Текст книги "Разбирая огонь"

Торжественная растрёпанность. Повисшие углы лестничных переходов. Внутренний цвет города – серый. Покрашенный дымом известняк. Смерть – тоже слой. В музее скелет держит кувшины. На улице череп с костью на столбике. И философ на своей огромной вилле в Геркулануме ставил на стол фигурку скелета. Смерть глицинии на старых строительных лесах – достаточный повод, чтобы вывесить объявление, как о похоронах дорогого родственника. Где-то здесь умерла из-за Одиссея сирена Партенопа – она его любила? Или хотела съесть? Или и то, и другое – слои? Тут и площадь – скорее площадка, пьяцетта – божественной любви, растрёпанная, как всё остальное вокруг.

Город подъёма от моря? Возвращения к нему? Соседство на карте почти параллельных улиц обманчиво, между ними сто метров вверх – и подниматься негде. Человек растерянно смотрит на птиц – но все трое трещины и пробоины в металле. Белизна святых и ангельских крыльев над входами. Кирпичи повёрнуты ромбами от землетрясений. Дракончики или Пульчинелла спускаются на парашютах крыш на углы переулков. Море – зелёное у стен крепости, голубое вдали. Острова туманными предположениями.

Дела здесь откладывают – но так и откладывается новый слой. Пары маленьких белых колонн голубями устроились у крыши башни, не желая ничего поддерживать. Фронтоны барокко разорваны – середины нет. Расколотость мира? Прорыв за его пределы? Пустота в центре всего? Слой, которого нет – но который есть.

– успев посмотреть на реверберирующую Терезу (она близко к вокзалу)

– Италия волнуется и расставляет вечер, понимает, что со мной не справиться – кружится рядом и накрывает свободой голоса. Усталости совсем нет. Италия вспоминается тобой, Марсель – наполовину холм для праздника, первый день по пустому городу дождя, музей римских доков с чихающими от безделья якорями, монетами и гвоздями; средневековые башни порта, повёрнутые дома. Второй – море и скалы, город сверху и стелющиеся дубы

– наверное, твоя усталость догоняла тебя кусочками, а моя ждала и вся собралась потом. Лучше, потому что не мешала смотреть и ещё держать твою усталость, хуже, потому что много и без тебя всё-таки

– мозаики с кораблями и заморскими птицами, гроздья кораблей и самолётов – макеты, полнящие не занятое прежде пространство обращённого взгляда; корабельные тени танцуют в праздник крещения. В Старом порту остались, по преимуществу вечерние, кусочки средних веков: форты с пушками, в последний момент развёрнутыми в сторону города; морские больницы; жилой угол дома, оставленный при реставрации и развёрнутый на девяносто градусов. Около берега, растущие из одной трубы меланхолией снега в сумерках лёгкими и податливыми временной перспективе ребрами из другой

– форты хуже сопротивляются времени, чем дома – во многих городах на месте стен бульвары. Наверное, надо или стоять в стороне, или быть огромным, как Анжуец, чтобы уцелеть. И посмотреть бы тебе псковские стены, равные природному камню. Нехваткой в длину снега

– огибая волос водой, говорить с воздухом, он сворачивается в хвост скорости, бесприютностью ответа; гранатом лёгкости в ком усталости – головокружением работы

– я с несъедобным стиральным маслом и разбежавшимися пружинами

– горстью нечётных связей

– Киньяр: «Писать, найти слово – неожиданно извергнуть семя. Это сдерживание, напряжение, это внезапный прорыв»

– а вдруг потом это слово окажется неподходящим?

– Киньяр не допускает такую возможность – серьёзен

– оказаться выше снега, в метель все крыши скользят

– весенняя скользит, зимняя колет

– за: втра тает снег, может быть послезавтра

– дома кран струится, плыву

– кран тесен, надо хотя бы комнату или облако

– последнее облако замело все следы. Что-нибудь хрупкое

– письмо – белое, как тюльпан?

– пёстрое, как яйцо дикой птицы

– поймать момент, когда река замерзает. Столбики льда шуршат, река поёт. Пытаюсь записать звук

– ледяной треугольный подарок. Пока он завёрнут на себя и склонен к вечернему торжеству

– утром он тебе покажет пространство

– лёд потихоньку принимает форму времени

– тонкие пальцы уходящего

– любопытно, что и русская стопа, и французский шаг pas несут в себе явную остановку, и даже английское step близко, хотя совершенно разная этимология

– шаг и есть остановка, достигаемое (пусть тут же разрушаемое) равновесие

– с высоким небом затвердевшими боками шороха волн, поиск смысловых связей похож на поиск становящегося текста: чувство, что находишься в общем подвижном пространстве, но перед неизвестностью и порой огрубляющей (на-за-у-с-певающей – иногда и при/от-крывающей) стеной пустоты (отсутствием не то что гарантий – возможностей двигаться)

– поиск связей и есть текст. Множество возможных связей (и слов), в котором выбирается обоснованный (основа мне тут кажется важной) путь (и еще успевать – поспевать). Бег тем и отличается от шага, что касания земли при постоянно движущемся теле, которое сразу не остановить

– тени мягче полотенец и пахнут книгами

– (с)ложность глаза кора мёда

– чай из осенних листьев. Буду спать к тебе

– трижды ячневые в мехах и попыхах, кто в профиль, тот стережёт и хоровод

– попыхах с трубкой, а хоровод сам себя стережёт хором и кругом, ты-я вне, я к тебе по разомкнутой кривой

– каштаны отменные, кошки-мышки и сторожевая башня

– будить утрами? К голове?

– головой хвосту буду в твоё, почти уже

– не помещаемся на кровати. Может, мне диван купить?

– только если будешь его с собой приносить и уносить

– лететь твоим волосом

– морем земли до середины

– вечер вращается вокруг твоей сосульки. Жду тебя и статью

– сосулька заостряется от кружения, отправлю завтра днём-вечером

– ответ на ответ скоростью тебя

– варю диссертацию с персиками, жду, когда Сан-Джиминьяно

– внутренним ветром (соль в мягкой судороге реки) непрерывно обходя (столь подробно) обернуться кольцами (ощупью) находя во сне удерживаясь от когда

– тополь пьёт чай, жасмин ходит в носках

– в сон разговор ночи

– сном пытается договорить день, а разговор ночи – неясный звук, встреча ощупью. Ньюман в «Комментариях» очень спорный, но как раз о «Безумии дня»

– Жакоте видит свет либо как ловушки, либо как оттенки единого Дня. То есть опять дьявол и бог. Свет – разные лица. Которые порой с нами говорят, порой им дела нет до нас. К невозможности литературы можно подойти разными путями, более и менее плодотворными. За Жакоте традиция разговора, что слова не могут описывать абсолютно адекватно. У Бланшо иные источники. Может быть, в понимании, что противоречиво и невозможно вообще всё? для Жакоте есть спокойный приют, идеальное место, на которое он ориентируется, и стремится к этому идеалу приблизить слова. Бланшо бездомный

– музыка минималистов – повторения темы с небольшими смещениями – применимо ли к Бланшо? он ходит вокруг одного и того же, возвращаясь, приближаясь, смотря то с одной стороны, то с другой

– собирать воздушные ягоды на лету лета

– (на/у)клоняющегося городом моря в рост глаз

– белыми гребешками хитрости, песком лица

– хитрой площадью, сейчас с горизонтальными молниями и вертикальными звёздами

– тихими пружинами восходящего солнца

– зеркала стрижей над блестящим ветром воды под вертикалями

– горячие ветки шёпота вечера ищущие во сне птиц

– тенями капель навстречу на диких яблоках

– ветром поиска в лист города ночи воды

– вечер вино или тростник?

– я с тобой дерево

– скорее ветка. Тонкая и ломкая

– сегодня лодка, деревянная, с тонкими бортами. Кажусь порой гораздо больше с тобой

– иногда ты море. Иногда что-то совсем маленькое в руках. Иногда одинаковые. Получаешь силы от меня и даёшь их мне. Вечный двигатель

– у тебя тоже снег? У меня твои фото, тексты тебе и ожидание тебя. Когда?

– сейчас нету снега. А днём – зонт снега над головой. Завтра вечером, не знаю пока

– снег скорее внутри, чем вне. Сейчас «сейчас» у нас разное. Завтра возможно когда будешь знать?

– вечером. Если появлюсь, когда окажешься в делах – значит потом

– итальянские музеи надо называть закрытыми обществами – или персональными проблемами

– анчоусы сватаются к африканским бараньим головам слоновой кости – Египет? выбирая пейзаж геркулес городская галька звучит мягкой плотной темнотой, заглядывая под закрытие по кусочкам квадратов света позволяя выпрямиться врозь к блинным дырам между нарядных морских колонн от одного все лица

– тонкой ночью выкопанного тепла домом твоему вечеру

– в сон нетерпенья складчатая близость теплого воздуха химерой задумавшего дня, темнотой листьев изрезанные окна

– твой, из сна пока не чувствую. Горстью пролитой против ночи воды

– утром Эктора Гимара – населяя ночь, не успевающую за убегающим утром, разница в скорости углом над головой Исис

– провожая по ступеням сна в дыму каштанов

– сон из дыма летней на сантиметр удивления над травой дымкой, утро стуками и котами

– метель фильмов в соседей?

– неустойчивыми песчаными корнями затылка

– я просто так, находя юг камня, соединяя свет

– хвостами и языками сонные звёзды взглядом под голову

– солнце завуалировано – тюльпаны высыхают, раскидываясь

– ветер – можно попросить, чтобы принёс

– ветер слишком ветреный. В ближайшие дни не

В восьмистах сорока семи ступенях от моря острый край чашки – на нём чабрец. Половину чашки море отбило, раскидав куски по всему берегу. И поселило в чашке город, поднимающийся по её краям. Привезя ему полосы из Византии для соборов и арок. Самый короткий путь по стене. Город лестниц. Ими город разделен по вертикали, как Венеция по горизонтали каналами. Ими связан – улицы окружают провалы, в которые не съехать, сойти. К смотровой площадке не подниматься – спускаться между домов, чтобы наконец открылось пространство. Но в пространстве – море с мачтами океанских кораблей, до Америки, не перепутать с закрытым венецианским, которое до Китая.

Дома, опираясь на скалу (не венецианская вода), стараются вытянуться, и улицы превращаются в кривые разрезы ножом, открывающие цемент цвета недостатка неба. Фрески не выдерживают – выцветают. Пять фонарей – достаточное основание, чтобы назвать в честь них площадь. Но всегда будет крыша, которая выше. И на многие крыши вход с более высоких улиц. Дома поднимаются крепостями, опираются друг на друга через улицу даже не арками, а просто прямыми балками. Карнизы смыкаются. Стиснутое пространство. Узость улиц не к воде, а к еще большей сухости. Ловушки в глубину девяти этажей. А над ними выжигающее солнце. Только вбок – спокойное море. Человек возможен бегом и прыжком.

Гранёные башни соборов. Крепости в самых неожиданных местах – у автобусной остановки, на языке горы, колокольня пристроена к чему-то башне-бочкообразному, не очень-то церковному. В городскую стену въелись буквы и номера. Средневековые бойницы прячутся в стенах домов. Башни ворот впустили квартиры. Другая башня стала домом в ряду на набережной – оставив себе башенный верх над домами, по которым внизу галерея с рыбами только что из моря. Церковь поставили поверх торговых рядов – чтобы место не пропадало. На углу прикован дракон – поддерживать свет? поддерживать флаг? Скучающие львы положили друг другу головы на зады. В церкви святой Иуда печально смотрит на пришедших. Море осталось сбоку. Не смогло раскачать скалу?

Но подвижность и несерьёзность воды рядом. Море не справилось – справляются люди на балконах, причалах, пляжах, за столиками кафе, на полосатых площадях. Дворцы, как вино, по цвету – россо, бьянко. Цветы превращаются в ракушки на колоннах. На стене то ли святой, то ли охотник идёт с книгой и ружьём, ему удивляется длинношеяя птица, раскрыв длинный клюв. На углу ягненок с длинным телом, похожим скорее на крокодила. Дерево в пустых окнах на крыше – но этажом ниже живой балкон. Полосы над входами превращаются в чёрные лучи.

Осколки чашки и недовезённые полосы вдоль берега, разлинованные белым, сами пытаются разлиновать море. В них прятаться актиниям и ракушкам, бликам и взглядам, на них хорошо опираться стенам домов, по ним хорошо идти вдаль воды. Туда и перешли лестницы, спускающиеся к лодкам. Там колокольни – маяки, там змеи цветут вдоль стен. И горизонта хватит на далёкие горы в дымке, на подходящие корабли. Балконы поддерживают не атланты, а черти с копытами, змееногие хтонические существа. У девушек крылья, под которыми они прячут руки.

– обгоняющему ночь утру вытягиваясь радостью не знающей дня

– моё время не обгоняет, все равно отстаёт, только смотрит на тебя спереди. Радость не только дня не знает, но и ночи, она удивлённая, удивляться – не знать

– сон кажется снова ближе к тебе, клетчатым разноголовием в углу у взгляда лицо

– сделаю сон из круглых столов, рисовых зёрен и синих рукавов рубашки

– сон, кажется, обживает время между и превратил его в ночь. Холод союзов и наречий другой стороной себя не зная копя слова дождём. Читать с подушкой пробелов между

– в пробелы падаешь, подушка держит и накрывает

– подкладывая тепло между веток приближения со строчками быстрее в сон

– сон решил встречать утра на восток – догнал твоё настоящее утро?

– догнал, но сон всё-таки ночное существо?

– да, днем быстро устаёт, но очень любит встречать чужое утро, просыпая своё после

– во сне бутоны ландышей – к твоему отсутствию?

– бутон ландыша к цветам. К отсутствию скорее отсутствие. Дни журавли, ночи – колодцы. Скоро не, не знаю

– ландыши не мешают трубам, у меня хватит места на твою длину

– деревья превращаются в мох и раскатывают себя по скалам раскатами смеха. Дождь топчется на месте

– сегодня ночью комната вместила семь человек, согнутых спиралью. Дом иногда любит быть гостеприимным, мой воздух сиреневый

– дома с двумя билетами на поезд. Теперь их три, и медузы. Солнце цепляется за уголок лица и его больше не отпускает. Левую скулу или кончик носа, и не отвернуть голову. Солнце всегда выбирает чуть-чуть. Невозможно читать письма, когда солнце. Оно образует тропическую пустоту где-то посередине, там тишина находит свою пустоту

– к твоей ночи, наступающей в точке сомнения дня с направлением мысли, в самой растущей точке; к необращённости, иногда разобщённости окон с их светом – ускользая поводырём римских стен; к местным наводнениям; к спешащему, чуть успокаивающемуся времени в соприкосновении с поверхностью, имеющей центр тяжести (замедлением за счет силы трения?)

– длинноногим птицам полёта по деревянной лестнице грусти чернокожей мельницы ёлки пакуются к празднику сквозь трубу воскресения локтем приближение

– длиной твоих пере(п)лётов оплетая белый камень обещанием витой романики. Днём разговором населяющим город ускользающий в неповиновении ножек стола

– булыжниками улыбающимися всходами выходного дня заражая наблюдающий свежевымытым паркетом воздух сквозь день собирающимся смехом вытягивая сон из итальянских зёрен стоя на электрическом свете

– голосами растущим(и) количеством книг держусь мостами. Зима черепичными плавниками в ветре оттаивающей воды

– такая ли радость – потеря субъекта? хотя кажется, что под ней часто имеют в виду отход человека от своего центрального положения, способность дать говорить предметам, другим людям, видеть не только свои интересы. Но тот, с кем происходит – остаётся

– отправляя вчера со сном, сегодня с тобой, отданным на испуг птицам завтраком

– пятами и кометами овощей к воздуху заполняя шорох поверхности

– скольжу Понжем, стираю водой, отправляю сон по снегу в дождь

– животом самолёта подо льдом работы

– хвостом фотографического фосфора кружа

– крупой письма меняя падежи откладываемой ночью

– обещают заморозки на почве. У тебя есть почва?

– конечно

– тогда побереги ее завтра

– к сахару снега лётом лета

– часть книг и вещей – итальянские карты, альбом по площадям, полотенце, мускат – на буфете справа. Твоего у меня такая куча, что за один раз не

– голова вытягиваясь в сон летним маревом находит точку соприкосновения с сомнением, цедит цепко теряющей последние листья шмелиной забывчивостью. Поиск пути вдоль до пяти с хвостиком

– утра! слизываю усталость. День прибавляется навстречу

– без интернета и почти без времени, с дорогой, входящей, с порогом не отступающим днем, направлением тебя

– капитель – фантазией романика, тонкостью готика, но не удивлюсь, если недавняя стилизация. Ты с крыльями и ветками, и не совсем человек

– капитель очень твоя тоже – спокойным взглядом на безумное изогнутое, обращённое и ещё не совсем показавшееся – Виолле ле Дюк

– Виолле – без него не бывает такой смеси

– докрашивай чемодан и приходи

– из чемодана идёт дождь и торчат облака. Некоторые кошки спят по ночам, некоторые нет – почему?

– ты тоже ночью иногда спишь, иногда разговариваешь

– голова засыпает и просыпается, она твёрдая, твёрже всего в человеке

– а что еще твёрдое?

– ноги, наверное. А грудь твоя не засыпает и не просыпается, всегда в полусне, полуяви

– персонажи Бланшо бережны. Не-приезд героя «При смерти» к умирающей Ж – не жестокосердие, а оберегание её свободы – может быть, с учетом явно высказанного её желания («Не приближайтесь!»). Сквозь стекло, кажется, жестокость невозможна. Скорее жёсткость – замкнутость в себе, непроницаемость (стекло не жестокое, жёсткое). Сложные балансы внимания к другому, нежелания/неспособности ему открыться, нежелания ему мешать

– поэзия не жестока – она внимательна – отчего ночь порой сгущается ещё больше – но видно некоторые модуляции тьмы. Интенсивность жизни, переживания позволяет хоть что-то увидеть

– за радостью разговора спины помнящей вес расходящийся на впереди

– животом гололедицы локтя гранатом гранита спина путаницы сбрасывает ядра как кожу снега с пересвистами городской ветки

– мосты пахнут усталым гранитом, приду

– не помню тебя

– как можно одновременно переживать о человеке и не помнить его?

– не помню, кто из них ты

– проведать комнату – если тебе удобно, беспокоюсь только за правый дальний угол

– углы и между в порядке, ноутбук совсем вылез, его за доску с летними снами

– спасибо хлопать углами! пришёл запах веток, здесь спина протирает сон о гречиху рук. Воздушные корни взгляда подступая в месте фрески именем, танцующей потерей прижаться на секунду, год надломившегося счёта

– углы без тебя тихие, но не сонные, смотрящие в небо. Моль водит хором, одну удалось перехватить, другая спряталась

– перехватывая моль поперек талии, кружась с ней в танце, с хлопаньем в ладони – что-то испанское

– гречневая каша у меня связана с тобой не только потому, что любишь, но и цветом, и железом

– птицы её обычно не любят, но гречневая все равно немного птичья. Морскими усами, показанными дважды в неделю, влагой сквозь кожу

– гречка для острых гранёных птиц, таких мало. С немецкой гречкой хорошо: buchweizen, книжная пшеница! конечно, буковая – потому что гречка как буковый орех. В Европе татарская, во Франции арабская, в Греции турецкая, в России греческая, нигде не своя

– гречка немного влажная, самим касанием, тонкостью коричневой корки. Подводная лодка собравшейся скоростью вертикали и шеей. Самый лёгкий день – живущий в лесу и смотрящий на смотрящих, собирая длину воздуха дня в устье веточной кисти, перескоком на первое

– гречка хрустит лесным хворостом – рассыпанная на полу. Но самого лёгкого не бывает! лёд разбегается углами, но река ещё касается воздуха темнотой

– «самый» – да, попасть в дупло/сети дня; если любой момент вглядывания не сравним, то в завороженности днём думаешь, что видишь в какой-то момент весь возможный день и себя рядом с ним (менее лёгким, чем), прерывая взгляд. «Самый» – слишком быстро поддаться, тонкие шумы внутри воды и домашние шаги – сжимают медленность совсем рядом

– наверное, лёгкость (как другое при встрече с предметом) – с обеих сторон. День в себе лёгкость не найдёт, но и человек без дня тоже, и из какого попало дня лёгкость даже при лёгкости в себе-человеке не найти. «Самый» – если бы мог заменить другие, но ведь не. Что не исключает ни

– привезли запахи и вкусы Бретани. Соль – крупная, из моря

– да, долго тающая. А запахи – яблоки, наверное? И запах мегалитов? Ракушки? Венеция пахнет морем, но и мороженым. А Сиена – глиняной черепицей и виноградом. Не знаю, как пахнет Ростов, не могу опознать его запах на тебе. Сейчас пахнешь дорогой и дымом – но дымом ты часто пахнешь, потому что горишь

– а сейчас ты пахнешь орехами. У левого уха запах сахара

– а теперь пахнем друг другом. Твоя пыль на мне. Говоришь о тонком слое меня на тебе – частички пальцев, губ

– белое снега – тишина никого (белое простыни – чистый лист сна и всего с ним), кран капает? Сегодня чинить?

– падение невесомое и одновременно оглушительное снега, (воз)можно и сегодня

– серое спокойно? Дверь не протекает?

– серое ржавеет синим, не могу нигде найти Левинаса

– что именно? синий пока сдут ветром

– нашлось, не надо больше. Серый под ногами

– кран куплен, книга о танце интересная, покажу, перефотографирую?

– боишься-обманет-убежит

– боюсь-повредить-не понять

– не спишь. Серое неожиданно открытой вовнутрь дверью когда ты внутри

– просыпаюсь к тебе. Серое мягкое соединяющее, синее свобо-да-ль

– фонари снова смотрят снегом, приходи смотреть спать, работаю, о тебе

– договорю и бегу, взять вкусного хлеба? не занесёшь ли танцевальную книгу, если по пути

– к тебе на чистый пол с ночными словами?

– снишься донеся сон до дома будит вошедший снег

– может быть, весна опускается со звёзд и туманностей. Спит, как ласточки в небе, только выше?

– утро, у тебя есть беговые лыжи?

– есть, и ботинки – принести?

– деревянные или пластик? Сегодня вечером буду заниматься, но если тебе

– деревянные. Ботинки посмотрю, как с работы. Но лыжи не вокруг! лыжи вдаль. Берег лучше летом, когда можно остановиться спокойно. Зима сама стоит, а других погоняет

– надпись у сантиметра: «измерительный прибор». Но с приборами осторожнее, они прибирают. Поездки с тобой обгоняют шахматы, прячут в тебе крыши. Но пни не разогнать, даже пнув

– может быть, разборка – прогуливание предметов, которым надоело на одном месте во всё той же компании?

– сейчас не холод, тонкий и летящий, а мороз – башней, о которую только расшибиться. Дед, который уверен, что всё знает, и ничего нового не надо. О холода – с мягким х и скользящим л, мягкая дыра, в которую. О мороза – щит звенящий. Чем прямее и тверже деревья, тем легче белки хвостами

– как ты? Меня не теряешь?

– кажется нет, а себя, кажется, да

– кажется, что и я себя. Может быть, ничего не потерялось, но что-то моё у тебя, а твоё у меня? И нам кажется, что нету

– продолжая дрожь и ожидание. Будешь грибной суп? снег, осторожно твою руку над одеялом

– рука с ручкой и огнём, слишком много впечатлений, грибной да

– пей имбирь, он как тёплая земля. Вместо сосулек падают крыши

– крышам лучше летать. Летучие крыши. Медленные ночные бумаги. Норы за ночь стали дырами. Можно встретиться пока солнце

– неровно терпеливо весело полдня инжира, ты? Расправляются листья ступней, к ночи

– сегодня завтра бродить без сна лица

– встретимся превращать вечер в ночь

– Майкл Палмер: «Это дело любящих быть рисунками книги/ Неразборчивой книги/ Меняющейся с поворотом страницы/ Сейчас соединившиеся сейчас срывающие плоды с ветвей друг друга/ Сейчас переплетающиеся сейчас разрывающие горло и вены/ После неповоротливые после крылатые после тлеющие/ Как музыка книги/ Шелестящая сквозь ладони/ Обучает»

– вплелось в солнечное сплетение. Самое близкое за сегодня

– последний день зимы свернулся, как сворачивается молоко, не дожидаясь своего окончания

– день тает пыльным льдом, но не растаял ещё – можно появиться

– сегодня спать – в снег и за реку вереском

– снег располагает, жду твоего времени завтра ищу сыр для него

– вкусной дырки на завтрак ночь пришла самая белая книга

– собранностью сна над водой, блуждающим чуть разбуженным утром

– сплю вдоль тебя

– продолжая вверх

– по твоим часам с большой папкой работы

– работа в жёлтой папке улитками, мороз пряча

– папка красная, работа чёрная тараканами, снегом завинчено в яблочный пирог, тебе ночи песка мидий

– позади тишиной пульсом косточки

– косточка манго твоя лопатка. Греть(ся)?

– сто двенадцать шагов налево, лицом к

– так неправильно! Сначала сказано сто двенадцать шагов налево, а куда я лицом?

– нет, ты прочитаешь про сто двенадцать шагов, и у тебя возникнет вопрос, откуда? Вот там и сказано – лицом к университету, потом 112 шагов налево

– когда хожу с размаху треугольниками прямоугольниками скучаю. Кампус большой фрукт с твердой зелёной корой вроде авокадо снаружи, с кротовыми пустотами внутри. Как с теплом?

– кора угловатая и со многими отростками. Колонны без крыш, пространственные кривые. Красная земля. Город без книг. Пока оглядываюсь, пока полёт. Пасмурно, фотоаппарат просит вспышку. Моё скучание пока не прямоугольное – здешний постоянный размытый туман

– когда скучаю только по дорогам, площадям и стопами. Скучать никогда не дольше, но дальше. Скучать всегда впереди, тенью себя. Облокотясь на угол падения углами сопротивления, дыхания

– красные бабочки, чай со вкусом кофе, корень лотоса. Ступни – одно из открытий близкого. Первыми просыпаются, касаются. Гладить и оттолкнуться. Дорогой человек может быть дорогой. Хочешь дальше – но и дольше. Скучание – не обмен тоски что-я-не-там на тоску что-ты-не-здесь. Оно о твоём впереди больше, чем о моём, о возможных дорогах, отброшенных вперед взглядах и тенях. Девятипалым листом черепахой памятью веером гинкго к твоей зиме, чтобы не дождём досады, а снегом полевой мыши

– зимой всегда город старый ветер улыбается продавцом гранатов не хватит простынь все испытывают кто же

– зимой пешком по воде к твоим каменным пенным близким? Для неба цветок, для тепла лестница, но простыня горяча

– сосновый чай, белый цветок аистом

– хрустят шоколадные шарики, бабочки декабрьской жары, трясогузка переоделась ласточкой. Ешь хотя бы дважды? Ступни не скользят? Стулья моей квартиры не разбежались по городу?

– если хотя бы дважды. Ступни нагретым песком с утра. Стулья в городе не встречались, до квартиры ещё не получилось. Ко мне напрашиваются на следующие две недели, если пущу, придется мне к твоим стульям

– лучше бы трижды. Лопатки и всю спину пальцами ящерицы. Простыни и полотенца слева вверху в полках гардероба. Одеяло в гардеробе ниже рубашек. Если мало – в шкафу в прихожей среди кучи рюкзаков – мешок. Кастрюли в буфете на кухне внизу

– мучная изнанка окон, тот, кто с абажуром и в профиль – отдельно

– не позволяющие птицы, водопад с дырками. Высота библиотеки. Ты в фигуре камня, в свете у кресла

– птицы, видимые с одной стороны, нежнее фильмов о смерти

– в бамбуке мохнатый паук, во мхе ручей, в воздухе гора. Небо в камнях и мышах, ночь в цикадах. Молнии обещают. Ветер показывает путь хлопком твоим ступням

– озеро коркой арбуза жёсткость отвесной тени обращённость фотографии в одиннадцать оттенков зелёного. Стулья, накормленные влажным и подвешенным ничегонеделаньем, отдыхают дома. Спеша к пределу чужой возможности, в какую каплю тумана вырастет ветка, если это не проводы. Опережая только заблуждаясь заблуждая других в этом быть (со)причастным, опережая избегая причастности. Забота не горловая, но по периметру, невозможностью мы, требованием – не моим – исключённости. Держа в руках

– если у зелёного одиннадцать оттенков – все ли зелёные? Тень камня мягче тени человека. Стулья заняты – ждут тебя. Не зная предела своей возможности, чужую тем более. Никогда не требуя, никогда не мы. Не в руке – на ладони. Ветка встречи растёт из тумана, если в причастности – и при, и части. По периметру, по коже, но самое глубокое кожа – вспомни Валери

– стулья дождались и отдыхают, заботливо замирают рядом со сном. За чай спасибо, жасминовый, из большой чашки. Каждый настолько зелёный, в удивлённом здесь и сейчас, что нет никакого общего зелёного; поэтому каждый, конечно, зелёный. Чужая возможность всегда кажется пределом, только тем пределом и отличается от моей. Поэтому и стремиться, поэтому и к чужой, потому что не знаем. Время не удержишь на ладони, в руке, рукой поддерживая

– дождаться – начать ждать снова. Чужое – предел моей возможности. А возможность может стать возможностью выхода за предел, выйдя – она уже моя, не чужая, хотя не только моя. Видимо, есть разница между чужим (глухо закрытым) и не моим, но могущим быть и моим, причем это и – не обязательно разделение, сопричастность. Может быть, встреча с чем-то, что на части не делится, чему можно быть причастным, но не сопричастным. Солнце или вечер не делят. Время не удержать ни в, ни на. Но можно поддержать его перемены

– половина. Дождь и клеточки к работе. Экран на экране, в коридоре оба конца без стен – для ветра. Тень – контуры темноты на свету, или отверстие в свете, или проход, коридор от света в темноту и обратно. Пульс темноты. Вода у тебя шуршит? здесь холод мокрый и длинный, рыба из стоячего пруда. У цветов скрученные бутоны-пионы, цвести на новый год? У римлян он, когда расцветала пальма. Пустишь ли каменную мышь?

– моя тень изгибается в северно-ледовитом, тебя касается блуждающая и опоясывающая, в которой моя лишь падает метеоритом

– твою узнаю – она блуждающая и не всегда в одну сторону, иногда в мою. И твоё солнце скорее с запада, значит тень ко мне. Иногда опоясывающая, обвивающая. Метеориты видно? От меня их дождь закрыт водяным

– метеориты пьяными орехами в облачной вате, ничего не видно, а голова кружится. Внутри, разлито китайским кружевом выше пояса, продолжаю

– Пятнадцатое декабря – международный день чая, котлы одели в праздничные цепи. Или вентилятор подует, и котлы смогут взлететь, если захотят

– на праздничной цепи не полетаешь. И они всегда так. Приделали ноги и посадили на цепь

– скука и скучать по отличаются, как английское miss – вспоминать-потерять. Скука – не-существование. Человека, жизни. Мир закрыт – как раковина или дверь. Скука круглая, не уцепишься, замыкает, мягкая – утягивает, тонешь. А скучание с углами и зазубринами, цепляет и колет – сшивает. Переживание – не отсутствия, а меньшего присутствия. Присутствие есть, есть разговор. А поскольку всегда что-то невозможно – наверное, скучание всегда, даже в присутствии

– отсутствие напряжённее скуки, оно направленное и продуктивное, связано с присутствием, скука нет, она иначе направлена. Скука – запертость в момент, когда мир наиболее открыт. Скучание в присутствии как скучание по себе-тебе невозможным

– человек всегда частью не-здесь. Возможности дальнего – идти к, говорить, возможности близкого – делать, касаться. Забывая – искать новое, совсем другое, о присутствии или отсутствии чего ещё не знаешь. Отсутствие и чтобы не мешать присутствием другому присутствию, присутствие – для события