Текст книги "Шутка обэриута"

Днём?

Да, днём, стоило очутиться мне на правом берегу Фонтанки, напротив Толстовского дома, я безотчётно искал окно Бердникова, – помечавшее проблеском границу лицевого фасада с торцом, фигурным по контуру мансарды; годы минули, умер Бердников и давненько, (упростились мои маршруты), не смотрел я на Толстовский дом фронтально, с правого берега Фонтанки, однако в сутолоке Невского, с Аничкова моста, автоматически бросал вдоль реки, вдоль вялого выгиба гранитного русла, косой взгляд, – скользнув по крышам, счастливо спотыкался о фигурный брандмауэр с небрежной, – граффити? – надписью Barcarola, рекламой мебельной или, запамятовал, меховой фирмы, затем выделял Толстовский дом в монохромной ленте фасадов, маскирующий принадлежностью к ленте пространственную композицию свою, развивавшуюся вглубь участка; беспокойно толкалось сердце, – проблеск поднебесного окна, и… стоп, светофор; нетерпение, жаркая дрожь машин у зебры, и где оно, то окно? Нет-нет, толчки сердца – привилегия посвящённых.

Остался ли кто-то из них, посвящённых?

Раздвинулись железные ворота, фыркнув, воровато, явно торопясь на нечистое (мокрое?) дело, вышмыгнул на Фонтанку большущий, сверкающий никелем и лаком внедорожник.

Всё обычно?

Вряд ли, – близ боковой пешеходной арки с калиткой, у парадной, в которую входили-выходили Бердников и его гости, – помню дверь, жалкую, с болтавшейся на одном гвозде ручкой; ныне – дверь идеальная, шоколадного цвета, наверное, из итальянского магазина стройдеталей, расположенного неподалёку… – так вот, у респектабельного ныне парадного стоял извозчик; не сразу поверил глазам своим, – живой реквизит для дворового спектакля? Или для киносъёмки; извозчик – не манекен, взятый напрокат из музея гужевой истории, а натуральный, из добропорядочного быта, чудом склеившегося с бытом нынешним, с аккуратным, – фирменная тужурка, картуз, – посасывавшим папироску кучером можно было заговорить, и холёная красавица коричневой масти жевала овёс, окуная розовато-пепельные губы в подвешенный к сбруе кожаный мешочек; кося лиловым глазом, помахивала смолисто-чёрным хвостом.

А коляска?

Не рассыхавшаяся в забытом каретнике колымага, нет, новенький, безупречно сработанный фаэтон, на рессорах, с резиновыми колёсами, на жаргоне ездоков из золотой молодёжи – «дутиками»; поблескивали кожаные складки откинутого по случаю отличной погоды верха.

Антикварный фаэтон – в агрессивном потоке?

Мотнула эффектной чёлкой, – раздражал свистящий поток?

Я ждал, но не дождался ржания.

Машины шипели, свистели…

А если тронет… шагом, рысью или – с места в карьер, – галопом?

Авто с мощными, в сотни лошадиных сил, моторами, уступят холёной сопернице правую полосу?

И полетят искры из-под копыт?

Или, презрев унылые тяготения, взмоет с развевающейся гривою в облака?

Перебирая ленивые мыслишки, пора было бы и о шансах отвалившегося, если отвалится, колеса подумать, – куда покатится, куда докатится?

Но… кого дожидался сказочный фаэтон?

«Винотека»…

Ресторан «Палермо»…

Дошёл по Фонтанке до Графского переулка – принципиальных изменений в премилом переулке нет: вывески двух адвокатских контор, плиточный тротуарчик; я сворачивал с Графского переулка на Рубинштейна…

Зазвонил мобильник.

Виктория назначала свидание у правого крыла Толстовского дома, у ресторана «Счастье».

«Счастье»?

Ну да, поодаль, – «Уставшие от счастья», а здесь без устали упиваются, не забывая закусывать… – скруглёнными розовыми буковками, по белому фону: «Счастье», визави с верандой, где с полчаса назад столовым ножом зарезал я Головчинера, – через узенький проход; судя по всему, начало дворового спектакля затягивалось, а здесь, на солнечной улице гуляк, встреча наша смахивала на режиссёрскую разводку высвеченной небесными софитами мизансцены; симметрично, слева и справа, – ресторанные стекляшки под трепетным тиком; Виктория, покачиваясь на шпильках, по знаку бесплотного режиссёра появляется из-за озеленённой веранды, как из кулисы…

Да, театр.

Виктория, слов нет, – эффектна: статная и лёгкая, с серыми брызжущими блеском глазами, с каштановой чёлкой до дуг божественно прорисованных бровей; к лицу её, с золотистым загаром, и белая блузка с удлинёнными острыми кончиками воротничка, светлый буклированный, с вздёрнутыми плечиками, жакетик, строгая тёмная юбка… – симбиоз свежести, привлекательности и – при высоких каблуках, – деловитости; да-да, чёлка роскошная, как у…

Сколько в ней молодой энергии!

– Мило, правда? – с растерянной улыбкой озиралась. – Раньше улица была скучная, голая; двигаясь в ритме беззвучной музыки, поднялись на ступеньку «Счастья».

Веночки из полевых цветов с симпатично свисавшими кисточками смородины и брусники, – на нарочито грубо оштукатуренных белёсых стенках; с веночками чередовались миниатюрные хижинки-шалашики из хвороста, деревца из сучковатых веточек в соломенных рамках; действительно, мило.

Да ещё в фаянсовой плошке плавала орхидея.

Пододвинул Виктории плетёное кружевное креслице.

Мы обменялись комплиментами, я, выяснилось, тоже прекрасно выглядел, – «мне ни за что нельзя было бы дать моих лет».

Здоровье мамы?

Слава богу, ничего серьёзного, а есть Виктория не будет, перекусила, только пить; просит уделить минут десять… – Боржоми? Если можно, итальянскую водичку, негазированную… – скользнув по меню: «Аква Панна». Опять кофе, опять бутылочки минералки; и манеры хороши, и речь безупречна, с достойным запасом слов, покойный Антошка мог бы внучкой гордиться.

У Виктории было мало времени; открыла айфончик:

– Я боюсь, ужасно боюсь, Илья Сергеевич, что засмеёте, хотя я не сумасшедшая, понимаю, что этого не может быть, потому, что не может быть никогда, но… с экспертами остерегаюсь бодаться, чтобы избежать утечек в социальные сети, а доверительно посоветоваться могу только с вами, – подняла влажные серые глаза, – едва утром скинули убойную информацию, сразу, перед тем, как в Интернет за фактурой полезть, о вас подумала…

Ну да, незаменим, на меня, на память мою, – надежда, но:

– Вика, почему обо мне подумали? – задавая вопрос, подивился старческому кокетству.

– Много знаете об искусстве! А то, что донёс информатор, то, чего не может быть никогда, – натянуто улыбнулась, – связано с нашей семьёй, вы свидетель трёх её поколений, к кому мне, Илья Сергеевич, обращаться за комментариями, уточнениями…

Я был в статусе аксакала…

Разумеется, вопросы Виктории я ожидал услышать: о Тициане и «Венере перед зеркалом», о сыне Тициана, первом владельце картины, о пребывании «Венеры…» у частных коллекционеров, Барбариго, затем – о её путешествиях по мировым музеям.

– Не верится, Эрмитаж продал американцам?

– К сожалению.

– Когда?

Разумеется, элементарные, – пусть с подробностями, датами, – пояснения, на которые мне хватило пяти минут, не удовлетворили.

– Илья Сергеевич, извините, морочу голову, – картина преспокойно экспонируется в Вашингтоне, в этой, как её, – Национальной галерее?

– Конечно!

– Ни капли сомнений?

Покачал головой.

– Почему?

– Я её, неописуемую почтеннейшую «Венеру…», в Вашингтоне своими глазами видел.

– Давно?

– Лет десять назад…

– Много воды утекло…

– Сообщений о краже не было…

– Не было, знаю, как дура, прочёсываю новостные ленты, – упавшим голосом сказала, глаза затуманились; вдруг – встрепенулась, тряхнула головой, откинув чёлку, точь-в-точь повторяя доверительный манёвр Головчинера, обхватила за подлокотники креслице, резко, вместе с креслицем, придвинулась.

– По информации из надёжного источника картина спрятана в доме.

– В каком доме?

– В этом, – подняла торжественно руку, – Толстовском; освободившись от важной информации, тяготившей её, слегка наклонилась, понюхала орхидею.

– А если – дезинформация?

– Исключено!

Тогда в чём проблема, старый насмешник, – конец истории? Если картина спрятана в доме, претенденту на шедевр, загребущему и неуловимому Киту, надо подняться по лестнице, – эмалированная табличка у аккуратной двери, с номерами квартир, кодовыми кнопочками, – войти в названную информатором квартиру, убедиться, что ослепительная Венера за пятьсот лет не одряхлела; затем обернуть бесценную картину плотной материей, затем – мешковиной, а лишь затем упаковать, обложив гофрированным картоном, заклеив крест-накрест скотчем, о, кому бы ни досталась «Венера…», сколько бы миллионов золотом не выложил бы Кит, разве не стала бы подарком судьбы? И потому я перевязал бы пакет атласно-алой лентой, с бантом; ох, бронзовая рама с локонами тяжеленная, однако… – допивал минеральную воду.

Ничего разумного, ничего разумного, ничего разумного… – заклинился внутренний голос.

Не готовый принять бред за чистую монету, попробовал отшутиться. – Вика, вы о… – растягивал необязательные слова, подтверждая, однако, что был вхож в бызовскую семью, – Вика, – повторил, – вы о репродукции «Венеры перед зеркалом» из «Огонька», которая выцветала рядом с чёрным буфетом и портретом Владимира Филипповича, вашего импозантного белобородого предка? Он, кстати, на том портрете похож на Тициана… – с опущенным взором сдвигала пальчиком за рамку экранные мелькания…

Не хватило дыхания, замолк.

– Правда? – не поднимая глаз. – Похож? Не знаю, были ли у него итальянские корни, но он влюбился в итальянку, они познакомились в 1912 году на скачках в Сиене и поженились, я, получается, их праправнучка, – почему-то виновато улыбнулась, блеснули слёзы.

Обескураженный её искренностью, хотя ещё в школе слышал от Бызова об итальянской бабушке, затягивал паузу.

– Она была из аристократической, почитаемой в Сиене семьи, – вновь заговорила Виктория, – её родственниками, между прочим, были Римские Папы, знаменитый писатель, фамилию не помню, на букву «Д»…

Сходу не разгадал фамилию на «Д»; в кроссворде число букв известно… рассматривал узорчатую раскраску орхидеи, держал паузу.

Я смог бы в неё влюбиться? – подумал и испугался: я? Испуг лишил возражений, – уже влюбился, влюбился, – разве не прелестна? Молодая прямолинейность, а сколько красок играет…

На скачках, на скачках…

Спокойнее, старичок, – гасил пыл внутренний голос; не отправиться ли, чтобы отвлечься, в Сиену?

Ультрамариновая тень башни Палаццо Пубблико рассекала затопленную розоватым маревом площадь; впервые увидел её, несравненную, на лекции по истории градостроительства. У допотопного волшебного фонаря возился с диапозитивами аспирант Яковлев, а ветхий невесомый профессор Витман – божий одуванчик! – восторженно шамкал и лепетал, тыча указкой, дрожавшей в сухой руке, в мутноватые силуэты дворцов на тряпичном экране. Лекция, спавшая вечным сном, пробудилась: «Пьяцца дель Кампо, одна из очаровательных площадей Европы, подобна пологому амфитеатру, – площадь выложена бледно-розовой брусчаткой, разделена узкими полосами пепельного травертина на девять секторов, расходящихся веером, в честь «режима девяти», который управлял городом с 1285 года…» – рука дрожала, но Витман прицельно ткнул указкой в точку схождения клиньев мощения, в топографический фокус площади. – «Суровые, обрамляющие площадь по верхнему ярусу красные романско-готические дворцы, служили выразительным фоном традиционных скачек на запруженной сиенцами Кампо: скачки, Палио, возбуждающе-весёлый праздник, проводились на протяжении столетий дважды в год – 2 июля и 16 августа»; кстати, среди хранившихся в чёрном буфете открыток была и открытка с Палио, с дорогими сердцу Владимира Филипповича скачками.

– Всё у тусовщиков, – обвела взором «Счастье», – великолепно, одна я втянута в проблемную гонку…

Снова осмотрелась.

– Но – ближе к делу!

Сверкнув зеркальцем, кинула в сумку пудреницу, нахмурила пушистые брови, сердито раздула ноздри и с укором на меня, транжирящего драгоценное время, глянула, – заболтался, понудил её, такую целеустремлённую, отвлекаться на сантименты, потерял нить беседы.

Едва я отметил, как прекрасна она в тихом гневе, Виктория сказала, словно опомнившись.

– Мне не до шуток, Илья Сергеевич, репродукция у буфета? – усмехнулась, – для исторической наводки сгодилась. Но я должна реагировать на вбросы, хотя не спешу лепить детектив, а – как реагировать, как не лепить?

– Чем пугает информация?

– Невероятностью… всё в сети проще, чем дважды два, а запарка в Агентстве дикая, – вздохнула, головкой качнула – хотела на Бали слетать… куда там, даже на этой уютной верандочке не расслабиться, вы доверяете уфологам? Огромный дом наш выстроен в аномальной зоне…

Не понимал, как ей помочь.

– Даже деньги не снять, «Раффайзен» на Владимирской из-за кризиса на замке, банкоматы отключены.

Кивнул.

– Сеть мониторю, боюсь что-нибудь важное прозевать, противно: заводят фальшивые аккаунты, шпионят, нарочно факты путают, хуже, факты изобретают, обратили внимание на фейковые скандалы американских выборов? Личные дрязги в сеть перетекли, я сама-то превратилась в ходячий гаджет, понимаете? – в сети, в бездонном отстойнике, сведения о чём угодно копятся, и все риски там, столько ловушек, грязи, агрессии, информаторы спешат раздеться…

– Сетевой эксгибиционизм?

– Вам бы шутить…

Убойные соблазны – в хищной и равнодушной плоской игрушке, которую Виктория гладит пальчиком?

Зло-добро, бесчеловечность-гуманность – гибридное бремя страстей, запрессованных в изящном футляре?

Ну да, ежесекундные страсти, от цифрового их перепроизводства не избавиться, не отвлечься; зловредный прогресс…

Вика поёжилась.

Бедняжка, дитя хронического виртуального дискомфорта, извращённой информативности, которая отпугивает и манит? – приоткрыла мой затхлый мирок дуновениям актуальных тревог, спасибо, однако её-то участь предрешена, её не вытащить из услужливых ловушек сети.

И: гордыня? – терзания запутавшейся во всемирной паутине Виктории счёл ерундой. И, кстати, с каких пор, ты, соискатель чудес и эмоциональных встрясок, не веришь в реальность того, что принято считать нереальным? Было – не было, реально – не реально? Ужесточение граничных противоречий оборачивается ерундой, нужна эластичная диалектика. Интригующий сыр-бор вокруг Тициана при дефиците сюжетов взывает сочинителя к гибкости? Если бы сюжета с куплей-продажей картины не было, его бы стоило выдумать… То-то! – не искал истину в вине, однако несуразности, которые на меня свалились, спровоцировать мог лишь приступ алкогольного безумия. И всё же: к информации, испугавшей Викторию, а меня позабавившей, стоило отнестись серьёзнее, не судить строго о том, что реально в слетевшем с катушек мире фальшивых аккаунтов, что нереально…

Отпила воды.

Поставила стакан, тряхнула головой, сбрасывая с глаз чёлку.

Еле вздрагивающие тонкие длинные пальцы; блеск бледно-розовых ногтей, колечко с камушком бирюзы.

Не отвлечь ли Викторию от живописно-коммерческих интриг, воспользовавшись её осведомлённостью в громких криминальных делах? Почему бы не расспросить звезду Агентства расследований о возвращении к делу вице-мэра Маневича, о запоздалом суде над заказчиком убийства, который покусился на лакомые куски от приватизации, теперь катается по Питеру, пока Интерпол ищет по всему миру? Нет, вопрос о Ките мог быть обоюдоострым, – Кит и Виктория за одной картиной охотились, конфликт интересов. Но если Тициан и «Венера…», – terra incognita, то не обсудить ли шансы Трампа? Не рискнул тронуть замусоленную тему.

– Сомневаетесь в источнике информации? – передёрнула плечиками. – Не сомневайтесь! Но добавить нечего, оперативные источники не рассекречиваем.

Век живи, век учись, – упомянув Кита, я бы рассекретил свой источник информации, Головчинера.

– Минеральной воды в рот набрали? – пошутила, с обидчивой интонацией.

Прервал неприлично затянувшееся молчание:

– Почему празднуется столетие Толстовского дома, хотя календарный юбилей давно минул?

Посмотрела с сожалением, как на слабоумного. – «Товариществу жильцов» деньги с опозданием выделили. Вздохнула. – Совпадает ли дата празднования с фактическим юбилеем, не совпадает, – стоит ли в нашем бардаке заморачиваться?

Так, – покориться железной логике: круглые даты назначают по итогам финансовой волокиты, когда на клоунов с барабанами выделяются бюджетные деньги, понятно?

Беседа забуксовала.

Сказал, чтобы что-то сказать:

– С вами трудно не согласиться, столетие – скорее символ, чем дата, а календарно-хронологический сбой, тем паче, сбой по бюрократической причине, символу не помеха.

Рассеянно потеребила салфетку.

И – окунула взор в прямоугольное сияние, с нежной решительностью скользнула пальчиком по экрану.

– Ну вот, опять…

– Что опять?

– Рок какой-то! – с малайзийским Боингом катастрофа.

Теперь я резко, так, что покачнулись на столе бутылка, фужеры, вплотную к её креслу придвинулся: «с радаров исчез Боинг 747 Малайзийской авиакомпании, летевший над Индийским океаном, рейс Мельбурн – Куалу-Лумпур – Амстердам; более четырёхсот пассажиров, преимущественно австралийцев, на борту, списки пассажиров уточняются в аэропорту вылета».

– Как заколдованные эти малайзийские Боинги, третий за год… – грохаются и грохаются…

Прирос к креслу, не мог шевельнуться; в нелепой позе, приклеившись щекою к её плечу.

А Виктория закрыла айфон, бросила в кармашек жакетика. – Спасибо, Илья Сергеевич! Получилась, если воспользоваться языком нашего Агентства, полезная рекогносцировка, надеюсь ещё вас побеспокоить, – убегаю, пока-пока!

Не был уверен, что влюбился, но не мог не залюбоваться: лёгким движением отодвинула соломенное креслице, и… – тряхнув чёлкой, выхватила из кармашка заверещавшую игрушку свою, приложила к уху, нахмурилась, прошептала:

– Не знаю, что и подумать.

Не зная, что и подумать, вновь стремительная и неудержимая, словно перезарядилась услышанным, перебегала улицу к припаркованному напротив «Счастья» белому Опелю, а я, тугодум, знал, что подумать: не этим ли малайзийским рейсом летела Лина?

Бред, из бреда не обязательно лепить детектив, однако, – по сетевым новостям, – самолёт упал в океан.

Славный денёк, лучезарный.

Не перебор ли загадок для лучезарного денька? Но, – сколько эпох, культур, религий, укладов катастрофически пересекаются ныне в обыденной лучезарности…

Мало того…

Ещё и подсоединялся к хаотичным недоумениям моим итальянский писатель с фамилией на букву «Д»…

Он-то, явно лишний, с какого боку?

С боку-припёку, на букву «Д», на букву «Д», – не зная числа букв в фамилии, разгадывать неполноценный кроссворд?

Информация?

Информационный фарш в голове…

Оставалось фарш провернуть обратно…

Так, обогнул квартал с Толстовским домом, замкнул квадратуру круга: улица Рубинштейна 15–17.

У железных ворот, перед центральной, с гирляндой бело-сине-красных шаров, аркой, всё ещё топталась неутомимая старушка в роли рекламоносителя: «…приглашаются дети и старожилы».

Тут же – два бомжа, тощий, с затрёпанной клеёнчатой кошёлкой, набитой пустыми пивными банками, и толстый, с чернильным фингалом на пол-лица; ворота нехотя раздвинулись, со злобным фырком выполз сверкающий внедорожник с массивным задом.

Я подошёл к калитке, ждал, пока кто-нибудь…

– Доедет до Москвы на одной заправке?

– Если врубит скорость, доедет.

– На разбитых дорогах?

– Не-е, асфальтируют.

– Сам-то заправился?

– Не-е…

– Банок-то хватит?

– Не-е…

Лина – под обломками Боинга, на дне Индийского океана?

До получения письма думал, что Лины уже нет в живых, теперь не хотелось верить, что погибла в авиакатастрофе? Интуиция не обманула… Толчея сенсаций, опостылевающих уже при их рождении, однако… ничтожная вероятность, если она трагическая, – реализуется?

Держался подальше от мировых завихрений, но очутился у края засасывавшей воронки?

Спокойнее, используй шанс на ошибку – самолёт исчез с радаров, но не упал в океан, изменил курс, огибая грозовой фронт или зону турбулентности, приземлился на безопасном острове. Нет! Шарообразные безглазые твари с чёрными полосами на боках и большущими плавниками сновали меж обломками: лекальный кусок крыла, остеклённый нос пилотской кабины; нет-нет, плоды больной фантазии, сам виноват – не надо было доверять бредням Головчинера, Виктории, заглядывать в культивирующие бред Интернет-порталы…

Мир съехал с катушек в хаос, но на симпатичной улице, пронизанной солнечными лучами, такого не может быть потому, что не может быть никогда; однако беседы на ресторанных верандах о покупке преспокойно висящего в Вашингтоне, в Национальной галерее, полотна, это – что?

Дурацкий розыгрыш?

Но… почему застучало сердце?

Предчувствие сюжета?

Не исключено: проколол взгляд Венеры, перекинутый в зеркало, отражённый, – проколол оттуда, из зазеркалья.

Очнись! – нет здесь, у арок с железными воротами и калитками с кодовыми замками, никакого зеркала, нет колющего взгляда из зазеркалья. И не глупо ли гадать: кто, какой зловредный шутник, покусился на покой зеваки и водит теперь старого невротика за нос? Да хоть и внук Лины, пиратствующий и забавляющийся в сети, дурача «чайников» вроде меня, отправил письмо от лица измученной ностальгией бабушки… Долой ноутбук с подвохами, с конвейером кошмаров во благо «цивилизованного человечества»!

А кому розыгрыш с письмом выгоден, если это розыгрыш, пусть выясняет очаровательная Виктория.

Нащупал в кармане карточки, так: «Случай – орудие Провидения», так, приглашение на дворовый спектакль с календарною неувязкой, (не обращать внимания), так, соблазны «Петербургской недвижимости», – три карты, три карты…

Вот-вот, тройка, семёрка, туз!

Солнечное пятно дрожало на асфальте, косые синие тени арочных пилонов затекали в сплошную тень дома…

Толстовский дом – глубокое и оригинальное самовыражение Петербурга на пике империи и молодой столицы её, да ещё – в канун исторического разлома: обрушения монархии, всего жизненного уклада.

Самовыражение пространств, время в себя вобравших?

Дёрнул запертую калитку.

Не глупо ли?

Сквозь стекло будки за мной следил красномордый охранник в гимнастёрке и полотняной, как у сталинских наркомов, фуражке.

Запретное пространство освоит дворовый театр? – клоуны носились у недостроенного помоста, заклиная: «Время назад, время назад, время назад»!

Наваждение.

Додик на закате джазовой карьеры играл на похоронах… и как тогда, (в сорок шестом?) я увидел его перед открытым окном с трубой, (саксофоном?) – разучивал похоронный марш Берлиоза.

Потом монотонно выдувал «Болеро» Равеля…

Но мог с весело прыгавшими глазками, подавляя соло своим сверкающий в воображении джаз-оркестр, заиграть «Букет цветов из Ниццы»…

А на соседней лестнице (через стенку от Савинера) обитала лилипутка Римма Петровна, она была барабанщицей в цирке Чинизелли, потом (на закате цирковой карьеры) выступала в паре с бледным сутулым фокусником с горящими очами – украшали собой сборные концерты, школьные вечера, отлично их помню; фокусник в поношенном чёрном смокинге в кульминации номера доставал из рукава голубя, а Римма Михайловна в ядовито-зелёном жакетике с вздёрнутыми плечиками колотила игрушечными палочками в маленький барабан.

И что же разыграют актёры и клоуны?… – не арест ли Савинера, (получит свою «десятку»), которого на рассвете выводили из той парадной, той, где сейчас заменяют входную дверь? Савинер, измученный еженощными страхами, от ареста ждал облегчения, ждал «дорогих» визитёров: выключил свет, стоял у окна, сдвинув штору, слушал шум дождя и не услышал подъехавшую машину.

– Лампочка на лестнице, – вспоминал Савинер, – перегорела, в провонявшей кошками тьме спускались; но сначала… в висок ударил вырванный с мясом звонок. Спустя много лет я видел то, что тогда видел он: по мокрому асфальту с жёлтыми кляксами окон, его вели к чёрной блестящей «Эмке», но при чём тут клоуны? – скандируют: время, назад, время, назад, время, назад, да ещё пританцовывая, ритмичной цепочкой движутся музыканты с трубами… – «Эмка» приближалась; смылась небесная хмарь, рассвело, водитель, не обратив внимания на меня, – нынешнего, родившегося в год ареста Савинера, – выруливал из-под центральной арки, лишившейся железных ворот, гирлянды воздушных шаров; на просохшем асфальте – голуби… Ну да, Иосифа Григорьевича после ночного обыска с нудным перелистыванием книг подвели к машине по мокрому асфальту, «под ногами копошились облака и обломки архитектуры», – он когда-то рассказывал, я сейчас видел?

Открыл глаза: гирлянду воздушных шаров покачивал ветерок; железные ворота были задраены…

Дом – за семью печатями.

Не дом, крепость…

В проёме парадной, той, из которой вывели Савинера, два кудесника в синих комбинезонах с буквами ТСЖ на спинах приваривали портал из швеллеров… – ветхую деревянную дверь заменяли бронированной…

Ну да: дом-крепость.

Вещь в себе?

Сейф?

Ящик Пандоры?

С анонсами и постскриптумами кошмаров…

Архив без стеллажей, папок с грифами «совершенно секретно», «хранить вечно», – архив мифологический, набитый тем, что было и чего не было.

И, конечно, дом-эпос.

И – дом-эхо: долгий резонанс с повседневностью.

Камень и слово, в нераздельности, – прочность, весомость и основательность как контрапункт петербургской эфемерности, призрачности?

Исполинский доходный дом-артефакт окутан умственно-чувственными энергиями, как планета-земля ноосферой; «конкретное» возгонялось в «абстрактное», обыденное в художественное, камни-формы притягивали и отбирали судьбы: ярчайшие личности в реестре квартиросъёмщиков, именитые гости. И – волнующий антураж: увы, роскошные гранёные фонари в полукружиях арок давно погасли, жутковато, словно в осовремененной, – без скрипа половиц, привидения в пеньюаре, – готической новелле; вскрикивали вороны, хлопали двери… – наутёк пускались подозрительные фигуры? И покачивались на ветру подслеповатые, накрытые железными тарелками лампы на тросах, протянутых меж фасадами-визави, – покачивались, бросали тревожные отсветы, фасады накренялись, но удерживались внутренними силами от падения.

Легенды, предания, слухи, наветы, отслоившись от биографий, одухотворив счастьями-несчастьями кирпичную плоть, – витали во дворах, вытекали в арки, вливались в море городского фольклора; тем временем наступал новый день, сползало с крыши облако, романтичную сумрачность взрезал луч…

Банк памяти?

Столетний молчун, очутившийся в «эпохе сверхбыстрой памяти»?

Каменный накопитель лет и – фотонный процессор: кто кого?

Нет, культурная память и память инструментально-подручная, хоть и фотонная, не соревнуются, сосуществуют.

Сердце колотилось, – лет двадцать сюда не заглядывал, не было поводов, и, пожалуйста, – карточка с виньетками.

Но – не могу не отвлечься…

Мало зная об архитектуре, ничего не зная о секретах её воздействия, испытывал бессознательное волнение… – Пять углов, дом-мыс Лишневского, где жил Валерка Бухтин-Гаковский: по пути в школу, я поторапливал облако боднуть башню на нём, а на обратном пути, прежде чем засмотреться на колокольню Владимирского собора и споткнуться о ступеньку «Чайной», замирал на углу Разъезжей и Загородного, хотя созерцать диво дивное мешали троллейбусы, грузовики. Многоэтажный мыс, каменный линкор с острым носом? На первом этаже, в насмешку над высокой образностью шедевра, ютилась (как и ныне) крохотная театральная касса; в окошке её, на слоистом фоне афиш, угадывался силуэт Юлии Павловны, мамы Валерки; ему вручались ключи, давались инструкции по разогреву обеда, а я зачитывался: «Дон Кихот», режиссёр Григорий Козинцевв, рыцарь печального образа, – Н. Черкасов, Санчо Пансо, оруженосец, – Ю. Толубеев; пониже, – «Три сестры», режиссёр Леонид Вивьен… Ирина… – так, «Оптимистическая трагедия», Комиссар, – О. Лебзак, Сиплый… – нет, напутал, «Оптимистическую трагедию Товстоногов поставит позже; а на соседней афише «Мариинки» с бледно-голубой шапкой, в верхнем левом квадратике, «Пиковая дама»: в партии Лизы, – Лариса Германтова-Валуа, мама Юрки Германтова…

Перемахнул лет шестьдесят с хвостиком, вернулся из репертуарных соблазнов тесной театральной кассы к запертой калитке и виду на силуэт башни Лишневского, – башне угрожало новое облако, там, в небесах над Пятью углами…

Итак, Толстовский дом, где обитали Антошка Бызов, Бердников, Савинер, Иткин, Лина, – был пространственно многосложным при простоте фрагментов его, тогда как «линкор» Лишневского… о, наверное, только я один знал точку на брусчатке перекрёстка у Пяти углов, с которой линкор целиком схватывался одним восхищённым взором, а, обходя Толстовский дом и заходя во дворы, суммируя взгляды-ракурсы, на каждом шагу переоценивая увиденное, загадывая-угадывая то, что ещё увижу, я зажигал на полиэкране сознания вербально невыразимое суммарное впечатление; да, ещё добавлялись избранные сокращения-искажения при взглядах из окон…

Стены косо врезались в асфальт и газонные коврики…

И – взлетали к карнизам…

А из углов (из-под карнизов) вырывались синие треугольные тени…

Я коллекционировал ракурсы…

Вспоминать, вспоминать… при убывании отпущенного мне срока и воли к жизни слабеющие надежды и интересы питаются ресурсами памяти.

А что значит – вспоминать? – не без лукавства переспрашивал себя, наготове держа в голове ответ:

Вспоминать, – это узнавать то, что… знал?

Парадокс сродни творчеству, добывающему знания из души.

Воспоминание преображает «бывшее», ну да, новое – хорошо забытое старое; характеры, лица тихо покидают сей мир в свои сроки, но, порастая быльём, в долгом дремотном забытьи бодрствуют в лабиринтах памяти, и, следовательно, – изменяются…

Открылось окно! – затрубил, выпучив глаза, Додик. А зачехлив трубу, выставил на подоконник патефон, старенький, «с выслугой лет»; достал из глянцевого конверта пластинку с зажигательным джазом Скоморовского, где солировал… ему, главному трубачу, сопутствовал у Скоморовского сумасшедший успех, в тридцатые годы Додик был городской звездой.

Перебирал пластинки, с ехидцей спрашивал: «про то, чего не вернуть? Про «тени минувшего, счастья уснувшего»?

Или улыбался: «не убивать надежду»? – тянулся к конверту с собственным ликом, неотразимым, с усиками, наглым задором в глазках, с дирижёрской палочкой; рядом с ним, в длинном тёмном панбархате, – Шульженко.

«Настанет день счастливой встречи, твоим глазам я всё отвечу».

Да, Додик собственной персоной, у окна… да, с выпученными глазами, надутыми щеками: под окном – кучка детей, да, Додик разучивал похоронный марш, – когда-то он играл на важных похоронах…

Прочь, назойливое видение, нет Додика с золотой хрипяще-звонкой трубой, нет даже патефона, – из открытого окна, еле слышно: «она, конечно, пишет мне, но постарели почтальоны, и все переменились адреса».

А левее, – окно комнаты, где встречался я с Линой…

Так: труба Додика Иткина в чулане, Додика давно забыли? А вот гитара Элвиса Пресли продана за бешеные деньги на аукционе в Мемфисе…

Так: беременные танцуют во время схваток (видео).