Текст книги "На войне. В плену (сборник)"

Карты брошены, и кто-то из офицеров, выглянув из окопа, закричал: «Господа, мы попали в „вилку“! (то есть между двумя разрывами на одной линии и грозит сию минуту третий разрыв уже у нас…) Скорей отсюда в другие окопы!» Моментально все вскочили, но не успели выбежать, как прилетел третий «чемодан», но разорвался не на новом блиндаже, а в переднем окопе 13‑й роты, в группе солдат. На этот раз снаряд убил двоих, тяжело ранил четверых и человек пять только оглушил и закопал в своей воронке, разметав весь окоп!

Группа этих солдат занималась изучением вновь присланной ручной гранаты. Офицер, объяснявший им способ бросания этой гранаты, каким-то чудом остался жив.

Такие и подобные сему тяжелые моменты от разрыва «чемоданов» приходилось нам почти ежедневно переживать в окопах, сознавая с горечью бессилие нашей артиллерии перед немецкой…

Перед Рождеством – не помню точно даты – получена боевая задача: всем ротам нашего полка перейти ночью через реку Виек на западный ее берег (то есть под самые немецкие окопы) и с рассветом полку атаковать Гросс-Гирен.

Когда стемнело и прекратился огонь, я вместе с подпоручиком Врублевским и всеми взводными командирами спустился к речке Виек, чтобы наметить место переправы. Речка не широкая, но глубокая и быстрая, не успела «стать», то есть замерзнуть. Заметив в одном месте на нашем берегу этой речки высокое дерево, я приказал подпилить его так, чтобы оно, падая, опустилось своим концом на тот берег речки. Так и сделали. Получился готовый остов для моста; к нему приспособили доски – настилку. Я боялся, чтобы при звуке пилы немцы не открыли бы огонь, но, очевидно, немцы привыкли к звукам пилы у нас в роще (где часто ночью мы пилили деревья для блиндажей) и огня не открыли.

Таким образом мы переправились в темноте на тот берег речки. Поднялись там до гребня высоты, откуда уже был обстрел в сторону немецких окопов у Гросс-Гирена; они были здесь очень близко. Я наметил для всех взводов линию их окопов; по указанию подпоручика Врублевского взводные унтер-офицеры сделали «трассировку», то есть начало работы по сооружению взводных окопов. Делали все это с соблюдением тишины и осторожности, выслав вперед секреты.

Когда трассировка окопов была окончена, я приказал подпоручику Врублевскому осторожно, без шуму перевести сюда всю роту. Он направился к роще.

Стояла темная ночь, и у немцев было тихо. Я радовался, что на этот раз немецкие часовые не стреляли ракетками для освещения местности, как это они обыкновенно делали после полуночи, и тогда красивый голубовато-фосфорический свет таких ракеток часто освещал нейтральную полосу между нашими и их окопами.

Вдруг неожиданное зарево близкого пожара на нашей стороне привлекло все мое внимание. Горело где-то сзади, у самых окопов моей роты и близко к роще! Взволнованный этим зрелищем, я испугался, что вся скрытность перемещения роты на новую позицию пропадет даром. Зарево увеличивалось, и если загорится роща, то осветит не только выход роты из окопов, но и новую позицию…

Оставив здесь взводных унтер-офицеров, я сам быстро переправился по дереву через речку и побежал к своим окопам. И что же? Прибежав сюда, я увидал, что горит солома около моего окопа. Пламя было очень большое и далеко освещало всю нашу позицию. Я прежде всего бросился к роте и успел приостановить выход ее из окопов, пока не потушат пожара. Потушили его скоро.

Оказалось, что кто-то из куривших солдат бросил горящую спичку, и вспыхнул огромный стог соломы, только что привезенный для 4‑го батальона из хозяйственной части. Солома была свалена возле самого моего окопа… Ветер раздувал пламя, и огонь перескочил в самый мой окоп, и здесь до моего прихода совершенно сгорели: дощатая обшивка окопа, мой соломенный тюфяк, шинель, валенки, книжки донесений, письма и другие бумаги… Единственно, уцелел только маленький деревянный образочек Казанской иконы Божией Матери, висевший на стене окопа (благословение моего сына Валентина). Святое изображение лишь немного потемнело от огня.

Пожар этот, по счастью, не вызвал со стороны немцев особого внимания и огня.

Как и раньше перед каждым боем, я на этот раз особенно горячо помолился перед дорогим мне, уцелевшим от пожара образком Божией Матери, прося Ее заступления и помощи в предстоящем бою.

В совершенной темноте я и сосед мой, командир 9‑й роты штабс-капитан Млодзинский, повели свои роты на новую позицию к реке Виек. В мое распоряжение даны были два пулемета. Осторожно, по два – по три, перебрались обе роты с двумя пулеметами через импровизированный мост. Взводные встретили свои взводы и, соблюдая тишину, солдаты приступили к работе. Быстро выкопали окопы, сначала для стрельбы лежа… Как ни тихо работали люди, однако немцы, вероятно, услышали и скоро открыли по нас в темноте беспорядочный огонь. Пули летели высоко, не задевая нас. Я приказал огня не открывать, и роты продолжали всю ночь потихоньку углублять свои окопы. Немцы скоро замолчали. К рассвету из новых окопов можно было стрелять уже стоя. Но, вырыв эти окопы, мы не успели их замаскировать, и утром свежевырытая земля резко выделялась на фоне белого снега.

Немцы, увидав так близко наши свежие окопы, открыли по нас сначала только ружейный огонь. Наши роты и пулеметы уже были укрыты и бодро и метко отвечали на огонь противника. Скоро, однако, пришлось нам очень туго, когда их артиллерия на таком близком расстоянии (четыреста-пятьсот шагов) стала стрелять по нас гранатами «на удар» и шрапнелью. У нас появилось много убитых и раненых.

Мы недоумевали, почему наша артиллерия молчит, вместо того чтобы своим огнем подготовить наше наступление на Гросс-Гирен? Но, быть может, опять… «общая обстановка», и атака отставлена?!

Как мучительно висеть на виду у противника, чуть ли не у проволочных его заграждений, представляя из себя великолепную для него цель! Число убитых и раненых в моей и соседней, 9‑й, роте, увеличивалось. Шестью немецкими снарядами подряд, один за другим (очевидно – «очередь»), по моему окопу (он оказался на перекрестке дорог Есзернинкен – Картенинкен – Гросс-Гирен) сразу убило около меня пять человек моей роты, а мой горнист, бывший рядом со мной плечо в плечо, тяжело ранен в грудь и руку. Я уцелел.

Несмотря на потери, наши две роты держали планомерный огонь, не жалея патронов.

Прибывший ко мне из команды связи унтер-офицер установил телефонную связь со штабом полка, и я узнал, что дальнейшее наступление полка задержано немцами, и сейчас идут упорные бои на разных участках полка за переправу через реку Виек.

Таким образом, на этой стороне речки оказались только мы с штабс-капитаном Млодзинским, то есть две роты с двумя пулеметами. Мне приказано во что бы то ни стало держаться на занятой позиции до перехода через речку соседних рот. Фланги у меня были совершенно не обеспечены, местность здесь была пересеченная кустами и оврагами, и я боялся, чтобы немцы нас не обошли и не отрезали. Действительно, мое опасение скоро стало подтверждаться. Часу в двенадцатом из отдельного окопа у глухой узкой лощины на нашем правом фланге мне донесли, что немецкая цепь направляется ко входу в эту лощину со стороны немцев. Я приказал перенести пулеметное гнездо против этой лощины. Скоро оба наши пулемета открыли там огонь по обходящему противнику. Немцы здесь были нами остановлены, но не отбиты. Они залегли и окопались, очевидно, накапливая здесь свои силы.

Слышно было и вправо, и влево, по сильной артиллерийской канонаде и ружейной трескотне, что бой разгорается. Немецкие батареи не умолкали, наши же стреляли очень редко.

Наконец короткий зимний день превратился в сумерки. Мы так и не дождались продвижения вперед на нашу линию других рот полка! Когда немного стих огонь, мы получили приказание командира полка «обеим ротам с пулеметами ночью скрытно отойти на старую позицию у Скроблиненской рощи», что мы и исполнили, приведя с собой всех наших раненых и уничтожив за собой мос тик-переправу через реку Виек.

Потери моей роты, сравнительно с другими ротами, были небольшие. Я с удовольствием вспоминал, что мне удалось вовремя остановить обходное движение немцев по лощине; наконец, я сам уцелел в этом бою прямо чудом! За все это я в душе благодарил Бога. Видно, Царица Небесная вняла моей (накануне боя) молитве!

Потом я узнал, что и в этом бою опять превышающий нас раз в пять-шесть огонь немецкой артиллерии не дал успешно развиться операции, и Гросс-Гирен остался в руках немцев.

Подошло Рождество Христово. Нудная окопная войне продолжалась. Называю «нудная» не только потому, что изводили нас «чемоданы» и другие немецкие «гостинцы», портившие нам нервы, но и что все мы страдали от недостатка сна и от ночных тревог. Спать спокойно могли только с рассветом, когда уже не ждали неожиданного наступления немцев или вылазки их разведки.

Нудной была здесь окопная война еще и потому, что у нас почти не было здесь смены (то есть резервов); не было возможности офицерам и солдатам не только помыться, но и даже вовремя переменить белье. Насекомые уже мучили нас, особенно солдат, а главное – все мы страдали от холода и грязи: печей у нас не было.

Все мы мечтали о том, когда, наконец, и наш полк попадет в корпусной резерв, где можно будет и помыться, и выспаться.

Пока об этом мечтали, у меня в роте нашелся один расторопный ефрейтор (ефрейторскую лычку получивший за удачную разведку), по своей довоенной профессии – печник. Он через фельдфебеля просил моего разрешения устроить баню в одной немецкой усадьбе, расположенной почти на линии наших окопов, но в лощинке, укрытой от взоров противника. Там оказался водопровод и склад кирпичей для устройства очага. Хотя случайные снаряды и могли попасть в этот дом, но я так обрадовался возможности и роте, и самому помыться, что дал свое разрешение. И вот через два дня баня была готова.

В уютной комнате – бывшей столовой – ефрейтор пристроил к камину очаг для согревания воды в большом котле и в углу устроил «каменку» из булыжников для «поддавания» пару, а полки «кутника» для парения изображал опрокинутый ясеневый буфет, на котором можно было даже лежать! Получилась русская баня на немецкой земле!

Как чудесно мы со штабс-капитаном Л. И. Кирилловым (командир 15‑й роты) в этой бане помылись! Как мы смеялись с ним, лежа на опрокинутом буфете-«кутнике»: что будет, если влетит сюда «чемодан»? Куда мы, голые, побежим?! А сам строитель бани в это время «поддавал» нам пару на каменку! Никогда в жизни не мылся я с таким наслаждением, как в этой баньке, почти на самой линии окопов.

Вслед за нами – по одному, по два перемылись почти все офицеры ближайших участков, вся моя рота и даже некоторые офицеры соседнего, 105‑го Оренбургского полка. Топили баню по ночам, а мылись рано утром и рано вечером, когда совершенно стихал огонь. Вообще, эта баня была так кстати перед праздником Рождества Христова и оживила однообразие нашей окопной жизни.

Ни немцы, ни мы не предпринимали ничего решительного. Мы знали по телеграммам Верховного главнокомандующего, что сейчас идут сильные бои на Галицийском фронте и во Франции, куда немцы направили главные свои силы, оставив против нас только сильную артиллерию. Вот почему и у нас постепенно сняли отсюда столько частей, и участки для полков еще более удлинились по фронту.

В это время из России прислали рождественские подарки для полка. Как раз в канун Рождества Христова я распределял полученные подарки для своей роты между взводами. Подарки были очень ценные, потому что это были, преимущественно, теплые вещи для солдат, крайне необходимые в холодных окопах: шерстяное белье, вязаные куртки, фуфайки, теплые чулки и перчатки и тому подобные вещи, большею частью домашней ручной работы; прислано было много и табаку, трубок и кисетов, и разных сластей… Среди подарков вложены были трогательные по своей простоте, ласково-милые письма тех матерей, жен, сестер и невест наших воинов, которые прислали эти подарки – их собственная ручная работа!

Ведь каждое такое рукоделие обвеяно было там, на родине, думами, мечтами, а быть может, и слезами о своем близком и милом воине!

Таким образом поддерживалась связь армии с населением, и это особенно дорого было почувствовать в день Рождества Христова – праздника мира… в обстановке войны!

Солдаты «по секрету» рассказывали, что будто немцы накануне своего Рождества Христова (по новому стилю) просили (написав на выставленном где-то в нейтральной полосе плакате), чтобы мы, накануне и в день Р. X. не стреляли, обещая во время нашего праздника тоже не стрелять. В эти часы утром и вечером у нас и так редко открывался огонь, а в день Р. X. по новому стилю, действительно, почему-то целый день стрельбы не было.

Наступил Святой вечер Сочельника. Завтра наше Рождество Христово. На темном небе зажглась первая рождественская звездочка, за ней – другая, третья… много ярких звезд! Я смотрел на них из своего окопа и переносился мыслью туда, на восток, к своей семье, к России, где сейчас люди молятся в храмах, встречая Великий Праздник мира, потом собираются около рождественской елки… Посмотрел я на запад, к немцам… там было тихо и темно; только изредка вспыхивала голубым светом летящая вверх ракетка немецкого часового, озаряя окрестность, и после каждой такой вспышки мрак становился еще темнее…

Мысль моя и взор обратились опять сюда, к своим окопам, к моим любимым солдатам. Я по ходу сообщения пошел в их окопы, за мной несли рождественские подарки. Придя в окоп, я обошел все взводы и, чтобы люди почувствовали наступивший праздник Рождества Христова, приказал всем взводам стать на молитву и пропеть «Рождество Твое, Христе Боже наш!»

В тихом морозном воздухе, среди немецких полей, где обычно раздавались только выстрелы или стоны и крики раненых, зазвучал Святой Гимн Родившемуся Христу! Взоры наши были обращены к Небу, усыпанному яркими звездами… Русские молились, немцы молчали, вероятно, сильно удивляясь этому пению!

Потом я поздравил взводы с Праздником и роздал подарки из России. Я видел прямо детскую радость, написанную на лицах солдат, от этих подарков. Они почувствовали своей душой, что их там, дома, не забыли и любят…

Ночью, не особенно доверяя обещанию немцев, я выслал к ним усиленную разведку, но ночь прошла спокойно.

Утром 25 декабря я получил от своих взводных командиров письменное поздравление с Праздником Р. X. и пожелания всякого добра в таких теплых и сердечных выражениях, что я был тронут до глубины души… Я почерпнул много энергии и бодрости от этих простых, безыскусственных строк и лишний раз убедился, какая чуткая и нежная душа у русского солдата!

Да, крепка была тогда духовная связь между нами, старыми офицерами, и этими нашими воспитанниками – кадровыми солдатами!

В это время я усиленно хлопотал о скорейшем награждении моих молодцов подпрапорщиков, унтер-офицеров и рядовых за проявленные ими отдельные подвиги храбрости в бою под Алленбургом 27 августа. Почти половину роты я представил к награждению Георгиевскими крестами и медалями. Командир полка и начальники дивизий ходатайство мое поддержали, но в штабе корпуса представление лежало уже третий месяц!

Те немногие мои унтер-офицеры и рядовые, которые были представлены мною к награждению Георгиевскими крестами и медалями за Сталупененский и Гумбиненский бои, получили таковые очень скоро после представления и с гордостью носили теперь орденские ленточки на своих шинелях. Я очень волновался и возмущался задержкой награждения моих героев (проявивших в бою под Алленбургом 27 августа еще больше мужества, чем в других сражениях) еще и вот почему: на одном участке во время смены батальона нашего полка батальоном 107‑го Троицкого полка, офицеры последнего сообщили нашим офицерам, что по моему рапорту о подвигах участников боя под Алленбургом были представлены к наградам и уже получили: 107‑го Троицкого полка поручик Зубович (начальник команды разведчиков) – Георгиевское золотое оружие, командир 2‑го батальона капитан Мартынец – чин подполковника, командир 8‑й роты поручик N. – чин штабс-капитана, командир 1‑й батареи 27‑й артиллерийской бригады подполковник Аноев – чин полковника.

Таким образом, солдаты могли узнать, что офицеры уже получили свои награды за этот бой, а они не получили до сих пор, и неизвестно – получат ли? Получилась несправедливость.

В это же время я получил записку из штаба полка явиться к командиру полка по делам службы. Штаб полка стоял в деревне Ваннагинен, куда я вечером, когда стих огонь, и явился прямо в окоп командира полка.

Командир полка полковник Отрыганьев, любезно встретив меня, сообщил, что вышло недоразумение по поводу представления меня к награждению за оборону моста под Алленбургом. Представление к награде, по его мнению, должен был сделать командир 107‑го полка, на участке которого я дрался, а последний думал, что представление сделал он, командир 106‑го полка, как мой прямой начальник. Теперь же он, узнав от наших офицеров о получении наград за этот бой офицерами 107‑го полка, списался с командиром этого полка и сам сейчас делает представление по команде в Георгиевскую Думу о награждении меня орденом св. Георгия IV степени по двум статьям Статута этого ордена, о чем и счел своим долгом меня известить, чтобы я не обижался.

Я, крайне взволнованный и тронутый этой любезностью и добротой полковника Отрыганьева, поспешил сказать, что я не только не обижался, но до сих пор даже и не думал о такой высокой награде: если удалось задержать за мостом немцев на сутки и этим помочь своей дивизии, то приписываю это – видит Бог – не себе, а мужеству тех кадровых офицеров и особенно солдат, которые были со мной в этом бою, и 1‑й батарее 27‑й артиллерийской бригады. Я попросил командира полка походатайствовать в штабе корпуса о скорейшем награждении нижних чинов. Командир полка обещал.

Дальше опять повторил, что представление меня к награждению Георгиевским крестом опоздало не по его вине, но зато он уверен, что его личное представление к производству за отличие в боях меня и еще трех капитанов в подполковники, уже отправленное в штаб дивизии, пройдет скорее.

Действительно, его предположение не так скоро, но сбылось: четыре командира рот нашего полка: капитан Барыборов, капитан Серебрянников, капитан Костомаров и я за отличия в боях были произведены (со старшинством дня отличия) из капитанов в подполковники.

Высочайший приказ об этом состоялся лишь в 1915 году, июня десятого дня, но мое старшинство в чине подполковника было указано от 26 августа 1914 года – начала Алленбургского боя.

Таким образом, я в то время уже был «тайный» штаб-офицер, хотя продолжал командовать ротой.

Что касается ордена св. Георгия, то представление к этой высокой награде по команде дошло до Георгиевской Думы только в 1916 году, когда я уже был в плену.

Но продолжаю. Наконец и наш полк попал в корпусной резерв, в деревню верстах в двадцати пяти от фронта, вблизи Роминтенской пущи. В этой пуще стоял охотничий замок кайзера, и хотя официально охота была здесь воспрещена, однако некоторые из нас позволили себе это удовольствие и попробовали вкусного жаркого из дикой козы. Вообще, эти десять дней и офицеры, и солдаты хорошо отдохнули.

Командир полка даже разрешил некоторым офицерам, по очереди, на день-два съездить в Вильно к своим семьям. Сам он не позволил себе этого утешения на войне и даже считал неудобным, чтобы его супруга навестила его здесь; а как она хотела приехать сюда повидаться с мужем, словно чувствуя, что больше его уже на этом свете не увидит!

Отпуская офицеров в Вильно, он взял с нас слово, что мы приедем точно к двенадцати часам ночи на 1 января, то есть к встрече Нового года офицерской семьей здесь, в резерве.

Вильно я не узнал. Это уже не был шумный и веселый город с его ресторанами и знаменитым кафешантаном Шумана, славившимся в мирное время своими красивыми женщинами (по-теперешнему, «бар-дамами»), сногсшибательной программой увеселений и роскошным буфетом с небывало высокими ценами.

Кстати здесь вспомнить эпизод в Вильно с японским военным атташе. В самом начале войны, в августе месяце, он приехал в Вильно представиться командующему войсками округа генералу (фамилию не помню). Японца чествовали парадным обедом и после обеда, чтобы развлечь молодого японского майора, повезли… к Шуману!.. Как же был возмущен японец, узнав, куда его привезли! Как ядовито сказал по-русски (прекрасно владел русским языком): «Здесь место Красному Кресту, а не кабаку!» Брошенная им фраза из уст в уста передавалась в Вильно и, действительно, была буквально исполнена: на месте кафешантана Шумана, когда я приехал в Вильно, уже был открыт громадный аптечный склад Красного Креста для всей Первой армии.

Улицы были пустынны и ночью почти не освещались. На вокзале, в общественных клубах и многих частных домах – лазареты Красного Креста. С приходом каждого поезда по всем улицам тянутся печальные шествия – на носилках несут раненых. Ночью это производило особо тягостное впечатление.

Храмы полны молящимися, преимущественно женщинами и стариками – многие из них уже в трауре. Дома я застал жену и дочь, обе были печальные и серьезные. Мальчики были в Полоцке, в своем кадетском корпусе.

Война отразилась на настроении жителей; все стали задумчиво-серьезными, сознавая, что война – Божья гроза и не так скоро окончится, а потребует еще много, много жертв!

За одни сутки мне мало пришлось побыть дома. Супруга командира полка и полковые дамы спешно приготовляли для солдат нашего полка подарки, и мне пришлось хлопотать о сборе и перевозке их на вокзал.

Грустные и печальные провожали меня жена и дочь: это было последнее наше свидание в этой жизни! Как сейчас помню крестившую меня при прощании жену и плачущую дочь; они обе боялись тогда, что меня больше не увидят – слишком много наших офицеров уже было на том свете! Но судьбе угодно было, чтобы я остался жив, а они обе, косвенно, стали жертвами войны: совершенно безвременно обе умерли во время своего тяжкого беженства в Москве!

31 декабря 1914 года было уже часов одиннадцать вечера, когда я, возвращаясь на фронт, выходил из поезда на станции Тольмилькемен в Восточной Пруссии. Поезда здесь ходили только воинские. Жандармы строго следили, чтобы никто из «посторонних» не проникал в район военных действий, но все-таки бывали иногда случаи, что «посторонние», особенно женщины, проникали даже в окопы. Я помню, как жена подполковника 108‑го Саратовского полка А. Н. Писчикова, тоскуя по мужу, (после двух неудачных попыток) в январе 1915 года все же смогла наконец проникнуть до самой боевой линии, и это было последнее их свидание, так как через месяц он был в бою убит.

Начальники станций везде были инженерные офицеры или даже (как, например, на станции Тольмилькемен) унтер-офицеры из мобилизованных железнодорожных чиновников. Надписи на всех немецких станциях были русские.

У вокзала встретил меня «ротный выезд»: мой Янус был запряжен в немецкие сани, взятые в покинутой усадьбе. Конюх сообщил мне все ротные новости за время моего двухдневного отпуска.

Быстро домчались мы по хорошему шоссе до штаба полка. Вылезая из саней, я взглянул на свои часы: было ровно двенадцать часов ночи – встреча Нового года! Я скорее побежал к крыльцу дома, где была устроена офицерская столовая, и… в ужасе остановился! Из полуоткрытых дверей неслось похоронное пение: «Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих!» Суеверный страх объял мою душу! Так вот чем встречает меня Новый год: какой скорбной мелодией, каким предзнаменованием! Я вошел в столовую и увидал, что все офицеры, стоя за столом, полным «яств и питий», поют эту надгробную песнь по всем нашим офицерам и солдатам-уфимцам, в бою жизнь свою положившим. Оказывается, сначала были тосты за живых, а теперь вспомнили молитвой и тех, которые «душу свою положили за други своя…»

Когда окончили петь, я, подойдя к командиру полка, отрапортовал о своем прибытии и о присылке подарков полку от полковых дам. Передал ему письмо и посылку от его семьи. Он похвалил меня за аккуратность прибытия из отпуска и пригласил сесть за стол.

Никогда не забуду этого последнего товарищеского ужина нашей тесной уфимской семьи! Недаром доблестный вождь этой семьи, наш любимый командир постарался всех нас собрать в эту ночь, не столько для традиционной встречи Нового года, сколько для объединения нас, для вдохновления на новые подвиги мужества и страданий… Все речи его в эту ночь будили в нас чувства воинского долга и любви к Родине!

Много горячих речей было сказано за этой последней общей трапезой офицеров-уфимцев! Вспоминали разные эпизоды боев, убитых и раненых. Особенно все вспоминали первого нашего убитого в бою – героя штабс-капитана М. К. Попова. Потом, разбившись по отдельным кружкам, долго в дружеской беседе «отводили душу».

На эту встречу Нового года и ужин были приглашены латыши из Риги, представители латышского Красного Креста, привезшие полку подарки. Старший из них был популярный член Государственной Думы, а главное – близкий друг нашего героя-уфимца капитана Баллода (впоследствии – генерал, создатель и главнокомандующий латышской армии).

Ранним утром полк построился «покоем», причем были розданы ротам подарки. Громко, от души кричали «ура» друзьям-латышам за эти подарки!

В это время уже влились в ряды полка запасные солдаты и с ними производились усиленные занятия, пока были в резерве.