Текст книги "На войне. В плену (сборник)"

Сейчас же по телефону я сообщил командиру 1‑й батареи подполковнику Аноеву, прося его открыть огонь по колоннам противника. «Корректировать огонь, – сказал я, – будем отсюда».

И вот, «затукали» и завыли очередями наши гранаты и шрапнели, летя через наши головы в сторону немцев. Мой наблюдатель, вольноопределяющийся Наумченко, с биноклем у глаз, сверху кричал мне о месте разрыва наших снарядов, я передавал это по телефону подполковнику Аноеву: «Правее! Еще правее!» или: «Ниже!», «Выше!», «Еще выше!», «Так хорошо!», «Еще! Еще!». Рота в это время держала точный прицельный огонь.

Таким образом, передние немецкие цепи были нами быстро рассеяны. Остановились и залегли и резервы их.

Но в бинокль видно было, что они рассыпали новые цепи и открыли по нам огонь. Жалобно засвистали немецкие пули и «затакал» их пулемет, но пули летали беспорядочно, выше наших окопов, а пулеметные струи с визгом и стуком, как горох, ударялись левее нас в каменную стену соседнего, на холме, дома мельника, где я до этого боя провел несколько дней.

Вскоре открыла огонь сначала полевая артиллерия противника, нащупывая наши окопы, а затем и тяжелая, сосредоточив огонь по мосту и по западной опушке города. Шрапнели все чаще стали разрываться над самыми нашими окопами. Появились раненые. По ходам сообщения они переползали к перевязочному пункту. Первым убитым в роте пулею в лоб (моментальная смерть!) был ефрейтор Афанасьев, родной брат старшего унтер-офицера Афанасьева.

Часов в десять утра, под прикрытием огня своей артиллерии, немцы густыми цепями и колоннами поднялись и перешли в наступление, но рота и команда разведчиков открыли по ним такой убийственный огонь пачками, с точно измеренного расстояния, что немцы, понеся огромные потери, опять залегли.

В это время у меня случилось крайне неприятное замешательство с доставкой патронов.

Обеспечение роты патронами было возложено, как я уже упомянул, на фельдфебеля Нагулевича. Когда рота развила частый и даже пачечный огонь, запасы патронов в нишах окопов быстро израсходовались. Уже после первой атаки немцев из всех четырех взводов ко мне стали присылать донесения, что половина патронов израсходована, а к концу второй атаки, что патроны кончаются. 107‑й полк на мои просьбы по телефону скорее прислать двуколку с патронами отвечал, что уже выслана была двуколка, но при самом выезде, перед окопами, ездовой убит, а лошадь ранена.

Мои люди, которых я посылал к этой застрявшей двуколке с патронами, не возвращались… Потом узнал я, что двое из них по дороге были убиты, а один пропал без вести…

Взволнованный этой неудачей, я просил 107‑й полк выслать другую двуколку. Кто-то по телефону оттуда обещал «сделать распоряжение». Я нетерпеливо ждал и страшно волновался за исход обороны. Немцы в это время усилили свой огонь, а рота стреляла редко, и патроны все не прибывали…

Потеряв терпение и боясь, что из-за этого вся оборона моста может «провалиться», я накинулся на своего фельдфебеля, грозя расстрелять его, если он сейчас же не наладит доставку патронов из 107‑го полка. И вот, старый служака сам бежит через мост к западной опушке города, где был 107‑й полк.

Там, как мне потом рассказывали троицкие офицеры, упал на колени перед командиром батальона капитаном Мартынцом и умолял дать скорее патронную двуколку, иначе рота погибнет! Капитан Мартынец приказал заменить убитую лошадь, а двуколку с патронами дать фельдфебелю Нагулевичу. Таким образом он, лично правя лошадью, привез патроны через мост, под сильным огнем противника. Я расцеловал его за этот подвиг!

Быстро пополнены были запасы патронов во всех взводах, и рота возобновила сильный огонь по атакующему противнику.

Цепи противника пытались обойти наш правый фланг, где деревня, но я сейчас же давал знать об этом подполковнику Аноеву, и его батарея своим огнем выбивала их каждый раз оттуда! Вскоре дома здесь горели… Вместо меня на вышке сеновала корректировал теперь огонь батареи поручик Зубович.

Труднее выбить немцев было на левом фланге, в глубокой лощине с кустарниками, недоступной нашему обстрелу. Вот именно здесь, выдвинутый вперед своим гнездом, пулемет мог бы защитить мост от обхода. Я еще раз пожалел, что не дали мне пулеметов. 8‑я рота 107‑го полка по моей просьбе (по телефону) одним взводом обстреливала эту лощину, но это была стрельба на очень большое расстояние, более двух тысяч шагов.

Во втором часу дня немцы почему-то сразу прекратили ружейный огонь, их артиллерия тоже замолчала. В наших окопах послышались громкие разговоры и даже смех. Огонь почти прекратился. Но что это?! Я вижу в бинокль, что противник густыми цепями и сзади колоннами двигается на нас шагом, выкинув впереди огромный белый флаг, и в передних цепях мелькают белые платки. Кто-то из моих солдат глупо крикнул: «Они сдаются!» Но я успел крикнуть в окопы: «Пачки, начинай!» – и бросился к телефону, прося батарею открыть огонь. Поручик Зубович корректировал этот огонь. Передние цепи с белыми платками упали и за ними идущие цепи были буквально скошены, и немцы, усеяв все поле впереди окопов убитыми и ранеными, остановились – залегли… Исчезли белые флаги… и даже огонь они открыли не сразу. Некоторые убитые лежали, а раненые корчились в шагах трехстах-двухстах от наших окопов…

Какую бурю восторга вызвал этот успех в роте! Какие шутки и смех послышались из уст солдат! Особенно во втором взводе старшего унтер-офицера Афанасьева. Этот богатырь – косая сажень в плечах – особенно умел держать в руках свой взвод.

Во время боя, когда тяжелые снаряды начали разрушать окопы и появилось много убитых и раненых, испуганные запасные «дяди» бородачи начали охать и плакать, как дети, а некоторые из них стали удирать и поползли из своего окопа по ходу сообщения… Двое из них приползли ко мне в окоп… Когда увидали меня, стали прямо рыдать!.. «Ваше высокоблагородие! Ослобоните нас, увольте! Какие мы воители! У меня четверо детей! Ослобоните нас!» Сначала я бросился на них с револьвером, но потом опомнился. Я пристыдил их, напомнил о присяге, указав на молодых летами солдат, почти детей, мужественно сражавшихся.

Грустно и досадно было видеть эту картину! Я приказал им вернуться на свое место и горнисту сопровождать их…

Командиру второго взвода старшему унтер-офицеру Афанасьеву я послал записку, укоряя его за беспорядок во взводе. И вот, как потом рассказали мне люди его взвода, Афанасьев, прочитав мою записку, освирепел! Кинулся к одному из этих храбрецов. «Почему ты, борода, прячешься, ползаешь, срамишь весь взвод перед ротным командиром, а не стреляешь в немцев, с… с…?»

«Да я не вижу их, господин взводный!»

«Ах, не видишь?..» – закричал Афанасьев и тут же высоко поднял его на своих могучих руках над окопом! Немецкие пули быстро засвистали близко… близко…

«Теперь видишь?!»

«Вижу, вижу, господин взводный», – отчаянно завопил «бородач» и сейчас же стал стрелять не только он, но и другие запасные, у которых были винтовки, взятые у раненых и убитых солдат. Полная дисциплина водворилась во взводе! Да, с такими чудо-богатырями, как унтер-офицер Афанасьев, можно на войне чудеса творить!

С трех до пяти часов дня противник возобновлял яростные атаки, доходя почти до наших проволочных заграждений, но все атаки были ротой отбиты. Потери немцев увеличивались. Мы стреляли уже с постоянным прицелом.

Насколько силен был наш огонь на таком близком расстоянии, доказывает огромное количество расстрелянных в этом бою патронов (десять патронных двуколок: две своего и восемь 107‑го полка); деревянные ствольные накладки коробились от раскаленных стволов ружей!

В это время поручик Зубович заметил в бинокль движение немецких колонн к северо-востоку, во фланг 25‑й дивизии. Я сейчас же сообщил об этом первой батарее, и она очень удачно обстреляла эти колонны, совершенно остановив их движение к 99‑му Ивангородскому полку.

Около пяти часов дня появился над нами немецкий аэроплан, стал кружиться и выбрасывать высоко над нами в синем воздухе какие-то серые змейки, яблочки и тому подобные условные знаки, очевидно указывая места расположения наших окопов, моста и нашей артиллерии. И действительно, скоро немцы сосредоточили на нас весь свой огонь. Я стал бояться за мост: «чемоданы» разрывались все ближе и ближе к нему!

В это время из мостового караула прибежал ко мне саперный унтер-офицер и доложил, что провода из камеры для взрыва моста прерваны снарядами и, таким образом, взорвать мост при отходе будет нельзя. Я потребовал к себе штабс-капитана Фиттингофа, но унтер-офицер доложил, что он куда-то ушел из мостового окопа… Мысль об измене на мгновенье мелькнула у меня в голове («Фиттингоф – немец!» Все мы тогда, в начале войны, заражены были этим подозрением), но я ее отбросил, сообразив, что штабс-капитан Фиттингоф, вероятно, первый заметил порчу проводов и лично принимает меры к исправлению, что потом и подтвердилось.

Но все-таки я заволновался. В приказе начальника дивизии мне определенно сказано, уходя, взорвать мост. Боясь ответственности, я по телефону донес начальнику штаба дивизии полковнику Радус-Зенковичу, что мост взорвать нельзя. После доклада начальнику дивизии об этом полковник Радус-Зенкович лично по телефону успокоил меня, сказав, что при отходе роты мост будет разрушен огнем нашей артиллерии…

Во время этих переговоров мне случайно пришлось подслушать разговоры штабных офицеров. По адресу моей роты была сказана фраза: «А эта уфимская рота, конечно, обречена в жертву»… Произнесено это было самым благодушным и веселым тоном, а в этот момент у меня творился ад! Окопы снарядами немецкой тяжелой артиллерии совершенно разрушались; земля тряслась от взрыва «чемоданов»; дым от загоравшихся вблизи сараев застилал глаза; пули жалобно-ласково пищали и пели уже над самыми окопами, а сверху посыпал нас дождь осколков и больших «козодуев» шрапнели!.. Число убитых и раненых увеличивалось. Крики и стоны тяжелораненых стояли в воздухе… Но почему-то на этот раз они не вызывали у меня сострадания, а только раздражали. Так, например, один солдатик-татарин приполз ко мне в окоп и, видно, сильно мучился от своего ранения: пуля попала ему в спину и застряла где-то около самого позвоночника; он визжал и плакал от боли, как ребенок, но я не только равнодушно, но даже с какой-то досадой смотрел на него, как на какую-то помеху, и думал лишь о том, как бы еще дольше не пускать немцев на мост… Сердце мое ожесточилось, и вот, словно в наказание мне за это, разрывается вблизи бризантный снаряд и контузит меня воздухом в правую половину головы… В глазах потемнело, в ушах – звон… Я упал и на мгновение потерял сознание…

Когда очнулся, первая мысль была, что все потеряно, бой проигран, мы окружены немцами и отрезаны. Сейчас – плен… Я подло струсил, но… осмотрелся, пришел в себя и вижу: около меня возится поручик Зубович, прикладывая к моей голове компресс, а фельдшер дает выпить какое-то лекарство. Стало рвать желчью, но после рвоты я сразу почувствовал себя лучше. Поручик Зубович, вероятно чтобы ободрить меня, говорит:

– А наша артиллерия прямо чудеса творит, в бинокль видно, что все колонны немцев, направлявшиеся к 25‑й дивизии, повернули сейчас на запад и скрылись.

– Ну, а мы как? Немцы сметут нас? – спрашиваю я мрачно, с тревогой.

– А вот, – отвечает Зубович, – только что я подслушал по телефону разговор штаба дивизии со 107‑м полком и голос начальника дивизии: «А что, неужели Успенский все еще держится?!»

Как только услышал я про эту фразу, какую радость и удовлетворение я почувствовал! Исчезло малодушие, я совершенно воспрял духом! Я бодро встал и проверил наличие людей и количество патронов во всех взводах.

Благодаря усиленному огню немцев уже налаженная доставка патронов из 107‑го полка опять затруднялась.

Чтобы пополнить потери роты (особенно пострадал второй взвод унтер-офицера Афанасьева), я стал просить поддержки у командира 107‑го полка, и он уже приказал выслать в мое распоряжение одну роту, но в это время от огня немецкой артиллерии загорелись у меня близлежащие здания и сараи, а главное, тяжелым снарядом сорвало вышку сеновала вместе с наблюдателем на землю, нас всех оглушило. «Убит, убит!» – закричали солдаты… Но вот из-за столба дыма, пыли, сломанных досок и осколков появляется вольноопределяющийся. Солдаты с хохотом закричали:

– Жив, жив!

– Жив, курилка! – ответил он. – Ваше высокоблагородие, немцы накапливаются справа у деревни и вдоль по реке пробираются к нам.

Я бросился к телефону, но в этот момент взрывом другого тяжелого снаряда разбивает весь окоп, где был телефон, засыпаются землей оба телефониста, а главное, разбивается сам аппарат, и, таким образом, связь со 107‑м полком и 1‑й батареей – порвана! Не успел я опомниться, как из мостового караула прибегает подчасок и кричит мне:

– Ваше высокородие, цепь противника пробирается сзади нас по берегу реки к мосту!

– Скорей откройте там огонь! – кричу я и в эту минуту быстро решаю прекратить оборону и отойти за мост, чтобы не очутиться без патронов, отрезанным от моста и от своих, и не попасть таким образом с ротой в плен к немцам.

План отступления у меня был обдуман заранее.

Я приказал первому взводу подпрапорщика Карпенко и мостовому караулу у реки, оставаясь в окопах, прикрывать огнем отход роты. Затем, воспользовавшись дымовой завесой от загоревшихся вблизи домиков и сараев, рота (три взвода) и команда разведчиков по ходам сообщения и вдоль тростников у ручья, под сильным огнем артиллерии переходит через мост…

Редкие пули летели к нам со стороны реки, где немцы по берегу пробирались к мосту, но сильного ружейного огня и общей атаки для преследования нас (как я ожидал и чего опасался) не произошло. Рота накапливанием постепенно собралась на заранее намеченный и укрытый от огня сборный пункт, недалеко от окопов 107‑го полка.

Было часов семь вечера. Каждый взвод привел или принес с собой своих раненых.

Пока я выслушивал подробные доклады взводных командиров о действиях и о потерях в каждом взводе, благополучно прибыл и первый взвод во главе со своим героем-командиром подпрапорщиком Карпенко.

Теперь только, после доклада и расспроса людей первого взвода, я понял, почему немцы совершенно не преследовали нас. Оказалось следующее.

Немцы, узнав о совершенном прекращении огня из наших окопов и видя горящие здания позади них, по-видимому решили, что русские ушли и окопы пустые, и двинулись вперед к мосту огромной беспорядочной толпой.

Карпенко, подпустив их совершенно близко, открыл со своим взводом в упор им сильный пачечный огонь, и вся эта толпа, как скошенная, полегла, а отчасти разбежалась. Продержав еще несколько времени огонь, подпрапорщик Карпенко благополучно отошел со своим взводом, потеряв несколько человек на мосту от флангового огня немцев, пробиравшихся все ближе, вдоль реки, к мосту. Мостовой караул у реки тоже снялся и присоединился к его взводу, как мною было приказано ему ранее.

Собрав, таким образом, всю роту, я в горячих словах поблагодарил и роту, и команду разведчиков 107‑го полка за самоотверженность и храбрость, расцеловался с поручиком Зубовичем и наконец добрался с ними до окопов 107‑го полка благополучно; а была опасность, чтобы троицкие в начавшейся темноте не открыли огонь по нам, приняв нас за немцев, что в первых боях и бывало (как, например, в конце Сталупененского боя).

Не могу я сейчас забыть, как восторженно встретил нас 107‑й полк: фуражки летели вверх, офицеры и солдаты кричали нам из своих окопов: «Уфимцы, ура! Уфимцы, молодцы! Шестнадцатая, ура!» Это была лучшая для нас награда! Измученные, землисто-зеленые, похудевшие за эти сутки лица и воспаленно-горящие глаза моих солдат и особенно унтер-офицеров прямо преобразились от этой неожиданной похвалы троицких – ближайших свидетелей нашего боя с немцами!

И действительно, все перипетии боя за мостом им были известны, потому что связь со штабом дивизии и с первой батареей 27‑й артиллерийской бригады поддерживалась через 107‑й полк.

В частности, ближайшими посредниками и свидетелями обороны моста были: участники этого боя командир первой батареи 27‑й артиллерийской бригады подполковник Аноев (получивший за этот бой чин полковника); 107‑го полка: начальник команды разведчиков поручик Зубович, получивший за этот бой георгиевское золотое оружие; командир второго батальона капитан Мартынец, поручик Хмелевский, поручик Александров, командир восьмой роты штабс-капитан (фамилию его забыл) и штаба дивизии: поручик Лапекин и штабс-капитан (фамилию тоже забыл).

Как только рота влезла в солидные окопы 107‑го полка, я по телефону сделал доклад командиру 107‑го полка о ходе боя, о геройских действиях команды разведчиков во главе с поручиком Зубовичем, о потерях и о том, что делается у немцев.

Потери моей роты выразились в восемнадцати убитых, двадцати восьми раненых и одиннадцати без вести пропавших. По докладу обо всем этом начальнику дивизии сейчас же последовал приказ 27 августа (ст. ст.) вечером: моста не разрушать, с рассветом 107‑му Троицкому полку перейти в наступление, 106‑му полку поддержать это наступление. Но приказ этот, ввиду общей обстановки, был заменен новым приказом: всей Первой армии продолжать отход на восток!

Стало темнеть. Артиллерийский огонь с обеих сторон не прекращался. Троицкие офицеры в своих окопах напоили меня чаем из «термоса». Чисто физически я «отошел», стало на душе легче, спокойнее. Чувствовалась удовлетворенность от всего пережитого и даже тихая радость от выполненного долга… Я отдыхал душой… Зарево близкого пожара освещало окопы…

Громкие раскаты смеха солдат привлекли мое внимание. На лужайке, около окопов, паслись молодые козел и коза и старый козел. Какой-то шутник-солдат завязал старому козлу платком глаза, чтобы он не мешал молодому козлу ухаживать за козочкой. Старый козел «вслепую» старался мешать им и делал при этом уморительные и неудачные прыжки. Солдаты, как дети, забавлялись этим зрелищем и неудержимо хохотали, совершенно забыв всякую опасность от разрывающихся кругом снарядов. Таков русский солдат!

VI. Отступление

Под свист летящих и грохот разрывающихся снарядов немецкой артиллерии возвращался я в темноте со своей ротой к полку. Небольшую часть пути пришлось пройти через город Алленбург. Какое ужасное впечатление производит артиллерийский огонь в городе, да еще в темноте!

С каким треском и гулом среди узких улиц и дворов разрываются «чемоданы», гранаты и шрапнель и каким диким аккомпанементом этих разрывов служит непрерывный грохот и звон падающих и рассыпающихся каменных стен и оконных стекол, причем через пустые отверстия рам и дверей вырывается красными языками огонь горящей внутри обстановки!.. Впечатление усиливается от окружающей темноты и полного отсутствия в городе и домах людей…

Средневековый тихий городок горел во многих местах. Семисотлетняя кирха в этом бою немецким огнем была разрушена, ее высокая стильная колокольня рухнула: немцы предполагали, что здесь наш наблюдательный пункт. Вообще город Алленбург сильно пострадал исключительно от немецких снарядов.

Уже была ночь, когда я с ротою достиг окопов своего полка. Артиллерийский огонь прекратился. Страшно усталые, измученные и потрясенные боем, мы все мечтали сейчас об отдыхе и сне!..

И как же велико было наше разочарование, когда мы застали наш полк, спешно снимающийся с позиции для следования в дальнейший «тыловой путь»!

Кратко доложив командиру полка о ходе боя за Алленбургским мостом и о потерях, я со своей ротой вступил на свое место в походной колонне.

И вот началось настоящее отступление!

Немцы, сняв с Марны, с французского фронта, для спасения Восточной Пруссии два свежих корпуса и отдельную кавалерийскую дивизию, разгромили Вторую Самсоновскую армию (генерал Самсонов застрелился) и теперь обрушились на нашу Первую армию: обойдя ее со стороны Мазурских озер, они главный удар нанесли в бою у Лыка того же 27 августа. Вот почему наша дивизия, составлявшая арьергард, должна была 27 августа отступить, чтобы не быть совершенно отрезанной.

За эту великую войну я дважды пережил этот ужас и позорный – не скрываю – страх перед преследующим врагом! Ведь я лично видел в бою под Гумбиненом отступление немцев – Макензеновского корпуса! Я знал, какие ужасные потери несет отступающий и убитыми, и ранеными, и взятыми в плен… и я чувствовал, что подлое, мелкое чувство страха перед преследователем овладело всеми нами, начиная с высших начальников и кончая последним обозным рядовым!

Чем дольше длилось это преследование, чем ближе настигал нас враг, тем сильнее проявлялся этот страх: старые, дисциплинированные части не шли, а почти бежали не только по шоссе и дорогам, а часто и прямо без дорог!.. Это был необыкновенный по быстроте и непрерывности (день и ночь) марш!

Казалось, вот уже ушли от артиллерийского огня, от разрывающихся «чемоданов» и шрапнели противника, и на время чувство спокойствия внедрялось в нас, но… вот опять над нами кружатся немецкие аэропланы, бросаются с них бомбы и откуда-то с флангов летит и рвется над нами шрапнель и гранаты и «такает» немецкий пулемет, поливая нас пулями. Это – немцы на грузовиках быстро подвозят несколько легких орудий и пулеметов, открывая огонь, и производят у нас не столько потерь, сколько паники!

Пока развертывается и высылает назад цепи пехотный арьергард, пока выезжает на позицию наша артиллерия, немецкие грузовики с орудиями быстро скрываются, чтобы выскочить и загородить дорогу отступающим войскам где-нибудь в другом удобном месте.

Все те города и местечки Восточной Пруссии, мимо которых при наступлении шли мы целых три недели, промелькнули теперь в течение двух-трех дней! Так мы быстро отступали!

На одном указателе дорог, среди перекрестка, немцы уже успели повысить плакат-карикатуру: от размаха огромного немецкого сапога с чудовищной шпорой летит в пропасть наш генерал Ренненкампф. Было и досадно и стыдно видеть это!

Погода пасмурная, все время дует сильный ветер. На душе тоже пасмурно… При минутной остановке у Тракененского конного завода, сирена-ветрометр жалобно воет нам: слышится в ее звуках не то похоронное пение, не то безотчетный плач детей…

За три дня с 29 августа по 1 сентября наш полк пережил этот кошмарный, отступательный марш на протяжении ста двадцати километров и от фортов Кенигсберга докатился до Литвы (до реки Неман)!

Наша дивизия шла в арьергарде, но особенно крупных арьергардных боев вести не пришлось. Не знаю, чем объяснить, но немцы дали возможность почти всей Первой армии, что касается строевого состава, уйти благополучно; но зато в их руки попало большое количество обозов и всяких складов, в том числе и целый арсенал тех немецких ружей, кои взяты были нами в бою под Гумбиненом.

Когда наша дивизия проходила через Эйдкунен, огромный наш склад с продуктами еще не был вывезен: горы мясных и молочных консервов, сахару, рису, какао и тому подобных припасов, заготовленных для наших госпиталей, достались немцам.

Помню бой под Гросс-Колпакеном (северо-восточнее Даркемена), где немцы особенно насели на наш полк, шедший в арьергарде. Обороняясь, полк успел укрепиться в солидно вырытых окопах, на берегу речки, впадающей в реку Ангерап. Немецкие цепи встречены были сильным огнем наших пулеметов и ружей. Бой затянулся до вечера, когда от артиллерийского огня горели все близлежащие усадьбы…

Немцы первые начали отходить, но и мы спешно свернулись и тоже стали уходить вместо того, чтобы преследовать врага! Все действия казались сумбурными, противными и тактике и стратегии! Почти все, и начальники, и подчиненные, в это кошмарное время стали нервными; пример тому – инцидент с капитаном Кемпинским (впоследствии застрелившимся). Командир полка сделал ему замечание, что после боя у Гросс-Колпакена его третья рота отходила в беспорядке…

Капитан Кемпинский схватился за револьвер и с криком: «Значит – я трус, я – трус?!» – тут же хотел застрелиться… Насилу его успокоили ближайшие офицеры и сам командир полка.

В бою под Гросс-Колпакеном погиб доблестный командир 107‑го Троицкого полка полковник Трусевич. От разрыва гранаты взлетевший ком земли ударил его в ногу и пробил сапог: получилась кровавая ссадина на ноге. Казалось, такой пустяк! Но от засорения ссадины землей произошло заражение крови, так называемый «столбняк» – страшная болезнь, и полковник Трусевич в ужасных мучениях (конвульсии, когда человек сгибается в кольцо) скончался, оплаканный своим полком. Похоронен был в Вильно.

Так как в это время уже обошли левый фланг нашей Первой армии с юга, то от Гросс-Колпакена полк изменил маршрут к северу на Сталупенен – Эйдкунен. К Сталупенену мы подходили темной ночью. Почему-то ожидали здесь найти немцев, шли со всеми мерами охранения.

Огромное зарево горящего города встретило нас. Я со своей ротой шел в головной заставе и первый въехал в город. Жуткое впечатление от горящих среди темной ночи домов целой улицы, треска падающих головешек и полного отсутствия людей!

Только сзади одного горящего дома, на высоком крыльце, с изумлением заметил я сидящую седую старуху-немку. Ее трагически-мрачную фигуру временами освещал отблеск пожара… «Что она переживает? – думал я. – Где ее семья? Почему она осталась? Что будет делать старая женщина, одна на пепелище пожара?..» И я невольно перенесся мыслью в Вильно, к своим. И моей семье война может грозить такими же переживаниями! Долго ли будем мы отступать? Ведь вот уже и граница скоро, а «тыловой» путь все ведет нас дальше и дальше, туда, на свою землю!

Осторожно, почти «перебежками», проходил полк вдоль этой узкой улицы Сталупенена, под летящими горящими головешками и искрами огня, чтобы выйти к мосту через речку.

Вот перешли мы границу. Опять мелькнули мне в глаза неизменно стоящие столбы с немецкими и русскими гербами…

Только когда подошли мы к реке Шешупе, преследование наконец прекратилось; даже перестали мы слышать ненавистное нам жужжание немецких аэропланов.

Переправа через реку Шешупе (понтонный мост) в большом количестве собравшихся здесь войск очень затянулась. Например, нашему полку в ожидании своей очереди пришлось простоять в открытом поле, под сильным ветром и дождем, шесть часов. Я в одном кителе (свою шинель, при отходе, я забыл в окопе за Алленбургским мостом) сильно промок и озяб и старался согреться около своего коня Януса.

Перейдя через Шешупе, укрепились на его правом, высоком, берегу, недалеко от деревни Бартники, построив здесь солидные окопы, местами с двухъярусной обороной. Кругозор отсюда был великолепный, а главное – обстрел в сторону противника – очень хороший.

Простуда на переправе через Шешупе и, в особенности, контузия сказались у меня в виде тупой головной боли и повышенной температуры. По ночам я бредил, голова болела, и все время меня тошнило! Старший полковой врач отправил меня в ближайший полевой госпиталь в местечко Олиту. Пролежав там с неделю, я, перед отправлением на фронт, с разрешения начальника госпиталя съездил в Вильно повидаться с семьей. Возвращался я на фронт вместе с командиром 4‑го батальона подполковником Красиковым, тоже выздоровевшим после своего ранения.