Текст книги "Миссия «Двойник»"

Александр Терентьев
Миссия «Двойник»

© Терентьев А.Н., 2013

© ООО «Издательство «Вече», 2013

* * *

Моим отцу, деду и всем вернувшимся и не вернувшимся с той страшной войны посвящаю…

Александр

1

16 июля 1941 года. Белоруссия,

район местечка Лиозно

…Сорока, деловито вертевшаяся на макушке худосочной березки с чуть пожухлыми листьями, озабоченно склонила голову, высматривая незваных гостей, возмущенно потрясла длинным хвостом и застрекотала на весь лес, подавая сигнал тревоги. Предательский стрекот отдаленно напоминал суховатую очередь из немецкого автомата.

– Разоралась, зараза!.. – невзрачного вида мужичок в обтерханном пиджачке и застиранных старых брюках, заправленных в еще справные, но грязные сапоги, проводил испуганно вспорхнувшую сороку ненавидящим взглядом.

– Злой ты человек, Шорохов! Даже птичка тебе помешала. – Крепкий, широкоплечий мужчина явно кавказских кровей, в такой же затасканной гражданской «справе», неодобрительно и в то же время насмешливо посмотрел на невзрачного, устало вытирая вспотевший лоб засаленной кепкой. – Да вот беда – птичке ты приказать не можешь! Обидно, дорогой, да?

– Я вам, товарищ младший лейтенант Тохадзе, не «дорогой», а «товарищ старший политрук», ясно?

– Ясно, – помрачнел лейтенант, – товарищ старший политрук… Только вот что-то я формы вашей не вижу да и петличек красивых. Так что все мы пока непонятно кто и что…

– Тохадзе!.. Ты мне эти разговорчики брось! – непонятного цвета глаза политрука недобро щурились, и полыхало там что-то… нехорошее. – Мы – Красная армия! Ты не хуже меня знаешь, что все это результаты провокации, что мы отступаем временно. Сейчас командование стягивает силы, и в ближайшие дни…

– Да слышали, знаем! – Тохадзе раскинулся на сухой, уже чуть выгоревшей траве и, глядя на бледно-жаркое пятно зависшего в небе солнца, зло проговорил: – «Если завтра война…», «малой кровью на вражеской территории…» Это там малая кровь?! – вскинулся и махнул куда-то в сторону запада. И тут же в ярости стукнул ладонью по траве: – А это вот вражеская территория?! Я в этой «малой крови», между прочим, еще в Финскую чуть не захлебнулся!

– Товарищ младший лейтенант, молчать! Я вам приказываю! – белея лицом, сцепил зубы Шорохов. – Или ты, шкура, уже красноармейцем себя не считаешь?! Тогда кем?

– Ты не мне свои вопросики задавай, – Тохадзе искоса глянул на третьего спутника, молча сидевшего на траве и хмуро кусавшего сухую былинку. – Он-то получше, небось, знает, почему мы уже три недели как зайцы по лесам скачем! Он тебе про все расскажет: и про вечный мир с Германией, и про «крепкую броню», а может, и про то, почему мы всех командиров перед войной к стенке поставили. Товарищ старший лейтенант, не подскажете, какую там думу сейчас думают в Кремле товарищи Сталин и маршал Ворошилов?

– Прекрати, Тохадзе… Да и вы, Шорохов, остыньте! – подал голос третий, в подобной же одежде явно с чужого плеча, а внешне скорее напоминавший горбоносого, усатого красавца Тохадзе, чем политрука, несомненного сына славянских степей и лесов. Только вот усов у старшего лейтенанта не было, да и волосы, зачесанные на прямой пробор, с пышной шевелюрой Тохадзе поспорить никак не могли. – Нам еще передраться не хватало – немцам на радость. Что думают в Кремле, я не больше твоего знаю. У меня в карманах радио нет. Выйдем к своим – выясню все и обязательно тебе расскажу. А сейчас нам не собачиться нужно и митинговать, а на восток пробираться. Всё, подъем! Где-то тут должно быть шоссе… Так что слушай боевой приказ: встали и пошли.

О том, что шоссе уже где-то неподалеку, они сначала догадались по сильному запаху гари, а потом и увидели то, что и дорогой-то назвать было бы затруднительно. Самая обычная грунтовка была буквально перепахана взрывами авиабомб. Несколько сожженных танков, разбитые повозки, опрокинутая полевая кухня, вся изрешеченная пулями и напоминающая огромный дуршлаг, перевернутые взрывом полуторки, прошитые крупнокалиберными пулями из авиационных пулеметов, с разбитыми стеклами, порванными тентами и сгоревшими дотла скатами колес. И люди. Много людей в выгоревших, рваных, пробитых пулями и залитых почерневшей кровью гимнастерках…

– Без прикрытия шли. – Тохадзе сумрачно оглядел картину побоища. – Где ж были наши доблестные «сталинские соколы», колотить их маму, а? А немец кружил, заходил раз за разом и расстреливал как хотел… Заходил и расстреливал – не спеша, как на учениях!

Политрук подошел к разбитой полуторке, съехавшей в кювет и почти целой, если не считать строчки от пуль, перечеркнувшей лобовое стекло, а заодно и жизни совсем еще зеленого лейтенанта и водителя, усатого мужика лет под сорок. Вся земля вокруг была усеяна растрепавшимися папками с документами и разрозненными листами бумаги.

– Смотри-ка, не сгорели. – Шорохов поднял пару листков, пробежал глазами, отбросил и заглянул в кабину. – Все готовы… Дня три назад, надо думать. Товарищ старший лейтенант, а документики-то нашего славного 14-го гаубичного артполка тоже тю-тю – вместе со штабной машиной сгорели! Да оно и лучше вообще-то – врагу не достались, верно я говорю?

– Верно. – Старлей, казалось, находился если и не в глубокой апатии, то во власти эмоций и размышлений далеко не самых радостных. – Ты, Шорохов, всегда верно говоришь… Да, вот о документах ты правильно напомнил – документы наши спрятать надо. Вернемся – заберем. А так, в случае чего, немцы сразу в расход пустят… А мы любой ценой обязаны до своих дойти и бить фашистов. Бить!

– Ага, то-то мы их и бьем… Они, небось, сейчас уже в Москве с нашими красными маршалами хванчкару, киндзмараули пьют и свои марши распевают. А товарищ Буденный им на гармошке «Тачанку-ростовчанку» наяривает! – Тохадзе подобранной саперной лопаткой взрезал дерн рядом с приметным огромным валуном, и все по очереди уложили в ямку аккуратно завернутые в рваную плащ-палатку красноармейские книжки и прочие бумаги. Укладывая на место пласт дерна, Тохадзе мрачно глянул на дорогу и нерешительно сказал: – Их бы всех похоронить… по-человечески…

– Да ты видишь, сколько их?! – взъярился политрук. – Тут на неделю работы, а нам к своим пробиваться надо, понял?! Или хочешь привал сделать, выспаться? А может, немцев подождать, а?.. Что забелел-то, уже зубы стучат от страха? Штаны-то сухие, орел горный?..

– Это ты мне такие слова говоришь, хорек поганый? – В глазах младшего лейтенанта метались недоумение и бешенство.

– А ну молчать! – старлей зло оборвал спорщиков, предотвращая неминуемую драку. – На весь лес орете! Сейчас немцы услышат, придут и всех помирят. Лучше пошарьте по машинам, патронов да гранат надо набрать, а то у меня, например, только одна обойма. Случись что, много мы навоюем? Давайте, вперед… петухи плимутроки бойцовые! В последний раз предупреждаю: кто первый затеет драку – застрелю к едрене фене!..

Словно в подтверждение слов командира о немцах, которые «всех помирят», где-то совсем неподалеку глухо затарахтел мотоцикл и вслед за ним надрывно загудел двигатель автомашины. Троица едва успела рвануть под укрытие разбитого танка, как из-за поворота, прикрытого редким орешником, выскочила в сопровождении мотоцикла с коляской бронемашина, набитая солдатами в серо-зеленой форме и в глубоких угловатых касках. Несмотря на поспешность беглецов, немцы заметили их сразу, и мотоциклист, сидевший в коляске, не раздумывая дал длинную очередь из МГ-37 с круглым дырчатым кожухом. Пули хлестко лупили по слабоватой закопченной броне сгоревшего БТ-7, рикошетили с мерзким визгом и легко срубали листья и ветки придорожных кустов. Солдаты, подчиняясь короткой отрывистой команде, сыпанули из кузова бронемашины и мгновенно рассредоточились, пытаясь сомкнуть кольцо вокруг танка, на какое-то время превратившегося в укрытие для противника. Ударил пулемет, закрепленный на бронемашине, ему вторили сухие короткие автоматные очереди и одиночные винтовочные выстрелы. Затем выстрелы резко оборвались, на минуту воцарилась напряженная, неприятная тишина, и в этой тишине четко прозвучал громкий голос с сильным акцентом:

– Вы окружены! Рус, сдавайся! Немецкий солдат ест великодушен, и вы будете жить!..

Есть в военной науке такой термин как «взаимодействие войск». Военные действия удачны лишь тогда, когда «каждый солдат знает свой маневр», когда разведка, связь, артиллерия, авиация и все остальные точно знают и четко выполняют свою работу, когда вся армия представляет собой безукоризненно отлаженный механизм. Вынь из часов крохотную шестеренку или из затвора мелкий штырек бойка – часы можно выкидывать на помойку, а грозный автомат превращается в бесполезную железяку.

Что могут сделать против двух десятков хорошо вооруженных и отлично подготовленных опытных вояк трое измученных недоеданием, недосыпанием и тягостной неизвестностью младших офицеров, большую часть службы изучавшие уставы да «Краткий курс истории ВКП(б)» вместо стрельбы на полигонах? Разве что одно – попытаться подороже продать свои жизни. Хотя… Хотя всегда есть и другие пути. Плен – это, конечно, позор, вещь противная, но ведь… все же жизнь.

Тохадзе злобно ощерился и, окинув взглядом прильнувшего к борту танка политрука, кивнул в сторону прекративших стрельбу немцев:

– Ну, вот они. Покажи нам, какой ты герой, комиссар!

– Николай, твой сектор справа. Шорохов, ты говорил, у тебя гранаты есть… Николай?!

– Да слышу я. Слышу, Яша… – Крутанув барабан револьвера, Тохадзе пересчитал патроны и недовольно дернул головой, затем тщательно выцелил одну из касок, взял чуток пониже, плавно нажал спуск и удовлетворенно кивнул – каска ткнулась вниз и замерла. В ответ со стороны немцев вновь ударил пулемет и автоматные очереди. – Ты чего притих там? Гранату кидай! Попробуй по пулемету… Э!

Политрук извлек из необъятных карманов ребристую тяжелую лимонку, торопливо выдернул кольцо с чекой и, не высовываясь, швырнул гранату в сторону немецкой бронемашины. Но лимонка улетела куда-то вбок, ударилась о дорогу, чуть подпрыгнула и, закатившись под разбитый грузовик, глухо рванула, добивая мертвую полуторку, но не причинив ни малейшего вреда немцам.

Старший лейтенант, нехорошо затвердев лицом, высовывался на мгновение из-за хлипкой брони и посылал очередную пулю в немцев, не забывая подсчитывать оставшиеся в обойме патроны.

«Так… Ага, еще один есть! Вот так-то, отец… Ты никогда не любил меня, я всегда был чужим в твоем доме. А когда я, доведенный до отчаяния твоими придирками и холодной неприязнью, попытался застрелиться, ты посмеялся надо мной, когда я остался жив. Ты сказал тогда: “Ха, не попал!..” А теперь я попадаю!.. Четыре… Ты всегда считал меня слабаком и никчемным мальчишкой. А я докажу тебе, что я – настоящий мужчина и умереть сумею как настоящий офицер!.. Шесть… Еще одного, и последний патрон – мой. Я докажу тебе, что я мужчина, а не мальчишка! Тохадзе чего-то молчит… Убит, что ли?.. Семь! Все, пора!..»

Тохадзе и не мог ничего сказать – винтовочная пуля тяжелой оглоблей ударила его в плечо, а граната, разорвавшаяся совсем рядом, тугой волной шваркнула Николая о броню, вышибая остатки сознания из гудевшей колоколом головы. Наган с опустевшим барабаном тихо выскользнул из грязной от пота, пыли и крови руки…

Немец ящерицей выскользнул из-за кустов, стремительно метнулся к старшему лейтенанту и сильным, точным ударом приклада вышиб из онемевших пальцев ТТ, уже поднесенный к виску. Второй молниеносный удар пришелся в голову, и последнее, что краем глаза успел увидеть старший лейтенант, был политрук, как-то боком, по-крабьи, но невероятно быстро выбирающийся на открытое место и раз за разом повторяющий: «Нихт шиссен, нихт шиссен!» Затем в голове ослепительно вспыхнуло, и сразу же опустилась глухая черная ночь…

2

Выгоревшее добела солнце, неподвижно висевшее в блекло-голубоватом небе, равнодушно смотрело на бессмысленные и непонятные занятия смертельно усталых людей, называвших свою муравьиную возню, целью которой было убить как можно больше таких же муравьев, словом «война».

Высота была вдоль и поперек изрезана наскоро отрытыми окопами, ходами сообщений, наспех укрепленными брустверами, пулеметными гнездами и кое-как насыпанными землянками – время хорошо оборудованных блиндажей, способных укрыть от артналетов и бомбежек, было еще далеко впереди. Чуть в стороне притаилась сорокапятка – небольшая пушка, изо всех сил пытавшаяся изображать из себя грозную гаубицу. Лейтенант со скрещенными пушечками на петлицах блаженно вытянулся на снарядных ящиках, сложенных в тенечке, и лениво прислушивался к разговору бойцов в соседней траншее.

– Во-от… А я там срочную служил, и была у меня полечка одна – ух! Тут, вот тут, а тама!.. В общем, «порода мясо-молочная костромская»! Вечерком, бывало, приду к ней, а она бутылочку бимберка-самогоночки на стол, яишенку из двадцати – вот те крест! – яиц шмяк! Эхма!..

– Насчет польки не знаю, а вот про то, что у особиста лукошко с двумя десятками яиц пропало тогда и он весь батальон на ухи поставил, – это помню, – встрял чей-то ехидный тенорок.

– Во-от… Поляки справно жили. Дома все под железом да на фундаменте, полы крашеные, занавесочки, и почитай в каждой избе патефон – Европа!.. А у меня нынче тоже такая иржица поднялась, что будьте-нате. Я своей, уходивши, сказал, что убью, ежели хоть зернышко пропадет…

– У нас в колхозе тоже нынче… – солидно согласился кто-то баском.

– Ну, колхоз – это колхоз, а у меня тесть лесником, так мы это в лесу полосочку и распахали…

– Теперь твою кулацкую полосочку, небось, немцы жнут больши-им серпом! – снова встрял тенорок. – А ты тута сидишь, пузо греешь! А немец, может, уже и таво…

– Чего «таво»? Немец через нас попрет, понял, а мы его согнем в дугу да и по домам! Слыхал, что комиссар-то говорил, мол, заманиваем мы их и скоро так врежем…

– Дурак ты! Я к моей Маньке бегал женихаться, а ее браты меня стерегли возле мостика. Ну, раз, не буду врать, поймали и два зуба выставили, сволочи… А потом – они стерегуть, а я вброд да сторонкой – и к Маньке. Они стерегуть, а их Маньку…

– Ты это про что?

– А про то, что пока мы тута, как дураки, немца стерегем и врезать ему собираемся, он уже сторонкой, може, и до самой Москвы добрался. Мы тута, а они наших Манек гнут…

– Во, падла, опять летит! Ровно три – как на работу ходит, гад! Говорят, недавно один солдатик вот такого же из винтовки снял: раз – и немец носом в землю! – мечтательно произнес басок.

– Ну и ты попробуй. Вчера гороховую кашу давали – так ты развернись да стрельни…

Высоко над окопами мерно гудел двухфюзеляжный немецкий самолет, наблюдатель и разведчик, прозванный нашими солдатами «рамой». Сделав круг-другой, «рама» легла на обратный курс, а в небе тысячами голубей закувыркались белые листочки бумаги, медленно опускаясь на позиции зарывшихся в землю русских.

– Не, ну ты видел? Видел?! Точно он! И написано же: «Джугашвили»…

– И што? Жу… Жугашвили – и што? Причем тута Сталин?

– Дурак, Сталин и есть Джугашвили! А Сталин – это псевдóним, понял?!

– А може, врут, а?

– Как это врут?! Видишь – прописано и фотография евонная! И немец рядом…

– А ты его видел, видел? На сарае тоже много чего написано, баба туда шасть – а там дрова!

Лейтенант-артиллерист навострил уши и, стряхивая дрему, поднялся с такого удобного и приятного ложа. Прошел несколько шагов вдоль кое-как укрепленной хворостом траншеи, завернул за угол, окинул взглядом разом притихших бойцов и спросил, добавляя в голос командирской строгости:

– Эй, что там у вас?

– Так вот… с ероплана… эти вот…

– «С ероплана»! Дяревня… «Фокке-вульф» это, понял?

– Ну, я и говорю – с фоки… этой… фуки…

Лейтенант взял один из листков, протянутый чьей-то несмелой рукой. Долго всматривался в фотографию, затем пробежал глазами текст на русском: «Яков Джугашвили, сын Сталина, добровольно сдался в плен победоносной германской армии и деятельно сотрудничает с немецким Генштабом. Уж если такой видный красный командир понимает всю бесполезность сопротивления, что вы, простые товарищи бойцы, тут делаете?.. Листовка является пропуском для сдачи в плен… Доблестные русские солдаты, переходите на сторону непобедимой Германии, и вы будете в безопасности… вдоволь водки и хлеба… не слушайте жидов-комиссаров… вернетесь по домам…» «Черт возьми! Ну точно – он! Товарищ Ст… Джугашвили! Видел я его как-то в академии. Лицо, пробор этот опять же… Сын самого товарища Сталина… в плену?!» – Мысли лихорадочно метались в голове лейтенанта, но лицо оставалось все таким же строгим и непроницаемым – еще не хватало, чтобы бойцы догадались о легком смятении и сомнениях командира. Вон как жадно всматриваются, даже дыхание, кажется, затаили.

– Значит, так, – лейтенант и вовсе закаменел лицом. – Это – мерзкая провокация, рассчитанная на деревенских дурачков! Да и не Джугшвили это. Я его видел… в самой Москве. А тут и вовсе не похож!.. Слушай приказ: всю эту погань собрать в пределах досягаемости – и в костер! Ясно? А если кто-то «пропуск в плен» в сапог припрячет… найду и лично пристрелю! Согласно законам военного времени. И скажите спасибо, что особисты не видели, как вы эту хрень читали, – тогда бы всем мало не показалось! Всё! Разойдись по боевым постам…

3

Серо-голубоватый дымок «казбечины» беззвучно завивался причудливыми струйками, медленно уплывая к некрашеному дощатому потолку, и вызывал ассоциации с крохотным джинном, вылетающим из бутылки. Николай Тарасович Горобец, плотный мужчина в гимнастерке хорошего сукна, с ромбами старшего майора госбезопасности в васильковых петлицах, еще разок затянулся, затем твердым движением раздавил окурок в стеклянной пепельнице и усмехнулся. «М-да, вот джинн бы мне не помешал… Чего изволите, господин? Слушаю и повинуюсь! Уж я бы нашел ему работу…» – Старший майор задумчивым взглядом окинул до мелочей знакомый вид из зарешеченного окна кабинета. Казармы, служебные помещения, кухня, чуть подальше – спортгородок с полосой препятствий, еще дальше – вышка часового и заборы, заборы да колючая проволока. Обычный спецучасток НКВД. Интересно, какой дурак распорядился вышки поставить? Все-таки не Дальлаг.

А березки-то уже желтые, конец лету…

Горобец вернулся к столу, раздраженно громыхнув стулом, уселся, в сотый уже, наверное, раз окинул неприязненным взглядом фотографии, разложенные на столе, и вопросительно посмотрел на помощника с треугольничками сержанта госбезопасности в петлицах.

– Ну, что скажешь, Васильев?

Васильев слегка пожал плечами, мол, наше дело помогать, а не думать, думает пусть начальство, у него и голова побольше, и оклад повыше, – вслух же осторожно поинтересовался:

– А у товарища Меркулова что?

– То! А то ты не знаешь? «Осип, ты сходи туда… Пусть мне обед подадут!»

– Извините… какой Осип?

– Да это так, пьеска одна… Про десять дураков и одного сильно хитро…умного! – Майор потянулся к черно-голубой коробке с нарисованным лихим джигитом, закурил очередную «казбечину» и, сердито пыхнув дымом, продолжил: – Товарищ Меркулов приказали «во что бы то ни стало освободить старшего лейтенанта Джугашвили из фашистской неволи!» Прямо так и выразился. Мол, пленение сына самого товарища Сталина дает немцам небывалый пропагандистский козырь и обширное поле для этих… манипуляций! Хотел бы я посмотреть на того умельца, который смог бы манипулировать нашим Верховным. Велено подобрать группу диверсантов со знанием немецкого, чтоб все дела тамошние знали. Документы-бумаги безукоризненные, само собой… Ну и все остальное, что в таких случаях положено. И чтоб лучших послали, чтоб кровь из носа и прочих дырок!

– Тогда, наверное, группу Бикбаева… – раздумчиво предложил сержант.

– Наш татарин с красной бородой?

– Какой бородой? – недоуменно вскинул брови помощник.

– Темный ты, Васильев, – майор сокрушенно вздохнул. – Я тебе список книжек составлю, и пока ты их от корки до корки… лейтенантом тебе не быть! А если серьезно, то дело-то табак. Это мы Бикбаева на верную, можно сказать, смерть посылаем. Ты сам прикинь: как бы ты охранял сына какого-нибудь Гитлера-Бормана, если б он к нам в ручки попался? Вот то-то, брат… Я бы, например, так все организовал, что и целая дивизия головорезов из какого-нибудь «Бранденбурга» ничегошеньки сделать не смогла, а тут мы хотим, чтобы четыре человека, можно сказать, за целую дивизию сработали!.. Но мы люди служивые, а приказы – сам знаешь – не обсуждают, а выполняют… пусть даже и ценой самой жизни!

– Послать-то группу не проблема… А вот куда? Немцы-то в листовках вряд ли точный адрес дадут, – резонно заметил Васильев.

– Не дадут. Но есть люди, работают. В ближайшие дни должно поступить сообщение от надежной агентуры. С той стороны… Так, – Горобец ткнул окурком в переполненную пепельницу и закончил: – Сейчас обед, а потом пришли ко мне группу татарина нашего! Да… и личные дела мне на стол!

* * *

Перед столом старшего майора по стойке смирно замерли четверо. Вроде бы и самые обычные солдаты, не самой богатырской внешности, в простой красноармейской форме – разве что без знаков различия. Да вот еще на левом фланге крохотного строя стоял не бравый молодец, а… молодица – довольно симпатичная светловолосая девушка. Четверка, как и положено, «ела глазами» начальство, а начальство неторопливо листало личные дела прибывших бойцов, подшитые в картонные папки с массой грозных надписей и штемпелей, напоминающих о секретности. Пауза явно затягивалась, стоять истуканами было скучновато, и второй справа боец – типичный славянин с простецким лицом «без особых примет», жилистый и, вероятно, верткий в драке – потихонечку ослабил стойку и осторожненько вытягивал шею, пытаясь хотя бы краешком глаза увидеть кусочек «досье».

– Пахомов, ты себе шею свернешь и зрение испортишь, – не отрывая взгляда от бумаг, произнес Горобец. – Команды «вольно» вроде бы не было… Разболтались они у тебя, Бикбаев.

Бикбаев, командир группы, флегматичный татарин лет тридцати пяти, на потомка грозных воинов степей был совершенно не похож, скорее на хозяйственного и справного вологодского мужичка, которому все едино: хоть избы рубить, хоть головы супостатам, главное, чтобы дело было настоящее, «мущинское», – и сделано оно должно быть на совесть.

Бикбаев ощутимо ткнул Пахомова острым локтем под ребра, тот как-то слишком уж смиренно вздохнул и вновь замер с постным видом, подозрительно напоминая какого-нибудь пройдоху-монаха, изо всех сил изображающего несуществующие добродетели.

– Пахомов, – майор наконец поднял взгляд от бумаг и насмешливо взглянул на бойца, – а правда, что бойцы тебя между собой Попом кличут? Вроде священнослужителей у тебя в роду нет… Да вольно, вольно!

– А там и про это есть, товарищ старший майор госбезопасности?

– Там про все есть… Так все-таки? И можешь покороче – «товарищ майор». Не на плацу…

– Так это, наверное, из-за песни. Я как выпью маленько, так песню про попа Пахома пою.

– Что за песня? Что-то я такой не слыхивал…

– Она… матерная сильно, товарищ майор, – Пахомов покосился на опустившую взгляд девушку. – А еще у меня присказка такая есть – «поп-сирота»… Дурацкая.

– Так, – Горобец снова заглянул в бумаги, – к Белогорцевой и Титаренко у меня вопросов нет. А вот что еще ты мне скажи, товарищ Алексей Пахомов… Тут расписано, как ты в Финскую кампанию в одиночку героически вырезал целый артиллерийский расчет финнов, ну и еще куча подвигов, а представили тебя почему-то не к Звезде Героя, не к Красному Знамени, а только к Красной Звезде. Почему? Да, кстати, а как ты их так резал?

– Ножом, – пожал плечами Пахомов, как-то сразу поскучневший.

– Они что, спали?

– Нет, зачем же… Бегали, стреляли.

– Тогда как?!

– А я их быстро резал, – взгляд стал чистым, почти как у непорочной инокини, и в голосе слышались скромность невероятная и смирение.

– А потому тебе Героя не дали, что тебя с той же батареи финской чуть живого товарищи приволокли! – загремел майор. – И не от ран умирающего, а мертвецки пьяного! И уши ты тогда чуть напрочь не отморозил!

– Одно.

– Что «одно»?!

– Ухо, товарищ майор.

Грозный начальник вдруг широко улыбнулся, достал из коробки папиросу, закурил и, выпуская к потолку клуб душистого дыма, укоризненно покачал головой.

– Вот никакого у тебя почтения и страха перед начальством, а перед тобой, по-армейски если, генерал-майор сидит. А вот тебе, видно, выше армейского лейтенанта никогда не бывать… Ладно… А пригласил я вас, господа, чтобы сообщить пренеприятное известие… Белогорцева, откуда слова?

– «Ревизор» товарища Гоголя, товарищ старший майор!

– Вот, Васильев, она – знает… – Горобец тяжело вздохнул и враз посерьезнел. – Предстоит задание… В тылу врага, понятное дело. Язык вы все знаете. Задание важное, и, не буду скрывать, опасность там большая. Невероятная, можно сказать. Шансы есть, но… В общем, кто чувствует неуверенность, ну там, болезнь какая или просто сомнения, – шаг вперед. Дело добровольное…

Четверка как-то враз подобралась, с лиц испарилась минутная легкая расслабленность, и все вновь замерли по стойке смирно. В кабинете повисла чуть напряженная тишина, затем Горобец прихлопнул крепкой ладонью по столу и удовлетворенно подытожил:

– Ну что ж, иного я и не ожидал… Лейтенант, ведите группу, готовьтесь. Свободны!

…Когда в коридоре затихли шаги бикбаевской четверки, Горобец устало поднялся и подошел к окну. Думая о чем-то своем, пару минут рассматривал пожелтевшую березку, тихо грустившую во дворе, затем неожиданно спросил:

– Васильев, а тебе девочку не жалко?

– В смысле? Простите, не понял…

– Да все ты понял! Вся база знает, что у вас с ней роман – это если по-культурному. А если попросту, то спишь ты с ней… А ведь в группу ты ее включил! Так не жалко девку, нет?

– Я, товарищ старший майор, всякие шуры-муры с делами не путаю, – холодно ответил сержант, собирая со стола папки с личными делами. – Девкой она станет, когда мы немца разобьем, а пока она боец Красной армии – и боец отличный. Она лучшая наша связистка, да и на той стороне вполне могут сложиться ситуации, когда женщина может очень даже пригодиться, – например, часовой на любом объекте в мужика без раздумий стрелять начнет, а красивую девушку охотно подпустит…

– Ну что ж, резонно… Только неправильно это. Мы с тобой в теплых кабинетах чаи будем гонять, а она в тыл к немцам полетит… Неправильно.

– Николай Тарасович, как-то даже не ожидал от вас… Если все генералы в окопы кинутся и геройски погибнут – лучше будет? Каждый делает свое дело, товарищ генерал-майор…