Текст книги "Миссия «Двойник»"

9

– Какого черта вы подогнали автобус к самому дому?! – худощавый обер-лейтенант, даже не пытаясь скрыть своего недовольства и раздражения, обернулся к господину в штатском. – Вы бы еще на крыльцо въехали… И что прикажете теперь делать? Вы думаете, они вот так просто и сдадутся? Надо было…

– Вы будете учить гестапо, как надо работать, лейтенант? – штатский надменно поджал губы и, заметив, как взгляд офицера растерянно вильнул, холодно продолжил: – Вам поставлена задача: окружить дом и взять русских парашютистов. Живыми. Вот и выполняйте! А со своей работой мы как-нибудь и без вас разберемся…

Обер-лейтенант молча козырнул, мысленно послал «эту гестаповскую крысу» к дьяволу и во все самые неприличные места, какие только смог вспомнить, и быстро пошел к своим солдатам, уже занимавшим позиции вокруг дома этого чертова бауэра… Гестаповец в штатском, с разумной предосторожностью укрывшийся за высоким капотом автобуса, цепким взглядом прошелся по окнам дома, затем вновь взял в руки микрофон. Мощный динамик ожил и зарокотал механическим голосом: «Русские парашютисты! Дом окружен! Предлагаю вам сдаться. В противном случае вы будете уничтожены!!!» Обер-лейтенант подошел к бронемашине, по сторонам которой замерли развернутым строем автоматчики. На эту сторону выходило всего лишь одно окно, и пулеметчик замер у турели с МG37, не спуская настороженных глаз с окна. Лейтенант, стараясь держаться вне поля зрения засевших в доме, обошел усадьбу по периметру – два мотоцикла с пулеметами, бронемашина и рота солдат не оставляли парашютистам ни малейшего шанса на благоприятный исход возможного боя. Во всяком случае, в одном можно было быть уверенным точно – живым из кольца не уйдет ни один! Вновь зарокотал динамик, предлагая русским сдаться. В ответ со стороны фасада раздался звон разбитого стекла, и во дворе ухнула граната. Обер-лейтенант не смог сдержать довольной ухмылки: «Так они тебе и сдадутся! Русские, конечно, свиньи, но в диверсанты они трусов и слабаков не набирают… Что бы ты там ни приказывал, а моя задача предельно проста: не упустить ни одного… А насчет живых – это уж как повезет!»

Лейтенант выдернул из кобуры парабеллум и поспешил к автобусу. Из дома вновь ударила короткая очередь, затем вылетела граната, ударилась о землю, отскочила к стене каменного сарая и взорвалась. Осколки с мерзким визгом пролетели над автобусом.

Обер-лейтенант повернулся к пулеметчику, съежившемуся в коляске мотоцикла:

– Рядовой, дай-ка хорошую очередь по верхушкам окон… Аккуратненько. Второе отделение – попробуйте подобраться вплотную к стенам, в «мертвую зону». Капрал, командуйте!

Пулеметчик знал свое дело – пули дружно прошлись по верхним стеклам, защелкали по бревнам дома, откалывая длинные острые щепки от переплетов и косяков. Не успела затихнуть очередь, как гестаповец напомнил о себе голосом мегафона: «Только живыми!!!»

– Ну, живыми вы нас хрен возьмете! – Бикбаев чуть выглянул из-за мощного косяка и дал короткую очередь – одна из касок дернулась и, ткнувшись в землю, замерла.

– Да мне и мертвым у них делать нечего! – сварливо отозвался Пахомов и швырнул во двор очередную гранату. – Это не гранаты, а дерьмо на деревянной длинной палке! Одно слово – немецкие! Командир, а дело-то наше табак… Если они сейчас дружненько ломанутся – нам их не перестрелять… Сдал нас кто-то… Чуешь, Бикбаев, что толкую-то?

Пахомов на секунду отвернулся от окна и скользнул взглядом по хозяину дома, пугливо прижавшемуся к выступу облицованной кафельными изразцами печке. Белогорцева с обиженным лицом притулилась в самом глухом и безопасном углу, в одной руке сжимая вальтер, а другой прижимая к себе обшарпанную коробку радиостанции – выполняла приказ командира группы, заявившего, что без связи группе – конец и радистка просто не имеет права рисковать.

– Если пан думает, что швабов навел на вас я, то пан ошибается! – лицо хозяина явки слегка побледнело и выражало явное возмущение. – Если бы я работал на гестапо, разве я сейчас сидел бы тут с вами, под пулями?!

– Командир, а у них огнеметчик… Спекут они нас как курят! – Пахомов вновь дал короткую очередь, в ответ раздались недружные выстрелы винтовок и длинная пулеметная очередь. Несколько пуль с противным хрустом щелкнуло по печным изразцам, высекая острую крошку. – Слышь, командир, я их прижму чуток, а ты попробуй пулеметчика снять…

Поп выставил ствол над подоконником и дал длинную, на полрожка, очередь, не давая немцам поднять голов. Бикбаев тщательно выцелил пулеметчика и, затаив дыхание, плавно потянул спуск. Пулеметчик дернулся и, раскинув руки, отвалился от пулемета, ствол которого сиротливо уставился в небо.

– Есть! – Пахомов ликовал, но тут же какой-то нехороший звук заставил его обернуться. Бикбаев осел под окошком, лицо вдруг стало каким-то растерянным, а в груди что-то мокро хрипело и хлюпало. Тут только Пахомов заметил, что на груди командира расплываются мокрые пятна вокруг двух вроде и совсем нестрашных дырочек.

– Леш, кажется… кранты мне… – на губах судорожно сглатывавшего Бикбаева пузырилась розоватая слюна. – Планшет возьми… там карта. Леша, мы должны выполнить задание, понимаешь?! Должны. Ты везучий, Поп, вырвись отсюда… Командуй…

– Если пану будет угодно… – хозяин несмело взглянул на Пахомова. – Там дверца во внутренний двор. Можно попробовать пробраться в конюшню… это может быть шанс…

…Огнеметчик вновь повел длинным соплом и в сторону сараев метнулась оранжевым облаком длинная огненная струя зажигательной смеси. Рядом с сараями уже лениво горела большая скирда видимо сыроватой соломы, поскольку дым клубился густой и серо-желтый, а огня было почти не видно… Похоже, операция близилась к концу. Солдаты все-таки подобрались вплотную к стенам, и двое уже взламывали входную дверь, на совесть сколоченную из толстых, двухдюймовых досок. Наконец дверь подалась и рухнула внутрь сеней. Солдаты рванули вторую, незапертую, дверь, ведущую внутрь дома. Сидевший у стены парашютист с усилием поднял пистолет и дважды нажал на спуск, затем, упреждая кинувшихся к нему солдат, неожиданно быстро ткнул ствол в подбородок и выстрелил…

…Тяжелое полотно двустворчатых ворот конюшни с грохотом отворилось, и из проема выметнулись три всадника. Кое-как взнузданные лошади испуганно шарахались, не очень-то слушаясь седоков. Пахомову стоило огромных усилий хотя бы немного усмирить перепуганных животных, поскольку в случае пожара конь обычно скорее сгорит заживо, чем выйдет из горящей конюшни! Титаренко с Белогорцевой, нахлестывая лошадей, перемахнули через невысокую изгородь и, прикрываясь обильными клубами дыма, ползущими от горящего стога соломы, устремились к опушке леса. Лошади, похоже, с удовольствием оставляли позади страшную усадьбу, где грохотали выстрелы и начинал бушевать огонь…

…Пахомов на пару секунд задержался, заставляя своего коня подскочить чуть ли не вплотную к автобусу, уже щеголявшему обильной россыпью дырок от пуль.

– Чай кончился, ребята, один лимон остался! – Поп взмахнул рукой, и ребристая лимонка влетела сквозь разбитое стекло внутрь автобуса. Не дожидаясь, когда грохнет разрыв, всадник вслепую дал очередь по бестолково засуетившимся немцам, пытавшимся не то укрыться, не то срезать всадника, не то поймать лошадь вместе с кавалеристом, и рванул вслед за подрывником и связисткой… Вслед понеслись беспорядочные выстрелы и взревели мотоциклы, явно намереваясь кинуться в погоню.

Пахомов уже почти догнал товарищей, и тут сквозь рев мотоциклетных двигателей простучал пулемет и лошадь под Белогорцевой вдруг издала ржание, скорее похожее на визг, и грузно грохнулась оземь. Лиза едва успела соскользнуть и растерянно заметалась, потом метнулась к лесу, но в следующее мгновение поняла, что от мотоциклов ей не уйти, и вновь застыла на месте… Копыта пахомовской лошади взметнулись едва ли не у самого залитого бледностью и ужасом лица, и Лиза, стряхивая оцепенение, услышала взбешенный крик Пахомова: «Мать-перемать… прыгай!!!» Белогорцева неуклюже подпрыгнула, одна рука Попа бесцеремонно рванула ее за пояс, помогая сесть позади всадника, а вторая уже яростно нахлестывала коня…

Немецкий мотоцикл привык к хорошим автобанам и ухоженным дорогам проселков, а вот к езде по вспаханному полю даже мощный армейский «Цундап» относится как к грубому насилию и издевательству. Мотоциклы сначала слегка увязли, а потом уже, обиженно взревев, дернулись раз-другой и вовсе заглохли.

…Вслед за солдатами в дом торопливо вбежал «штатский», увидел мертвого парашютиста, перевел злобный взгляд на второго, оказавшегося в доме, – солдаты уже скрутили пожилого хозяина явки русских диверсантов, под глазом поляка стремительно расплывался огромный кровоподтек.

– Где?! – в голосе гестаповца плескалось и явно перехлестывало через край бешенство. Он подскочил к пленнику и наотмашь ударил его по лицу. Поляк испуганно дернулся и запричитал, пытаясь закрыться руками, за которые его крепко держали солдаты.

– Пан оффициэр, эти русские силой ворвались в мой дом! Богом клянусь, я ни в чем не виноват!! О матка боска, пся крев…

– Отпустите его… Где они?!

– Пан оффициэр, они ушли подземным ходом! Их пятеро… Вон там, в углу кухни, люк… А из подвала – ход, можно до самой околицы… – поляк устало повел рукой, словно хотел вытереть вспотевший от ужаса пот, и вдруг пальцы его метнулись к воротнику пиджака – а в следующее мгновение гестаповец понял, что совершил непростительную, преступную глупость! Какая поистине дурацкая самоуверенность, ну как же он мог так недооценить этого проклятого поляка?! Развесил уши: «пан оффициэр», а эта хромая сволочь оставила нас с носом!.. И что теперь писать в рапорте, дьявол бы сожрал этих русских?!

Но ни самые страшные ругательства, ни пытки и побои уже не смогли бы напугать, а уж тем более оживить человека, раскусившего ампулу с ядом. Пытки страшны для живых…

10

Кабинет Меркулова в знаменитом мрачноватом здании на Лубянке был точной копией десятков таких же кабинетов не самых крупных, но видных совпартработников и военачальников: тот же паркет, ковер, стены в деревянных панелях, обязательный портрет мудрого и строгого вождя на стене; то же зеленое сукно большого письменного стола, стоявшего во главе длинного стола для совещаний, непременные лампа, письменный прибор и прочие мелочи. Да и атмосфера в этих кабинетах была на удивление схожа, поскольку приглашали в эти тихие, уютные помещения отнюдь не на дружеские посиделки за доброй чаркой и не для душевного чаепития…

Вот и сейчас неподалеку от входной двери застыли в неподвижности несколько человек в военной форме с петлицами от полковника и выше… Хозяин высокого кабинета, полноватый мужчина довольно приятной наружности, всем своим видом демонстрируя самую серьезную степень недовольства, хмуро молчал и почему-то неотрывно смотрел на телефоны, кучковавшиеся на маленьком приставном столике, – от самого простого, до аппаратов ВЧ и прямого телефона с выходом на Самого… Бывает так летним веселым днем: солнышко, жара – и вдруг наплывает неведомо откуда сизо-черная тяжелая туча, проблескивают в ней короткие молнии, и глухо, многообещающе погромыхивает. Еще не упало ни капли дождя, еще солнце не спряталось, но… уже очень хочется убраться куда-нибудь подальше – в надежное укрытие, под крепкую крышу… Нечто подобное витало и в этом уютном помещении, только… бежать «приглашенным» посетителям было некуда.

– Горобец, что там с группой Бикбаева? – наконец подал голос Меркулов.

– Группа на связь не выходит, товарищ комиссар госбезопасности… Однако нам доподлинно известно, что явка в Просткене провалена…

– Откуда информация? – на скулах комиссара играли желваки, а взгляд наливался нехорошей тяжестью.

– Пришла шифровка… от нашего человека в абвере.

– О самой группе знал самый ограниченный круг лиц. Инструкции группа получала за сутки до заброски в тыл… Значит, что? – Меркулов обвел взглядом присутствующих. – А это значит, что о группе сообщили или отсюда, из Подмосковья, – что маловероятно, – или уже на месте, после десантирования… Так что у нас получается? В группе лучших ваших людей предатель? Так?! Они, значит, бегают, прячутся от немцев, а кто-то из этих героев-разведчиков легонько постукивает, и все наши многомудрые разработки – коту под хвост?! А может, уже и группы-то никакой нет? Всех перебили и перевязали к чертовой матери?!

– Мы пока не можем сказать определенно… – Горобец почувствовал, что лоб покрывается предательской испариной, а по спине скользнула противная капелька пота. – Мы каждую минуту ждем выхода группы на связь.

– Ждете? Ну-ну… Николай Тарасович, тебе там от окошка не дует? – в голосе Меркулова вдруг послышалась почти отеческая забота. – Нет? Ну и славно! А комсоставский паек вчера получил, не забыл? Не забыл, молодец… А неплохо вы устроились, да? Родина вам – звания, пайки, машины под задницу… Тогда какого рожна вам еще надо, товарищи полковники-генералы?! А работать за вас я один буду?! Вы не хуже меня знаете обстановку на фронтах: танки Гудериана рвутся к Москве, генералы хваленые сдают город за городом, а наши солдатики сотнями тысяч в плен сдаются! Кругом неразбериха и чуть ли не паника! А у немцев еще и такой пропагандистский козырь на руках! Уму непостижимо – сын Самого… И если мы этот козырь у них не вырвем – любой ценой! – то, боюсь, героическая смерть на передовой нам всем сладкой мечтой покажется! А вы мне тут… Да вы знаете, в каких кабинетах мне холку за вас мылят?! Дело на контроле у Ставки, у Самого… и что я ему доложу? Что? Я вас спрашиваю?!

Туча все-таки громыхнула, и ливень хлынул. Но Горобец по опыту знал, что нужно просто терпеливо и – главное! – молча переждать вспышку начальственного гнева.

«А немец прет… Как там у Пушкина… Гроза двенадцатого года настала… кто тут нам помог? Барклай, зима иль русский Бог? До зимы еще ой-ой-ой, а мы уже и Киев, и Минск, и черта лысого сдали… На Бога, как известно, надейся, да сам не плошай! А мы сплошали, ох, сплошали! Где ж нам Барклая-то взять? И сколько таких Барклаев мы пред войной под нож пустили! Нет, об этом даже и думать не следует… не то неизбежно возникает наш вечный дурацкий вопрос – кто виноват? А уж поиски ответа… Это поопаснее прогулки по минному полю будет!.. Так кто ж все-таки новым Барклаем станет, а? Разве что Жуков? Молодец мужик, это ж он тогда на Халхин-Голе японцам всыпал! Этот, слава богу, в отличие от всяких Куликов да Ворошиловых, не считает, что мужик с шашкой на сивом мерине лучше танка… Крепок, говорят, грамотен и крут – вот именно такой-то сейчас и нужен! Ну, это Хозяину решать, а у меня своих забот… – старший майор привычно думал о своем, не забывая преданно поглядывать на начальство и всем своим видом демонстрировать и некоторую виноватость, и готовность искупить, и твердую уверенность, что все будет именно так, как мечтается мудрым вождям и руководителям. – Что ж там с Бикбаевым… Бой был – это ясно! Кто уцелел, кто, возможно, погиб? Или все полегли? И если верно предположение, что один из группы – предатель и работает на немцев, то кто? Бикбаев, Пахомов, Белогорцева, Титаренко… Кто из них? А ведь как проверяли… всех! Так кто же?!»

– А может быть, послать еще одну группу? – Меркулов, заложив руки за спину, стоял у зашторенного, согласно строжайшему приказу о светомаскировке, высокого окна и слегка покачивался, приподнимаясь на носочках отлично пошитых сверкающих сапог.

– Полагаю, что следует дождаться выхода группы на радиосвязь, – негромко предложил один из генералов, в ведении которого были лучшие специалисты по связи и спецподразделения НКВД, служащие которых ни на минуту не отходили от радиостанций и передатчиков, в руки которого в первую очередь попадали все донесения агентуры и разведгрупп «с той стороны». До этой минуты генерал благоразумно молчал, деликатно вытирал потеющую лысину и лишь теперь счел нужным хотя бы немножечко помочь Горобцу. – Не исключается возможность того, что, хотя явка и провалена, и даже вроде бы было боевое столкновение, им все-таки удалось уйти…

– Я согласен с мнением товарища генерала, – продолжил старший майор, – тем более что ни о погибших, ни о захваченных в плен в шифровке нашего человека в абвере не сообщается…

– Хорошо, – неожиданно легко согласился комиссар. – Даю вам сутки. Но не забывайте, что хотя в сутках и целая уйма минут – тысяча четыреста сорок, но всего лишь двадцать четыре часа… Все свободны! О малейших изменениях докладывать мне немедленно. В любое время суток! И помните про двадцать четыре часа…

11

Советских разведчиков и диверсантов, забрасываемых во время войны на территорию Германии, ожидала масса неприятных сюрпризов… Прекрасно обученные подразделения по поимке вражеских парашютистов, с настойчивостью и неутомимостью голодных волков идущие по едва уловимым лучшими розыскными собаками следам. С немецкой четкостью работающие подразделения гестапо, полиции и фельджандармерии. Население – законопослушные, четко следующие всем приказам и инструкциям военного времени граждане «великого рейха», большинство из которых чуть ли не до последних дней войны верили в «гений великого фюрера», в великую Германию и непобедимость немецкого оружия. Еще бы и не верить – ведь фюрер, в отличие от великого множества других политиков, сделал все, что обещал нации! Каждому немцу дал работу, верный кусок хлеба с маслом – то бишь кружку пива и блюдо тушеной капусты с великолепными сосисками, возродил армию, сбросил с плеч великой Германии унизительные условия Версальского мира! Великий фюрер нового тысячелетнего рейха подарил немцам возможность гордиться своей страной, своей нацией, своей армией – в считанные дни почти вся Европа легла под сапог немецкого солдата! А какие перспективы ждали избранный самим провидением народ на Востоке, в стране русских варваров, – бескрайние земли, леса, горы зерна, мяса, масла и… тысячи, миллионы бесплатных рабов! Было отчего закружиться бедным головам мелких лавочников, жадных бауэров, скупых финансистов и честолюбивых военных, воочию убедившихся в гениальности их фюрера и величии идей национал-социализма! Концлагеря? А что в них, собственно, плохого? Фюрер упрятал туда уголовников, извращенцев, смутьянов и болтунов – и правильно сделал, разве нет?! О том, что фюрер приказал для «очищения арийской нации» заодно физически уничтожить калек и душевнобольных, сентиментальные немцы предпочитали стыдливо умалчивать… Так вот, население терпеть не могло чужаков и обожало всякого рода «бдительность» и доносительство. Граждане «великого рейха», каждый третий из которых был осведомителем гестапо, каждый второй искренне считал своим долгом ставить в известность полицию обо всем, что выбивалось из раз и навсегда очерченных рамок повседневного бытия, а каждый первый стучал на третьего и второго, были гражданами сознательными… Даже чересчур. Тем более что телефонная сеть Германии была развита ничуть не хуже дорожной и дребезжащие нервными колокольчиками аппараты находились не только практически в каждом доме, но даже вдоль лесных дорог торчали аккуратные телефонные будки…

Одним из такого же рода сюрпризов были и немецкие леса. Ничего общего ни с прославленными брянскими лесами, где находили надежное убежище целые партизанские соединения, ни с лесами и болотами Белорусского Полесья, также ставшими на время войны родным домом для тысяч и тысяч «лесных призраков» – борцов с немецкими оккупантами. Ничего общего с заросшими непролазной елово-березово-ольховой смесью болотистыми просторами Псковщины, на территории которой почти всю войну открыто жил и боролся целый партизанский край и никакие карательные экспедиции и целые войсковые операции не смогли дать немцам ощущения победы над страшным злом по имени Partisanen и ощущения безопасности пребывания на «землях проклятых славянских варваров»…

Разница между русскими и немецкими лесами примерно такая же, как между заросшим некошеным разнотравьем и дурным бурьяном брошенным русским полем и аристократически аккуратным английским газоном. Никаких завалов и буреломов – каждую весну лесники проводят чистку своих участков, обрезая сухие ветки и вырубая старые, мертвые деревья. Лес тих, чист и порой кажется даже выметенным каким-то добросовестным метельщиком. Ни бумажек, ни консервных банок, ни прочего хлама – все это дисциплинированные жители бросают в урны для мусора, которые в этом лесу смотрятся настолько же естественно, как и в парках Берлина или Кенигсберга.

…Солдаты, растянувшись длинной ломаной цепью, неторопливо прочесывали район, в котором скрылись русские парашютисты. Торопиться некуда – максимум через час-другой цепь сомкнется с другими такими же поисковыми подразделениями и русские окажутся в прочном кольце. Собаки рвутся с поводков, нетерпеливо повизгивая и коротко взлаивая, иногда недоуменно посматривая на своих хозяев: неужели они не видят и не понимают, что вот же они, следы, – совершенно отчетливые отпечатки лошадиных копыт, да и запах стойкий! Ясное дело, что беглецов можно настигнуть в считанные минуты, и тогда можно будет с удовольствием продемонстрировать этим неуклюжим и неповоротливым хозяевам, что такое настоящая охота, настоящая схватка и настоящая жизнь! Без этих дурацких железок, так мерзко и раздражающе пахнущих машинным маслом и кислой тухлостью пороха! Когда ты стремительным черно-коричневым комом несешься, стелешься над землей, настигаешь врага, и вот он – мощный, неудержимый, такой упоительный прыжок! И ты вонзаешь ослепительно-белые клыки и смыкаешь челюсти, хватке которых мог бы позавидовать не только серый лесной брат-волк, но и безжалостный стальной капкан! И ты… Ошейник больно врезался в шею – хозяин слишком сильно дернул поводок, сдерживая благородный охотничий порыв… Овчарка негодующе фыркнула и обиженно заскулила, но тут же вспомнила, что она на работе, а работа – это порядок, вздохнула и вновь привычно рванулась вперед – туда, откуда легкий ветерок доносил такой домашний, мирный запах лошадей, который сейчас был запахом врага и предвещал… аромат схватки.

Как среди собак встречаются неутомимые гончие-борзые, свирепые кавказцы – охранники и помощники чабанов, пасущих овечьи отары, а также не имеющие никакой практической ценности комнатные разнеженные бездельем и теплом болонки всех сортов, так и среди лошадей существует своя особая табель о рангах. Могучие першероны с успехом могут тянуть тяжеленные фуры с грузом, но абсолютно бессмысленны и бесполезны на ипподроме, где проводятся рысистые бега, или в кавалерийской атаке, где более уместны легконогие арабские скакуны – птицы аравийских пустынь – или неутомимые донские красавцы. Добрая крестьянская лошадка хороша в поле и в упряжке, но в иных случаях имеет несколько недостатков, главными из которых становятся быстрая утомляемость и невысокая скорость бега. Есть еще один небольшой, но весьма существенный для беглецов, уходящих от погони, нюанс – любая лошадь оставляет хорошо заметные отпечатки копыт…

– Все, лошадей надо бросать… Еще чуть-чуть – и конец им, – Пахомов легко спрыгнул на землю и какое-то время бежал рядом с трусившим тяжелой рысью коньком. Бока усталого животного потемнели, остро пахло лошадиным потом, да и дыхание непривычного к таким длительным пробежкам коня становилось все более хриплым и тяжелым. Поп на несколько секунд притормозил, раскрыл планшетку, скользнул взглядом по карте и махнул рукой в сторону заросшей молодым подлеском опушки. – Давай туда… Если верить карте, то где-то тут ручей должен быть…

Ручей – неглубокий, да и шириной всего метра три – действительно оказался на месте – не соврала карта. Пахомов завел лошадей в ручей, помог спешиться Белогорцевой и сердито зашипел на Титаренко: «Не давай им пить! Пусть остынут чуток, а то угробим коней… Хоть и немецкие, а жалко скотину…» Еще с километр прошли по ручью: дополнительная гарантия, что поисковые собаки не сразу отыщут след, да и на месте спешивания Пахомов щедрой рукой потрусил по траве «кайенской смесью» из перца и табачной пыли – подарком, для собачьего нежного нюха убийственным….

– Ну, давайте… zu Hause! Weg, weg! – Алексей снял с лошадей уздечки, чтобы те не запутались в кустах и не стреножили ненароком несчастных животинок, и сильно хлопнул ближайшего «скакуна» по крупу. Кони сначала недоуменно посматривали на новых хозяев, которые почему-то старательно их прогоняли, затем неторопливо, но уверенно зашагали в ту сторону, где остался «хайматхаус»…

В хорошем темпе протрусили еще километра два, и Пахомов, присмотрев местечко, где молодой ельничек рос погуще и поближе к ручью, коротко скомандовал, тяжело переводя дыхание: – Привал… Из ручья не выходим! Вон, на камушки садитесь… Лиза, посмотри, что там у нас с рацией…

– Да вроде бы все в порядке… А лампы и батареи запасные у меня в вещмешке – тоже, думаю, целы… Ой, все, не могу – дух вон!..

– Слышь, Пахомов, а ты где так с лошадьми управляться научился? – Титаренко зачерпнул ладонью воды, наскоро ополоснул лицо и блаженно растянулся на теплом валуне.

– Где-где… – сердито хмыкнул Пахомов и вдруг улыбнулся. – Я, между прочим, перед войной чуть в кавалерию не угодил!

– Серьезно, что ли?

– Ну… А дело так было, уже после Финской… Где-то по лету приезжает к нам в часть с инспекторской проверкой сам товарищ Буденный. Ну, орел! Усы, звезды маршальские, вся грудь в орденах, и галифе поширше танка будут! Ну, как положено, все осмотрел, а потом и спрашивает, мол, товарищи красноармейцы, у кого какие просьбы? Я и ляпни сразу, мол, всю жизнь мечтаю служить в нашей героической, легендарной кавалерии! Сам понимаешь: кубанка, башлык красный, шашка, лампасы – ну, в общем, красота, умереть не встать! Тут товарищ Буденный хитренько так улыбается в усы свои знаменитые и велит ординарцу лошадь привести – он во все поездки коня брал, – говорю же, орел! Привели… кобылу.

У нас, кавалеристов, говорит мне маршал, есть обычай посвящать новичка в конники. Так что, говорит, дай ей сахару и целуй перед всем строем! Тут я как-то сразу и затосковал… Кобыла, конечно, красоты неописуемой, ну так кобыла ж – не красная девка! Смотрю я на ее хвост и спрашиваю – а куда целовать-то? Маршал опять смеется: не туда, куда ты подумал, а просто в губы. Ну, я, конечно, повеселел и сахарку ей на ладони дал. Она схрумкала и губки ко мне этак вот тянет… И стыдно вроде чуток, и кубанку страсть как охота поносить!

– И ты?! Поцеловался? – глаза Титаренко горели неподдельным интересом, а у Белогорцевой отчего-то вдруг щеки стали пунцовыми.

– А что я… – устало вздохнул Пахомов. – А я, дурак, проснулся… Накрылась моя кавалерия кубаночкой с красным верхом!

Без особого аппетита пожевали соленого сала, наспех проглотили по кусочку горького шоколада да запили чистой водой из вяло бежавшего под ногами ручейка, причем Титаренко не преминул сокрушенно вздохнуть, скептически оглядев пластик казенного шпига из сухпайка: «Да рази ж то сало? Вот у нас сало!..»

– Может, оторвались? – несмело предположила Белогорцева.

– Ну уж нет! – ядовито усмехнулся Пахомов, что-то выискивая взглядом в траве. – Гончая собака сдохнет, но до конца пойдет по следу и зверя все равно порвет! Или он ее…

Словно подтверждая слова командира, где-то в стороне послышался коротко-злобный собачий лай.

– «Наши»?

– Наши, наши… – Пахомов проворно вскочил, нарвал пучок какой-то очень знакомо пахнущей травы и подскочил к товарищам: – Ноги задрали, быстро! – затем проворно натер травой подошвы и голенища высоких десантных ботинок, поясняя: – Дикая петрушка – для собачьего носа ничуть не лучше кайенского перца, нюх напрочь отбивает… Так… Все! Бегом марш…

Раз, два, три… Вдох-выдох… И не дай тебе бог повредить ноги! Иначе… Группа в тыл заброшена не для того, чтобы таскать калек на руках, а если на хвосте еще и преследователи висят… И это не тот случай, когда можно, почесывая в затылке, размышлять и выбирать. Нет выбора! Твоя жизнь против жизней товарищей, обязанных выполнить приказ… Так что фильмы, повествующие о бойцах, десятки верст несущих на носилках боевого командира, конечно же, не врут, но разные бывают бойцы и разные бывают ситуации… Раз, два, три… Черт побери, и ничего-то не изменилось со времен лохматых первобытных охотников-воинов, со времен римских легионов и более близкой нам эпохи суворовских полков! Кавалерию сменили танки-машины-мотоциклы, а для бойца-разведчика все так же важны две крепкие, сильные и неутомимые ноги, и, похоже, так и останется до скончания веков…

Развалины какого-то не то монастыря, не то кирхи вынырнули из-за нежно-зеленой стены орешника неожиданно. Пара уцелевших прямых стен метров пяти-семи высотой образовывали прямой угол, а по периметру остатки остальных стен создавали живописные руины. Никакой крыши, естественно, не было, но несколько пролетов-арок каким-то чудом сохранились и, поднимаясь с разных сторон, возносились на высоту метров двенадцати, соединяясь в центре и смутно напоминая своим видом остатки скелета какого-то заброшенного цирка шапито, с которого давно кто-то снял цветной шатер, а в утешение «скелету» увил его буйными зарослями дикого хмеля…

Ветерок снова принес отчетливые звуки собачьего лая и таких же отрывисто-лающих команд – на этот раз, казалось, совсем неподалеку.

Белогорцева, тяжело переводя дух, вздрогнула и, отрываясь от созерцания развалин, потянулась к кобуре с вальтером.

– Все-таки они нас достали… В этих кирпичах не спрячешься! Остается только подороже продать наши…

– Отставить! – Пахомов напряженно всматривался в стены и арки, что-то прикидывая. – Ты, сержант, не паникуй и «шинок» свой прикрой пока – торговать еще рано… Тит! Вперед!

…Собаки резво вымахнули из зарослей орешника и, нетерпеливо натягивая поводки, кинулись обшаривать развалины. Быстро поняли, что никого в этих грудах старого кирпича найти не удастся и, запаленно поводя черными с подпалинами боками, прилегли секунду-другую отдохнуть, недовольно посматривая на мохнатые плети хмеля, распространявшего слишком сильный и раздражающий запах. Солдаты в полевой форме Ваффен СС живо осмотрели руины, заглянули в остатки подвалов и даже посветили мощными фонариками в черный провал старого колодца, для страховки сначала швырнув туда гранату. Нигде и никого. Проклятые русские «зеленые призраки»! Не могли же они стать невидимками, черт побери…

– Никого, Herr Obersturmführer! И собаки так и не взяли следа…

– Сам вижу, капрал… – оберштурмфюрер неторопливо обвел взглядом стены, арки: бред! Здесь негде спрятаться, а наверх и сам черт с когтями не сможет забраться… А если и заберется, то где он там усядется? Не в центре же, где сходятся эти проклятые арки и где есть нечто вроде пятачка около метра в диаметре… ну, пусть полтора?! Офицер развернул крупномасштабную карту: – Если они действительно еще раньше не ушли у нас из-под носа куда-то в другую сторону, то пойдут они, скорее всего, вот сюда… Тут единственный приличный городок на всю округу, и там, по всей видимости, у них еще одна явка или другое тайное местечко. Как он раньше-то назывался… Elowtzi – черт побери эти польские названия! Так что командуйте подъем, капрал, – идем дальше в направлении Tannenhof! Деваться им все равно некуда – на всех дорогах-перекрестках стоят обормоты из фельджандармерии, а наши ребята рано или поздно затравят этих русских зайчиков и сдерут с них шкуры… Vorwerts! Los, los!