фланель бутыль самогона, соленые огурцы, остатки квашеной капусты, его супруга стелила кровати офицерам в дальних комнатах. Потом прибежала, стала выставлять на плиту чугунные емкости с картофелем, с костлявым мясом.

– Увы, товарищи офицеры, разносолов не держим, время такое, – добродушно бурчал Петр Силантьевич, протирая полотенцем запыленные стаканы. – Тайничок у меня в подвале имеется, ни один фриц не найдет, даже с собакой, – вот там и схоронил чекушку. Сейчас попробуем – с сорок первого года, между прочим, хранится, вас ждет…

– Ну, ты даешь, Силантьевич, – улыбнулся Шевченко, наблюдая, как «целебная» жидкость наполняет посуду. Остальные тоже вытянули шеи, настороженно взирали на командира, не последуют ли запретительные меры.

– По стаканчику можно, – трезво рассудил Алексей. – Если не отравит, конечно.

– Да и я, пожалуй, с вами, – бормотал хозяин, делая знаки супруге, чтобы подала пятый стакан. – А то еще подумаете, что действительно яд вам какой предлагаю…

– Ну что ж, давайте выпьем, – откашлялся Алексей. – Кончилось ваше мучение под немцами, вернулась родная Советская власть. Теперь все по-другому будет. Забыли уже, поди, что такое Советская власть?

– Нет уж, сынок, нам немцев больше не надо, – передернул плечами хозяин. – В сорок первом расстреливали нас почти что каждый день. Специальные команды по домам ходили, документы проверяли. Соседи «стучали» друг на друга. Евреев хватали, несколько сотен их в Казачьей балке постреляли. Всех активистов Советской власти, всех коммунистов, комсомольцев… Табор на Баратынке стоял – вроде люди как люди, почти не шалили в городе, плотниками работали, столярами. Лошадок иногда тискали, но это у них национальное… Каратели окружили и из пулеметов весь табор – с детками, бабами, стариками, никто не вырвался… «Новый немецкий порядок» объявили, сказали, что теперь все должны работать и служить на благо рейха, пропади он пропадом… Молодых баб и парней в Германию на работы увозили. Каждый месяц приходили да кого-нибудь забирали. Вон через дорогу у Ордынских обоих деток в Фатерлянд увезли, на заводах работать…

– Вы ешьте, товарищи, ешьте, – хлопотала Анна Ильинична. – Не слушайте этого брехуна, не расскажет он вам ничего нового…

– А ну, цыц, баба! – резко оборвал ее хозяин, наливая по второму стакану. – Накипело у меня, неужели непонятно? Живешь вроде на своей земле, а такая, понимаешь, хрень…

– Силантьич, а ты кем при немцах работал? – спросил Шевченко. – Тоже, поди, ударно трудился на благо тысячелетнего рейха?

– Ага, щас, – фыркнул тот. – До сорок первого мастером был на комбикормовом заводе – две бригады держал в подчинении. Немцы завод, разумеется, прикрыли – на хрена он им? Ну, я без работы и остался. А тут еще так удачно ногу сломал… – Он с кряхтением продемонстрировал подвернутую конечность. – С обрыва на Баратынке сверзился, на камень попал… Вон Ильинична свидетель, чуть концы от боли не отдал… Хорошо, соседские пацаны до дома дотащили, фельдшер шину наложил. Все кости наружу торчали. Срослось как на собаке, но криво, вот и приходится ногу волочить… Поэтому и обошла меня стороной нелегкая доля: народ в «хиви» забирали – кого на кухню, кого полы в комендатуре и гестапо мыть, или баранку крутить в местном гаражном хозяйстве. А меня куда с такой ногой? Ладно, хоть не расстреляли. Летом поденщиной в полях занимался, грузчиком работал. Сам-то хромаю, но сила есть… Зимой в столярной мастерской подвизался, гробы сколачивал для немецких солдат. Тут целые похоронные колонны проходили с востока на запад – две зимы почти непрерывно. И мы работали почти без выходных…

– А что, хорошее дело, – рассудительно заметил Мазинич. – Колотить гробы для немецких солдат – это почетно и полезно. Я бы тоже без выходных трудился.

– Ты их лучше убивай, – хихикнул Одинцов, – а гробы найдется кому колотить.

– Работка тоже аховая, – посетовал Божков. – Это вам не наши гробы – сколотил как попало из нестроганых досок, да и ладно. У немцев все по стандартам, гробики должны быть аккуратными, специальной кожей обтянуты, крышка на защелках. Привозили тела, их в холодильниках для мяса хранили. Так пока других не подвезли, нужно было с каждого мерочку снять, чтобы не тесно было в деревянном-то костюме, чтобы все по размеру сидело. Не успеваешь – могут расстрелять. Ведь на родину в Германию отправляли, а там все должно быть чинно, торжественно, родственникам показывать… А потом, когда наши стали побеждать немцев и их поступало уже больше, смягчили, так сказать, требования. Бывало, и в мешках отгружали товар, гм… поторапливали нас господа германские офицеры. Люди говорили, что им не хватает транспорта, времени, и своих же немцы начали хоронить в лесах, да в больших оврагах – в братских, так сказать, могилах… Ну, ничего, вот окончится война, – осклабился Силантьевич, – заставим пленных разрывать все это дело – и пусть закапывают на такую глубину, чтобы никакой червяк из них наружу не выполз. Или пусть к себе в Германию увозят…

Оперативники украдкой посмеивались, видимо, представляли, как это будет выглядеть. Почему-то разговор о гниющих вражеских трупах не портил аппетит.

– Детишек-то не нажили, Анна Ильинична?

Супруги сразу же поскучнели, начали вздыхать.

– В сороковом году нашего Сережу убили, – неохотно призналась Анна Ильинична. – На речке было дело… С друзьями он был, рыбку наловили, уху варили в ведре… Рядом компания молодежи развлекалась – на машине приехали… Потом нам рассказали, что это детки партийного начальства из Великих Лук проводили выходной… Пьяные напились, со своими девками голые в реку ныряли – фу, срамота… Потом наших ребят задирали. Сережа попался под горячую руку – ударили, он упал, шею сломал… Эти паршивцы со своими девками быстро в машину – и прочь… Потом, уже после похорон, к нам милиция в дом пришла, сказали, чтобы мы обо всем забыли, дескать, несчастный случай, никто не хотел… А что нам делать, мы люди маленькие, послушные… Сереже тогда семнадцать исполнилось… – всхлипнула она.

«Через год забрали бы на войну и все равно бы убили», – мрачно подумал Алексей.

Все молчали. В воздухе витало какое-то напряжение. От детишек партийных и прочих функционеров в те годы можно было ожидать чего угодно. Чистки в ВКП(б) и НКВД притихли, война еще не началась – партийные боссы разных уровней чувствовали себя вольготно. Отпрыски прожигали жизнь, пили алкоголь, волоклись за девочками – и никто не мог им отказать без риска дальнейших жизненных неприятностей.

– Нам очень жаль, товарищи, примите наши соболезнования, – буркнул Алексей и вскинул голову: – Ну что, товарищи офицеры, наелись, напились, пора и честь знать. Спасибо, хозяева, за корм, все было очень вкусно…

Ночью он несколько раз просыпался с чувством какой-то неясной тревоги. Вышел во двор, потащился в туалет, не забыв захватить с собой пистолет. Потом постоял на крыльце, выкурил папиросу. Ночь для сентября выдалась теплая. Дул какой-то вкрадчивый ветерок, теребил заросли бурьяна. Плыли рваные облака. В прорехах «небесного конденсата» поблескивали звезды. На улице Рассветной было тихо, как в морге. Он напрягал слух, но не слышал никакой канонады. На фронтах Великой Отечественной творилось что-то странное – как будто всем разом надоело воевать. Городок мирно спал, словно не было под боком линии фронта.

Почему-то на цыпочках он поднялся на крыльцо, просочился в сени. Лязгнула щеколда. Прошел мимо кухоньки, вышел в просторную комнату, где еще чувствовался запах недавней трапезы. Слева спальня хозяев, справа еще два помещения, окна выходили в палисад. В большой комнате ночевали подчиненные, а он облюбовал тесную «одиночку», куда входила единственная кровать. Рядом с комнатой находился коридор к черному ходу. Дверь последнего выходила в огород, заросший сорняками. Он стянул сапоги, сунул пистолет под подушку и с наслаждением растянулся. Из-за стенки прозвучал глухой голос Мазинича:

– Это ты там шатаешься, командир?

– Я, спи.

– Да как тут уснешь, если ты шатаешься?

Военная профессия научила сверхчувствительности. Он что-то упустил и не мог понять, что. Супруги спали, он слышал, проходя через комнату, их дружный храп в две носоглотки. Алексей закрыл глаза и сразу провалился в сон…