Текст книги "Present continuous. Текстолёт. Часть II"

Прощание с матёрой

За всю свою пятидесятилетнюю жизнь Воклевитанг Аристархович не прочитал от начала и до конца ни одной книги. В доме их попросту не держали, это было жёстким семейным правилом. Не менее жёстким было правило называть мальчиков в честь деда по отцу. Отсюда неразрывная цепочка из глубины веков Воклевитанг – Аристарх – Воклевитанг – Аристарх – Воклевитанг. Девичья ветка – Пелагея, Матрёна и Ульяна. В деревне других женских имён не существовало. Случалось, что в избе за огромным дубовым столом рассаживались сразу два или три маленьких Аристарчика и с нетерпением ждали, когда отец Воклевитанг первым достанет горячую картофелину из чугунка. Шли годы. И вот тот же стол, тот же дымящийся чугунок, но уже стайка голодных Воклей с Ульянкой в придачу ждут команды седого Аристарха.

Наш Вокля был пока последним звеном этой крепкой русской цепочки и, хотя пятьдесят лет ещё не возраст, витает в воздухе ощущение, что век двадцатый кто-то назначил тем самым пресловутым часом икс, когда окончательно и бесповоротно рвётся всё вокруг: и тяжёлые государственные цепи, и маленькие семейные цепочки.

Женщину, готовую стать матерью нового Аристарха, наш Воклевитанг так и не встретил. Была одна несколько лет назад. Любила его и ему нравилась, но всё это время, что они вместе были, чувствовал он – чужая, не знаю я её. Раньше ведь как было, бегают по Матёре соседские Матрёнки с голыми коленками, растут вместе с тобой, взрослеют, превращаются в красавиц светловолосых, ты и берёшь одну из них в жёны с обязательного благословления родителей.

Любовь – это дело хорошее, но с чужой женщиной семью не сложишь и детей не поднимешь – это третье жёсткое семейное правило.

Примерно так же в семье складывалось отношение к книгам. Книги, как люди, есть хорошие, есть плохие, зачем же незнакомого человека в дом пускать, да ещё полочку ему сооружать или под подушкой его хранить – вот глупость-то! Что касается источника знаний, то дверь в избе открой, и вот тебе источник, вон в небе облака с востока плывут – к дождю, петух гуся слабее, соседские яблоки всегда вкуснее, санки зимой лизать страшно, Бог – есть, бабушка – это мама мамы, хорошо бы с Косым подружиться, он лучше всех дерётся, а Пелька самая красивая из всех девчонок, только я не буду её звать Пелькой, а Пелагеей, вот так и скажу завтра: «Здравствуй, Пелагея…» Представляю, как все пацаны заржут.

Вечером возвращаешься домой, а тебя ждёт новый источник – рассказы маминой мамы о корове Чугунье, пожиравшей людей, о древней Селяне и её жителях, умевших летать, о страшной ночи отрезанных крыльев и появлении в жизни людей Бескрылого.

Одна книга в доме всё-таки незаметно жила. Словарь иностранных слов. Двести страниц. Откуда она появилась – никто не знал, но именно по ней Вокля научился читать за год до «рабынемы» и «мамамылараму». Непонятен был механизм взаимодействия странных для русского языка сочетания букв и маленького мальчика. Наугад открывая страницу, Вокля сразу же чувствовал напряжённость и тревогу, взглядом попадая на очередное слово, он слышал, как кто-то медленно по слогам произносит его. «А-рго-нав-ты, – повторял он шепотом, – си-лу-эт», – увлекал его таинственный голос всё дальше и дальше. В незнакомых буквах, словах, сочетаниях маленький Вокля чувствовал необъяснимую и приятную силу, иногда ему казалось, что это словарь читает его. Со временем контакт книги и мальчика усиливался, Вокля уже перешёл к чтению определений красивых слов, ничего почти не было понятно, но воздействие текста было волнительно приятно. Вокабуляр словаря постепенно переходил в Воклябуляр. Толстяк-словарь настолько был хорош и так подружился с подростком, что у школьных учителей не оставалось никаких шансов как-то повлиять на образование мальчика. Да они особо и не старались. Вокля никогда не стеснялся признаваться, что не прочитал ни одной книги. «Жизнь – вот моя книга! – радостно оглушал он собеседника. – Каждый новый день – новая страница!» И эту книгу он действительно зачитывал до дыр. Не случайно именно к нему часто обращались за советом и в делах сердечных, и в делах табуреточных. В школе коллеги его уважали, ученики обожали, дома только не ждали…

Вскоре Вокле пришлось, правда, прочитать несколько кусков из «Present Continuous», но это исключительно ради его нового друга Берлена.

Скверное время

Получив согласие Бога, Берлен обратился во все представительства всех мировых религий с просьбой быстренько согласовать визит на землю трёх «мертвецов». Изложенная в известном письме идея Берлена была переведена на все языки мира, оформилась в межконфессиональную организацию с миллионным бюджетом и стала именоваться отныне как «Окуловский Меморандум Согласия», сокращенно ОМС. Главный офис расположился в Окуловке. Местный отдел медицинского страхования уступил свою аббревиатуру за 350 рублей и попросил ещё сто за указатель на улице Ленина «ОМС – второй поворот направо».

Католики, православные, иудаисты, протестанты, шииты, сунниты, буддисты, синтоисты, азракиты, ибадиты, суфриты, алавиты, алевиты, друзы, зейдиты, анариты, бекташи, салафиты, хасиды, хабады, самаритяне, квакеры, баптисты, меннаниты, адвентисты, индуисты, кришнаиты, дигамбары, сиветамбары, манихеи, даосисты, зороастристы, мандеи, бехаисты, мормоны, коммунисты, атеисты горячо поддержали Берлена, но согласовать три необходимые кандидатуры не смогли. Ни принцип мягкого рейтинга, ни жребий, ни шестизначные христианские, мусульманские и еврейские взятки не помогли. Языческие взятки даже не рассматривались в силу своей малозначительности. «Хоть один, но обязательно должен быть свой», – патриотически считал каждый из вышеперечисленного списка, если все будут чужие, то свои не поверят.

В этом простом и понятном выводе заключалось страшное проклятие, давным-давно наложенное на человеков. Кому понадобилось разделить их на своих и чужих? Почему не бегают по полям чужие зайцы с ружьями и не стреляют в зайцев своих? Почему волки не сжигают волков? Кто вложил все эти гадости в исключительно человеческую голову? И слово-то какое красивое придумал – эволюция… Безответные эти вопросы опять разносит знакомый ветер из первой главы, и счастлив тот, чья голова – это территория безветренной погоды и высоких заборов.

– Не понимаю я, – обратился к Берлену Ковырякин, – вот ты правильно говоришь, нужны не чудеса, а доказательства. Всё верно, согласен здесь с тобой. Но дальше-то что? Ты хочешь пригласить оттуда трёх мертвецов оживших, чтоб они нам всем рассказали, как там клёво, и оставьте, живущие здесь люди, всякие сомнения относительно загробной жизни, вас там ждут! Низкопробный рекламный ролик, – горячился Ковырякин. – Вот что ты предлагаешь. Библейские сюжеты о чудесах пророков и самого Христа поданы гораздо качественней и правдоподобней, а всё равно цели своей не достигли. Я думаю, что правда, – начал успокаиваться Ковырякин, – это когда я видел сам своими глазами, как море расступилось передо мной, и я прошёл мокрый, дрожащий от холода и страха, и, обернувшись назад, увидел, как волны снова сомкнулись, и, значит, я спасён, и я благодарю Бога за это. Вот правда! Моя правда и правда тех, кто был рядом со мной!

– Ну вот видишь, – оживился Берлен, – значит, сработало.

– Ничего не сработало, – оборвал его Ковырякин, – меня не было там, ничего я не видел, красивая детская сказка, как и десятки других. Только детям сказки рассказывают, чтобы успокоились и заснули в своих кроватках. А вот с какими целями сказки рассказывают взрослым – вот здесь у меня начинают возникать вопросы…

– Выходит, – с горечью заметил Берлен, – всё, чем я делюсь с тобой, мои письма, разговоры с Богом – всё это сказки, которые ты снисходительно выслушиваешь только потому, что ты – мой друг?

– А это вот один из этих вопросов, – не заметил обиды друга Ковырякин, – я не верю в существование Бога, но верю своему лучшему и единственному другу. Это правда, – глаза в глаза сказал Ковырякин, – и ты знаешь, что это так. Но мой друг, – продолжал он рассуждать, – верит в Бога, и не только верит, а регулярно общается с ним. Кто же я такой в таком случае? – озадачился Ковырякин. – Тут верю, тут не верю. «Полуподлец, полуневежда» – меня категорически не устраивает, но из вас двоих я всё-таки выбираю тебя.

Берлен сочувственно закивал и зачмокал, не зная, как помочь другу.

– Вот с текстолётом всё просто, – вздохнул Ковырякин, – скажи ведь – чудо!

– Чудо! – быстро согласился Берлен.

– А где же здесь чудо, – прищурился хитро Ковырякин, – если я всё расписал до последнего винтика, как, что работает. Всё в научных журналах давно опубликовано. Остальное шпионами стырено.

– Да в том-то и чудо, – выдохнул накипевшее непонимание Берлен, – десятки уже по всему миру по твоим чертежам взлететь пытаются, да всё без толку. Только твой текстолёт и летит. Вот в чём чудо, а не в чертежах. Может, тебе пора задуматься, почему так?

– Да я знаю, – вздохнул Ковырякин, – сам не пойму, в чём тут дело, – он подошёл к окну, кивнул в ответ на приветствие пломбирного облака, сжатого тесной форточкой, и повернулся к Берлену с новым неожиданным предложением:

– Мы вот что с тобой сделаем. Всё, как вы с Ним договорились. Но полетим к Богу вдвоём, ты и я. На моём текстолёте. Возьмём рассказик километров на тридцать и вертикально на автомате уйдём стрелой в небо, там всё отключится, дальше я уже полагаюсь на тебя и твоего Бога.

– Нашего, – поправил его Берлен, – нашего Бога.

– Нет, – не принял поправку Ковырякин, – пока твоего. А вернёмся, продолжим наш разговор, согласен?

– Согласен, – согласился Берлен.

– «Баргамот и Гараська» подойдёт?

– Подойдёт.

– Ну вот и договорились, – сказал Ковырякин и добавил: – Как только закончу все дела, я у тебя.

– Я буду ждать, – сказал я.

Былое и думы

Через неделю почувствовал свой тревожный ветер и капитан Скарабей. Он постепенно и незаметно стал присматриваться к каждому персонажу, стараясь выявить источник беспокойства. На первый взгляд, всё спокойно: Счастливчик с собачонком рыбачат на Перестовском озере, дураки, на хлеб сейчас никто не клюнет, на червя надо; Воклевитанг строгает доски для нового стола в мастерской; Берлен побежал на почту, там есть межгород, можно попытаться дозвониться до Бога и посоветоваться; Бескрылый забавляется где-то сейчас с балтийской шпротой… Остаются Писатель и Ковырякин. Изобретатель текстолёта предсказуем и потому не опасен. Алгоритм жизни таких учёных известен давно: сначала втихаря изобретём бомбу, чтоб всё и всех в секунду испепелить, а потом будем шумно бороться против своей же бомбы. Дураки, наплачетесь ещё со своим текстолётом, слезами кровавыми умоетесь… «Выходит, Писатель, – с досадой подумал он, – это плохо, с этим братом всегда большие проблемы». Скарабей поначалу искренне не понимал, чего хотят сытые, одетые, здоровые люди, пишущие книги о страданиях людей голодных, раздетых и больных. Есть даже умники, которые успешно пишут о нравственных страданиях сытых из-за физических страданий голодных.

Похоже, всё дело в том, подсказывал Скарабею его жизненный опыт «собаки Государевой», что истории про страдания продаются лучше всего, недосягаемые тиражи описания казни сына Божия – тому подтверждение. Поэтому, считал он, есть все основания сомневаться в искренности сострадательного плача многих писателей, чьих гонораров вполне бы хватило, чтобы накормить детей в той же Африке. Но самое главное, подумал Скарабей… Но в эту минуту ему сообщили, что на местном телеграфе Берлена соединили с Богом. Скарабей быстро достал подслушник, осмотрелся по сторонам и стал подслушивать.

Пролетая над гнездом кукушки

Я никогда раньше не разговаривал с Богом по телефону и немного волновался. «Ташкент, вторая кабинка, пять минут», «Киев, первая кабинка, четыре минуты», – механический тёткин голос постоянно сбивал с окончательного решения – какой фразой мне начать разговор с Богом. Упоминание о минутах, которые стоили довольно дорого, автоматически повышало статус говорящего, больше минут – больше пристального внимания со стороны сидящих в очереди, что это за богач тут такой объявился.

«Чебоксары, шестая кабинка, пятнадцать минут». Блин, ну чего там случилось в этих Чебоксарах, да ещё на пятнадцать минут! «Чебоксары, – угрожающе возвысился голос, – шестая кабинка, или я отключаю».

Очередь испуганно переглянулась, пытаясь выяснить, кто же тут всё-таки этот наглый чебоксарец. Чебоксарец пропал, и вместо него вызвали меня: «Берлен, вас ожидают в шестой кабинке». Просто и приятно. Меня ожидают. Приложив вспотевшую трубку к уху, я услышал знакомый голос:

– Он на улице курит. Волнуется очень, потому и забыл. Позови его.

– Кого, – не понял я, – кого позвать?

– Чебоксарца, – спокойно сказал голос, – чебоксарца, у него сын родился утром.

Сбегал. Позвал. Вернулся. Понял, почему голос такой знакомый. Это был голос отца моего, умершего в возрасте семидесяти лет от усталости.

– Позвал?

– Позвал.

– Ну и хорошо. Ты хотел что-то сказать мне.

– Да, у нас тут ничего на земле не получилось. Не смогли согласовать.

– Я знаю. До вас тоже ни у кого не получалось.

– Вот и хотел сказать, что у меня есть другой план.

– Ты хочешь, чтобы я сам выбрал кого-нибудь и отправил на землю?

– Да.

– Не получится.

– Почему не получится? Надо попробовать хотя бы.

– Не получится, потому что я уже попробовал. И не раз. Категорический отказ всех от возвращения на землю. Именно поэтому пришлось две тысячи лет назад отправить собственного сына. Он, кстати, тоже отказывался.

– Ты хочешь сказать, что миллионы людей, живших когда-то на земле, отказываются вернуться хотя бы на один день, и сразу обратно?

– Да. Именно так. Только не миллионы, а миллиарды.

– Ты хочешь сказать, мать не хочет одним глазком увидеть своих детей, какими они стали; разлучённые смертью влюблённые не хотят встретиться ещё раз, пусть и на мгновение?

– Не надо сердиться, Берлен. Дело в том, что все они знают, что завтра встретятся здесь, и не одним глазком или на мгновение, а навечно.

– Завтра?

– Земное завтра – это несколько десятков лет.

– Что же теперь делать? Получается, всё напрасно…

– Могу дать совет. Делай всё сам и никого не слушай. На меня надейся, а сам не плошай. И тогда получится.

– Я хотел ещё спросить…

– Да, я знаю. У тебя замечательные родители, Берлен. С отцом я даже сыграл пару раз в шахматы. Мама умница. Они ждут тебя, Берлен. Прости, там, в больнице, я немножко задержу вашу встречу. Уж очень просил за тебя один человек, жизнь свою предложил взамен твоей, умолял, я не смог отказать, поживи ещё там, тебе надо будет доделать кое-что на земле.

– А что за человек?

– Ты скоро встретишься с ним, сам и спросишь. У меня к тебе тоже вопрос: о каких полученных доказательствах моего существования ты упоминал в своём письме?

– Давай я лучше напишу тебе об этом, не хочу здесь говорить.

– Хорошо, я буду ждать.

Когда я вышел на улицу, меня уже ждал чебоксарец с двумя ящиками водки.

– У меня сын родился! Поехали отмечать, тут недалеко.

Я посмотрел на небо, «делай всё сам и никого не слушай», потом на ящики и сказал:

– Я лучше полетаю!

Листья травы

Текстолёту взлётная полоса не нужна. Разбеги по бетонным плитам, крылья для подхвата ветром, шасси – всё это детища технической мысли умных человеков, проводящих большую часть своей жизни в научных лабораториях и конструкторских бюро, – честь им и хвала!

Текстолёту для взлёта надо, чтобы ты просто сел в него, пристегнулся, вставил книгу в приёмный блок и закрыл глаза. Что я и сделал.

Приветствую тебя, друг мой Уолт, посмотри у себя под ногами, помнишь меня? Летом 1980 года ты позвал меня полетать над листьями травы, в которых можно разглядеть Скалистые горы, леса Новой Англии, вигвамы индейцев в Оклахоме. Мы пронеслись над гладью Великих озёр, ухнули в глубину Большого Каньона, передохнули в лагерях переселенцев на фронтире. Я в ту ночь дежурил по роте и, закрывшись в оружейной комнате, читал твою книгу и летал с тобой до утра, пока дневальный на тумбочке не заорал петушиное: «Ро – о – о – та падъём!»

Ты пообещал, что мы непременно ещё полетаем вместе.

И вот мы летим. Теперь над Валдаем.

 
Пёстрый ястреб проносится мимо и упрекает меня,
зачем я болтаю и мешкаю.
Я такой же непостижимый и дикий, как он,
я испускаю свой варварский крик над крышами мира.
 

Окуловские домики превращаются в квадратики. Ветер справа сильней, чем слева. Давай разок над улицей Мичурина, там наши машут, и мы махнём в ответ. Набираем высоту – и к озёрам. Застывшим слезам огромных лесных великанов. Перестово. Онтарио. Боровно. Верхнее. Белое. Гурон. Проскользнула стрекозою под нами наша тень. Ещё выше – и за нас слёзно цепляется отставшее облачко – дочка или сыночек. Неважно. А ну, дуй отсюда к родителям, вон они над Сковородой ждут тебя.

Пересекаем железную дорогу. Миниатюрные лего-вагончики сороконожкой весело бегут на север. В каждом вагончике, как минимум, по три влюблённых человека. Три на пятнадцать равно сорок пять. Я ж говорю, сороконожка. Вагон с невлюблёнными отцепили в Вышнем Волочке, нечего без любви по Валдаю ездить.

И тот, кто идёт без любви хоть минуту, На похороны свои он идёт, завёрнутый В собственный саван.

А мы летим дальше, Уолт, внизу змеится дорога на Крестцы, там ждёт нас Председатель Земного Шара. Он ждёт нас. Я записался на приём ещё пятьдесят лет назад, хотя тебя, Уолт, он примет без очереди. А вот нас уже встречают его высокопрыгучие кузнечики.

 
Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
«Пинь, пинь, пинь!» – тарарахнул зинзивер.
О, лебедиво!
О, озари!
 

Немного снижаемся, аккуратней, чтоб не задеть кладбищенскую часовенку.

– Здравствуйте, Председатель. Пухом ли вам земля? Царствие ли небесное? Смотрите, Председатель, кого я вам прилетел. Уолт. В листьях его травы очень хорошо себя чувствуют ваши кузнечики.

 
Я верю, что листик травы не меньше
Поденщины звёзд,
И что не хуже их муравей, и песчинка, и яйцо королька,
И что древесная жаба – шедевр, выше которого нет,
И что ежевика достойна быть украшением небесных гостиных.
 

Кстати, о ежевике и чернике, летим в Розливы, там этих украшений на десять гостиных хватит. До свидания, Председатель, ждите, скоро буду.

Поднимаемся выше, где наш сыночек-облачочек? Ага, вижу, вся семейка купается в солнечных зайчиках куполов Иверского монастыря. Летим туда, Уолт, там правда очень красиво, и в трапезной выпечка ещё не остыла.

Возвращаемся. Внизу по лесной дороге идут два друга. Это Счастливчик и Лаки. Машут нам рукой и хвостом.

Я думаю, я мог бы жить с животными, они так спокойны и замкнуты в себе.

Они не скорбят, не жалуются на свой злополучный удел.

Они не плачут бессонными ночами о своих грехах.

Они не изводят меня, обсуждая свой долг перед Богом.

Разочарованных между них нет, нет одержимых бессмысленной страстью к стяжательству.

Никто ни перед кем не преклоняет колени, не чтит подобных себе.

А вот и Окуловка. Я вижу, как деревенские мальчишки во главе с Воклей радостно бегут встречать меня, как довольно улыбается Ковырякин, красным флажком из мурманского скорого приветствует вся в слезах моя проводница. Спасибо тебе, Уолт.

Я завещаю себя грязной земле, пусть вырасту любимой травой, если снова захочешь увидеть меня, ищи у себя под ногами, едва ли узнаешь, едва ли догадаешься, чего я хочу, но я очищу и укреплю твою кровь.

Записки охотника

Удивительным было не то, что в возрасте пятидесяти лет Воклевитанг решил заняться английским, а серьёзность и настойчивость, с которыми он стал относиться к этому делу. С разрешения директрисы Вокля получил право посещать уроки Берлена в 5 «А» и даже притащил туда свой стол из мастерской. На педсовете он пробил решение проводить свои уроки на английском языке. Но от этой идеи скоро пришлось отказаться из-за коллективных жалоб родителей мальчиков, написавших, что детям ставят двойки на уроках труда, если не знаешь, как звучат по-английски столярные и слесарные инструменты. Берлен тоже не знал, как будет по-английски победитовый левосторонний резец, малый разводной слесарный ключ или закольцованная муфта, но особо не переживал.

На очередном занятии он и Воклевитанг очень страдали страдательным залогом.

– Еще раз повторяю, – горячился Берлен, – глагол to be плюс третья форма смыслового глагола «волк был убит охотником».

– А почему нельзя «охотник убил волка»?

– Почему нельзя? Можно.

– Тогда почему – был убит?

– Потому что страдательный залог.

– Типа что ли, волк пострадал?

– Типа да. Давай теперь твои собственные примеры.

Вокля задирает глаза в потолок, оскаливается и выдыхает:

– Заяц был убит охотником!

– Молодец. Давай ещё.

– Медведь был убит охотником.

– Ещё.

Вокля опять смотрит в потолок и неуверенно произносит:

– Носорог был убит охотником?

Где он там на потолке носорога увидел? Короче, в течение двух минут безжалостный Воклин охотник перебил всю известную ему живность.

– Молодец, – похвалил его Берлен. – Только давай сменим тему, возьмём фразу: писатель написал роман.

Вокля в замешательстве. Что-то никак не складывается в его в голове. Не выдержав, он шёпотом спрашивает:

– А что, писатель тоже был убит охотником? Мы же на прошлой неделе у него были.

– Нет! – обхватывает голову Берлен. – Нет. Другой писатель. Не наш.

– А, – облегчённо вздыхает Вокля, – ну, не наш, тогда ладно…

Берлен объявляет перерыв.

Справедливости ради надо признать и положительные стороны Воклевитанга в изучении английского языка. Хороший вокабулярный запас латинских слов и крылатых выражений всегда приходил ему на помощь, а также следует отметить полное отсутствие знакомой многим закомплексованности при разговоре с носителем языка. Когда после учреждения ОМС в Окуловку зачастили иностранные журналисты, Вокля не упускал возможности попрактиковаться с англичанами и американцами. Стоя однажды на горе и наслаждаясь панорамой бескрайнего валдайского леса, репортёр ВВС на изящном английском произнёс:

– Какое красивое место, как в раю.

На что оказавшийся вдруг рядом Вокля добавил на своём английском:

– Да, здесь волк был убит охотником, – заметив лёгкую растерянность репортера, Вокля добавил: – Да-да, и медведь был здесь убит охотником.

Репортёр растерялся ещё больше и вдруг с ужасом заметил, что он остался один на один с этим огромным русским мужиком на пустом холме.

– И заяц был убит, – дружелюбно похлопал по плечу вспотевшего британца Вокля, – охотником.

– Риалли? – испуганно удивился иностранец, предполагая, что он следующий, кого убьют на этом кровожадном холме…

В другой раз, в ожидании опаздывающего новгородского губернатора, Вокля вежливо отказался от услуг переводчика и громко начал речь:

– Dear friends! We have much сыринг here. Сыринг for many years.

От провала Воклю спасло то, что участниками конференции в тот раз были представители очень разных стран мира, чей английский вполне соответствовал Воклиному. Переводчик сначала ещё пытался что-то понять, а когда понял, то еле успел убежать за кулисы и уже там умирал со смеху. После окончания он спросил у Вокли:

– А что такое «сыринг»?

– Как что? – удивился Вокля. – Сыринг – это сырьё. У нас тут сырья на века, инвестинг нужен и манитыринг.