Текст книги "Гример"

Александр Варго
Гример

Смерть – это то, что случается с другими.

Вам приходилось когда-нибудь думать о том, что мед пахнет смертью? Я раньше тоже не знал этого…

В кромешном мраке чиркнет спичка. Ее беспомощный огонек качнется, приблизится к фитилю свечи, лизнет его оранжевым язычком. Темнота затрепещет и отодвинется, оголив невидимые до этого руки и инструменты на дощатом столе. Тонкие пальцы того, кто знает меня, но кого я никогда прежде не видел, скатают цилиндрики в шарик, оплавят их на пламени свечи и слепят восковую куклу, подправив ее теплым лезвием ножа. Несколько взмахов острыми ножницами. Палой листвой посыплются шуршащие обрезки креповой бумаги, обовьют куклу и станут траурным платьем, а выкрашенный черной тушью локон пакли – волосами. Тонкая кисточка пройдется по восковому лицу, прорисует на нем глаза, нос, рот, оживляя его. Затем искривленные хищной улыбкой губы произнесут имя женщины, и раскаленная докрасна тонкая спица вонзится в ее грудь. Брызнет, задымится расплавленный воск. В воздухе поплывет дразнящий медовый запах. А где-то в городе женщина, чье имя было брошено в темноту, внезапно пошатнется и схватится за пронзенное внезапной болью сердце. Когда над ее мертвым телом склонится врач «Скорой помощи», неизвестный при свете свечи уже будет обряжать следующую куклу. А затем произнесет в пропахшую медом темноту следующее имя: мое или ваше.

* * *

Обычно я стараюсь на это не смотреть, но в тот день пришлось. Работать доводилось сразу вдвоем, иначе не успеть. За клиенткой, сорокалетней ухоженной дамой, через три часа должен был приехать муж и отвезти ее домой. Женщина, как и положено, лежала на столе из нержавеющей стали. Петруха с видом творца, собирающегося подправить свое творение, скептически морщился, разглядывая ее незагорелый живот, и озабоченно чесал затылок. В его старомодных очках-велосипедах отражалось искаженное линзами помещение. Ряды столов, облицованные белым кафелем стены, свисающие на длинных электрических шнурах конусы светильников. Зал напоминал бильярдную, не хватало только игроков с киями. Длинные волосы Петрухи, связанные в тугой лошадиный хвост, торчали из-под синей шапочки.

– Древесных опилок или стружек, как положено по инструкции, у нас, конечно же, нет? – спросил он не у меня, а просто бросил в гулкое пространство очевидное.

– Естественно. Неделя скоро пройдет, как везут и никак не довезут, – я уже нервничал. – Сворачивайся побыстрей; пока ты не закончишь, я макияж ей не могу наложить.

– Успеешь сделать из нее куколку, Марат. Вид у нашей мадам должен быть приятный и аккуратный. Так что и мне не схалтурить…

Петруха, тихо ругаясь, отправился на поиски. Замену опилкам и стружкам он нашел быстро – не в первый раз выкручивался. Вернулся с пачкой старых рекламных газет и стоптанными кроссовками в руках.

– А ты, Марат, не морщись, – предупредил он меня. – Кошмары мне сниться не будут. Не придет она ко мне во сне и не закричит: «Отдай мое сердце и печень в придачу!» Потому что я профессионал. И твердо знаю, что мертвецы не ходят. Иначе бы давно из нашего морга разбежались бы по домам. И вообще, прикури мне, пожалуйста, сигарету, – Петруха приподнял руки в тонких латексных перчатках и сложил губы трубочкой.

Я щелкнул зажигалкой и вставил ему в рот тлеющую сигарету.

– Порядок, – блаженно прижмурившись, пыхнул он дымом, подцепил пальцами края взрезанного живота нашей клиентки и развел их в стороны.

Под брюшиной не хватало доброй половины внутренностей. Они, прикрытые клеенкой, аккуратной горкой высились на подносе в изголовье женщины.

– Приятель из медакадемии попросил. Ему биологический материал для практических занятий со студентами понадобился. А его им выдают, как нам те же самые опилки со стружками. На всем экономят, – объяснил наш патологоанатом, хоть я и не просил его откровенничать. – Ей на том свете все это ни к чему, не понадобится. Там никто не ест, не пьет и не испражняется. Вот насчет того, чтобы трахаться, не знаю. Господь Бог жестоко поступит, если лишит обитателей рая и этого удовольствия. В каком виде там существует секс, нам узнать пока не дано. Но уж не в земном, это точно. Зря ты отворачиваешься, смотри – в твои тридцать с небольшим лет полезно. Мозги прочищает получше классической немецкой философии и учения Зигмунда Фрейда, вместе взятых. Трезвый взгляд на жизнь тебе и в будущем не помешает.

Я не хотел смотреть, но глаза сами собой проследили движение руки Петрухи. Так бывает, когда приходится находиться в одной комнате с женщиной. Она переодевается и просит не смотреть. Ты соглашаешься, обещаешь не поворачивать головы, пока не прозвучит: «Теперь можешь смотреть», – а глаза сами косят, высматривая ее обнаженную фигуру, отраженную в стекле, в лакированных поверхностях мебели. Есть соблазны и искушения, от которых трудно отказаться.

– Сколько мужиков с ума сходят, морды друг другу бьют, безумные бабки тратят на то, – вещал склонный к циничному философствованию Петруха, – чтобы прикоснуться к этому органу, проникнуть в него, считая это наивысшим блаженством… Поэты стихи пишут, сравнивая его с розой, покрытой росой… Идиоты самые настоящие. Пришли бы они ко мне на экскурсию, заглянули бы внутрь самой привлекательной при жизни бабы и увидели бы, куда стремятся. На самом деле, внутри вожделенная, воспетая рифмоплетами обитель райского блаженства – всего лишь вонючая скользкая кишка, и не более того. Да, Господь Бог создал человека совершенным, но его творение совершенно так же, как совершенна вышивка крестиком. Есть и ее обратная сторона с безобразными узелками и петлями. Тут как со зданием. Существует красивый фасад для лохов, а за ним тянутся кабели, канализационные трубы, о которых знают лишь профессионалы. Но этот орган я ей оставил…

Петруха рассуждал вслух и делал свое дело. Вместо положенных в случае забора органов опилок и стружек, он комкал и запихивал в освободившиеся брюшную полость и грудину газеты. Для объема добавил одну стоптанную кроссовку, обложил ее сверху мятой бумагой и принялся сноровисто зашивать тело кривой иглой.

– Не забывай, бальзамировщики египетских фараонов, готовя их к вечной жизни, потрошили тела подчистую, даже мозг загнутыми крючьями выковыривали, – вещал патологоанатом, явно упиваясь собственной умеренностью.

Стежки ложились ровно, плотно стягивая разрез. Напоследок патологоанатом умело помял живот мертвой женщины, придавая ему природную выпуклую форму. Получилось убедительно.

– Муж ее все не давал разрешения на вскрытие. Не желал ставить подпись, и все. Я ему говорю: вскрывать без вашего согласия, конечно, не имею права, но и отдать тело для прощания и похорон, не вскрыв его, – тоже. Ведь она не в больнице умерла, а на улице… Вот два лишних дня у нас в холодильнике и пролежала, пока он упирался, права качал. Тебе работы прибавилось, марафет наводить. А с моей стороны теперь полный порядок, – резюмировал он, отошел от тела и придирчиво осмотрел последствия своего вмешательства: лишь ровный и аккуратный шов свидетельствовал о том, что тело вскрывали. – Скажу нашим лемурам, чтобы ее одели, и можешь продолжить свою работу. А я пойду заключение писать.

«Лемурами» Петруха называл без учета пола санитаров и санитарок, работавших в нашем морге. Была в этом доля справедливости. Все без исключения, они были какими-то мрачными, словно ночные животные, и руки имели значительно длиннее нормальных, будто их специально по этому признаку отбирали. Вечно смотрели на вышестоящий персонал широко открытыми глазами зомби.

Если вам кажется, что я свою работу не люблю, ошибаетесь. Люблю, и даже очень. И не только за то, что мне родственники умерших время от времени хорошие деньги платят. Начальство больницы не любит в наш старинный корпус заходить. И Петруха мужик классный, несмотря на свой ужасающий цинизм. На его месте иначе нельзя – крыша поедет. От рассвета и до заката с мертвецами общается, вот и ерничает. Он правильно для себя решил: перед ним на столах лежат не люди, и даже не их тела, а биологический материал – режь-кромсай. Если станешь смотреть на мертвеца, как на то, что было человеком – с недодуманными мыслями, несбывшимися мечтами, неиспытанными эмоциями, – долго не выдержишь.

Я – другое дело. Я до морга на телевидении гримером работал. Ведущих и гостей перед выходом в кадр в порядок приводил. В любой профессии есть свои секреты. От того, как грим ляжет, многое зависит. Из милого, приятного человека можно парой умелых мазков такое чудовище сделать, особенно если и осветитель с оператором и с режиссером передачи в сговоре – просто зомби натуральный в кадре окажется. Причем человек сам в зеркало смотреться будет и подвоха не заметит. Только камера нужную картинку увидит и на экран выведет. А можно и наоборот: из форменной проститутки при помощи грима и света сотворить телевизионного гламурного ангела во плоти. На студии так и говорили: Марат Бессмертных (это я, значит) лица людям меняет.

По первому времени увлекало, а потом не по себе стало. Почувствовал, что я сам словно частичку души у своих клиентов краду или, что страшней, наоборот, часть собственной души им отдаю – и ничего, кроме денег, взамен не получаю. А потом халтура подвернулась. Петруха, с которым мы в одном дворе росли, в одном классе учились, в морг пригласил разовый заказ выполнить. Их штатный гример за работу не взялся, сложная, а родственники не хотели в закрытом гробу хоронить. Работу за ночь сделал практически по одной прижизненной фотографии. Пришлось парню лицо восстанавливать, восковые отливки делать, пудрить их, гримом подмазывать… Но вышел покойник по высшему классу живее всех живых. Хотя, честно говоря, это уже не покойник был, а его скульптурный портрет в моем исполнении.

Ну а дальше сами знаете, как это случается с хорошим мастером. Один потенциальный заказчик друзей спросил, кто-то из тех, кто со мной дело имел, порекомендовал, и никакой специальной рекламы не потребовалось. Слухами земля полнится. А морг, где Петруха патологоанатомом работает, необычный – сюда со всего города свозят тех, кто не дома, не в больнице умер, а скажем, на улице или в магазине, кого машина сбила. Потому заказов у меня хватает. Обычно родственники, если деньги у них есть, расплачиваются, не скупясь. Ведь от смерти всякий откупиться спешит. В душе думает: если поскуплюсь, если ей должен останусь, она раньше положенного за мной придет. Сам я так не считаю. У каждого свое время. Его ни ускорить, ни отодвинуть невозможно ни за какие деньги.

Особенно же мне материал, с которым я работаю, нравится. Другие предпочитают холст, мрамор, цветное стекло для витражей, бронзу и даже золото в произведения искусства превращать, но это все по большому счету ерунда по сравнению с человеческим телом – самым совершенным и самым дорогим материалом на Земле. Со мной в этом смысле разве что мастера татуировки сравниться могут. Но у них другое – они лишь дополняют человеческую кожу, нанося на нее рисунок. Я же возвращаю душу в умершее тело, хотя бы на время прощания с родственниками и друзьями, но возвращаю. А это дорогого стоит. Люди не хотят смотреть в лицо смерти, им и в трупе подавай того, кого они знали при жизни. Близких людей не обманешь, они видят, кто перед ними в гробу лежит: родной человек или бездарно разрисованная кукла. Тут, в морге, я и понял, что настоящий мастер и рисовать на людских лицах есть мое призвание. Человек должен делать то, что умеет делать лучше других, то, чего никто другой, кроме него, не совершит. Иначе зря проживешь на земле. Вы хоть раз пробовали уловить и передать на словах, на бумаге, на холсте то, что было душой? То-то же, это не каждому дано. А я умею… Или мне казалось, что умею? Теперь даже не знаю.

Наши «лемуры» только с виду неповоротливые, а своему делу обучены. Одели клиентку в строгое черное платье на «раз-два-три»; я даже сигарету на крыльце докурить не успел, как толстая тетя Клава в застиранном синем халате с уважением к моей персоне произнесла:

– Марат, можете приступать. Она готова.

Сперва в морге младший обслуживающий персонал пытался называть меня по отчеству и при этом на «ты». Но в этом отношении я быстро навел порядок. Пусть будет одно имя без отчества, но зато на «вы». Надо уметь держать дистанцию. Один раз сдашься, второй – и не заметишь, как с этими «лемурами» начнешь по ночам медицинский спирт бухать.

Петруха знал – я страшно не люблю, когда во время работы мне смотрят под руку, а потому клиентка уже ожидала меня в небольшой комнатке, негласно отданной мне руководством больницы для работы. Патологоанатомы туда без дела не совались. Покойница лежала в дорогом гробу на больничной каталке. Сияли начищенные до зеркального блеска латунные ручки, матово переливался вишневый лак. Я даже пощелкал ногтем по блестящей поверхности. Гроб был сделан из настоящего дерева – не из штампованного пластика. Да и ручки – настоящее литье. Было бы стыдно подкачать со своим умением перед великолепием столярной работы.

Ярко вспыхнула бестеневая лампа под старым сводчатым потолком, залила безжизненным светом красивое, но уже тронутое печатью смерти лицо женщины. Я разложил на низкой полке баночки с гримом, наборы теней, тушь, кисточки. На этот раз предстояло работать без фотографии.

Вам приходилось когда-нибудь долго находиться наедине с покойником, особенно ночью – один на один? Тогда вам должно быть известно это тревожное чувство, когда в любую чертовщину готов поверить. Ты глядишь, всматриваешься в мертвое лицо и подсознательно пытаешься отыскать в нем признаки жизни. Кажется, что мертвец все слышит, все понимает и даже пытается взглянуть на тебя из-под сомкнутых век. Пока не отрываешь взгляда, он мертв, но стоит отвести на пару секунд глаза или просто моргнуть, как тут же замечаешь – веко у мертвеца чуть приоткрылось, и вот уже под ним поблескивает глазное яблоко, чернеет зрачок. Он смотрит на тебя! Или же пальцы чуть изменили положение. В хитрой усмешке приподнялся уголок губ. Вы готовы поклясться, что этой улыбки раньше не было. Вы точно помните, что веки были плотно сомкнуты, а теперь они приподняты, виден глаз… И это реальность, соединяющая два мира: мир живых и мир мертвых.

И сколько Петруха по старой дружбе ни пытался мне втемяшивать, что все это остаточные явления угасающей на уровне обмена веществ жизни, химические процессы, протекающие в мертвом теле, спонтанные сокращения мышц и увядание тканей… Я не поверил ему и не верю до сих пор. Жизнь не может бесследно уйти из тела, пока оно существует.

Я даже не знал имени своей клиентки. Конечно, можно было пойти к Петрухе и посмотреть в документах. Ведь имя многое значит. Ольги выглядят по-другому, чем Дарьи, и совсем уже не похожи на Валентин. Каждое имя кладет свой отпечаток на лицо, особенно женское. Ведь женщины при жизни умудряются выглядеть не совсем так, как сотворила их природа: краски для волос, макияж, тренировки перед зеркалом. Мертвая же незнакомка лежала передо мной такой, какой сотворила ее природа. От первого штриха, мазка кисточкой зависит многое, и я всецело предоставил себя интуиции. Смешивались тона, я накладывал грим в три слоя – так, чтобы ощущалась глубина цвета. Так делают художники, они никогда не работают чистым колером. И лицо оживало. Я даже рискнул нарисовать у женщины на шее тонкую синюю мерцающую жилку, отошел на шаг и залюбовался. Ее нервная прерывистость создавала эффект биения, будто бы кровь пульсировала в ней. В последнюю очередь я занялся губами. По большому счету, от формы их уголков, от изгиба их линии зависит выражение лица. Ну и от разреза глаз, конечно, тоже.

Покойникам нельзя придавать отрешенное выражение лица, не надо изображать и скорбь. Если это мужчина, то лучший выход – придать выражение задумчивости, словно бы человек видит и слышит что-то очевидное для него, но недоступное другим. А вот женщине, особенно нестарой, в гробу лучше всего таинственно улыбаться, как Джоконда, неуловимой загадочной улыбкой. Такой она и запомнится всем, кто придет на похороны. Что я и сделал, при моем-то умении это несложно. Несколько четких, выверенных движений, и безжизненные губы чуть заметно изогнулись, будто ожили.

Привести в порядок руки – это уже не работа, это рутина. Имелся бы у меня подмастерье, как бывало в Средние века, поручил бы это дело ему. Немного тонирующего крема, и мертвенная белизна исчезла. Я перебрал несколько пачек искусственных ногтей и остановил свой выбор на перламутрово-розовых, по цвету менее насыщенных, чем губы. Полтюбика клея, и вот они уже стали частью образа незнакомки.

Во время работы я никогда не смотрю на часы. Мозг сам отсчитывает время с точностью до минуты. Интуиция сработала четко. Времени до приезда мужа клиентки оставалось ровно на одну сигарету.

Муж оказался человеком пунктуальным. Приехал минута в минуту. Сам, несмотря на «разобранный» вид, сидел за рулем. Покрасневшие от бессонницы глаза излучали странную энергию, будто бы отчаявшийся человек внезапно обрел надежду. Такое выражение мне приходилось наблюдать не часто; его можно встретить за карточным столом, когда игроку нежданно-негаданно фартовая карта приходит из прикупа, а он боится испугать удачу и не хочет выдать себя партнерам по игре. Вот тогда взгляд и предает игрока.

Мужик выглядел состоятельным. Одни его шмотки тянули как минимум тысячи на полторы баксов, и это не считая часов, запонок и заколки для галстука.

– Здравствуйте, – негромко и с приличествующей долей скорби в голосе произнес Петруха из-за моей спины.

Обычно он приветствовал людей фразой «добрый день», но обращал ее только к коллегам. По отношению к клиентам-заказчикам она звучала бы бестактно.

Мужчина кивнул и отстраненно поинтересовался:

– Она готова? – словно бы речь шла о том, успела ли собраться его супруга для поездки в театр.

– Все в лучшем виде, – Петруха многозначительно глянул в мою сторону, – у нас лучший гример во всем городе. Постарались.

– Я знаю.

Петруха сделал приглашающий жест, и мы все трое двинулись по гулкому коридору морга. Я-то уже давно перестал замечать царящий здесь запах. Мужчина же старался дышать скупо, словно боялся и сам пропитаться запахом смерти. Когда он вошел в небольшую комнатку, бестеневая лампа была уже выключена. Свет, падавший от окна, прошедший сквозь трепещущую листву деревьев, падал на лицо покойной. Даже я не ожидал такого эффекта. Губы вдовца дрогнули, он замер. Таким взглядом можно смотреть только на живую женщину, на ту, которую любишь и желаешь. Еще мгновение, и я бы не удержал его. В глазах мужчины блеснули слезы, и он бросился к гробу.

– Маша, – он уже готов был поцеловать ее в лоб.

Я жестко схватил его за плечо, где-то в пиджаке треснула нитка.

– Да погодите же вы! – Я крикнул нарочито грубо, чтобы образумить его. – Грим весь смажете.

– Грим?.. Ах, да.

Муж хотел взять покойницу за руку, но я мягко отвел его пальцы.

– И руки тоже.

– Когда грим высохнет?

Я пожал плечами:

– Вообще-то не очень скоро.

И вновь я заметил в глазах мужчины странный блеск. На этот раз он даже показался мне сумасшедшим. Он явно надеялся, но на что? И тут разговор вернулся чисто в деловое русло.

– Я вам должен… – Мужчина дрожащими пальцами принялся расстегивать блестящие замки борсетки.

Я вопросительно посмотрел на Петруху. В конце концов, о моем гонораре договаривался он. За одну и ту же работу моя такса менялась; все зависело от благосостояния заказчика, которое Петруха определял на глаз. Но не успел он и слова молвить, как мне в руки ненавязчиво перекочевал конверт. Я лишь мельком, украдкой заглянул внутрь и поспешил спрятать его.

– У нас тут скрипач один есть, – вставил Петруха, – он может прямо здесь что-нибудь соответствующее обстоятельствам сыграть. Душещипательное. Многие заказывают. Виртуоз, хотя и подвержен…

– Не надо, – резко отмахнулся мужчина. – Можете закрыть гроб. Микроавтобус-катафалк, о котором я просил, уже готов?

Петруха кивнул, и «лемуры» принялись закрывать гроб лакированной крышкой.

– Вскрытие все-таки производили? – сделав над собой усилие, спросил мужчина.

– Минимальное. Я не мог иначе. Есть стандартная процедура, – отведя глаза в сторону, ответил патологоанатом.

С еле слышным скрипом заворачивались винты, а мужчина уже тыкал кнопки мобильника.

– Рамирес?.. Да, это я. Через полчаса она уже вернется домой… доктор говорит, что минимальное… все, жду.

Те, кто связан с моргом, с похоронами и кладбищами, знают множество примет, которые следует соблюдать. Но энергия, внезапно плеснувшая из мужчины, заставила и меня, и Петруху промолчать, когда он взялся помогать нашим «лемурам» перегружать гроб своей жены в катафалк. Хотя каждому известно, что родственники не должны нести гроб – иначе быть беде.

«Пусть уж лучше к гробу прикасается, чем к покойнице», – решил тогда я.

Я честно отдал Петрухе двадцать процентов своего гонорара, ведь заказ устроил мне именно он.

– Не хочешь вечерком раскатать бутылочку вискаря? – предложил патологоанатом, небрежно засовывая «зеленые» в нагрудный карман халата.

– В другой раз, – ответил я, провожая взглядом легковой автомобиль и катафалк, катившие по больничной аллейке.

И тут же, сам еще не понимая почему, задумался.

«Рамирес? Не часто услышишь такое имя. Прямо фильм «Город»… Может, родственник покойной? Может, она испанка или из Латинской Америки? Брюнетка, вроде даже натуральная. Все, – приказал я сам себе. – Забудь. Эта страница перевернута. И тебе к ней никогда больше не придется возвращаться».

Так я подумал тогда. Но как же я ошибался! Вернуться пришлось, и довольно скоро…

* * *

Вечером следующего дня я зашел в кабинет к Петрухе. Он сидел за компьютером и нащелкивал одним пальцем очередное заключение.

– Привет творческим работникам, – тихо произнес он и как-то странно подмигнул, даже не понять – специально или просто глаз у него дернулся.

– Заказы для меня стоящие есть? – поинтересовался я.

Что-то не нравилось мне в его виде – странный какой-то, дерганый. То ли что-то недозволенное сделал, то ли в переплет попал. Я поводил перед лицом патологоанатома ладонью.

– Э, ты вообще-то слышишь, о чем я тебя спрашиваю?

Петруха прикусил указательный палец и как-то уж совсем тревожно произнес:

– Пошли подымим, – и тут же огляделся по сторонам, не подслушивает ли нас кто.

Курил я буквально несколько минут назад, но отклонять предложение Петрухи не стал. Мы вышли на крыльцо.

– Слушай, тут такое дело… Хочешь, берись, хочешь, нет. Вчерашний клиент, ну, тот самый вдовец звонил. По-моему, он сейчас вдребезги пьян. Даже я в такой хлам нажираться не умею.

– Что именно ему понадобилось? Работой моей остался недоволен?

– Откуда я знаю? Позвонил, тебя спрашивал. Сказал, что дело для тебя есть и ждет он тебя прямо сейчас со всеми твоими инструментами. Мужик он вроде бы не скупой… вот и адресок я записал… – Петруха повертел в пальцах прямоугольник из плотного картона.

Я призадумался. Деньги, они лишними никогда не бывают. Но все же хотелось бы знать, какая именно работа меня ожидает. Вполне могло оказаться, что умер кто-то из родственников его знакомых и вдовец порекомендовал меня. Но почему тогда не позвонил сам заказчик?

– Он телефон свой оставил?

– Не-а, – Петруха отрицательно покачал головой, – я же говорю, вдрызг напился. Звякнул, выложил, что хотел, сказал: «Жду» – и трубку бросил.

– Ну, ладно, если что, он мне за ложный вызов заплатит.

– Дело говоришь, – согласился Петруха.

До этого мне никогда не приходилось выезжать к заказчикам на дом. Все, что могло мне понадобиться, умещалось в кожаном саквояже.

Через полчаса я уже выбирался из машины в мрачном дворе кирпичного девятиэтажного дома. Номера квартир были прорисованы над подъездами броской синей краской – словно татуировки. Я остановился у железной двери, отыскал нужную кнопку и коротко позвонил. Но домофон молчал. Никто не спешил открывать мне замок. Еще пару раз вдавил кнопку, теперь уже требовательнее. В ответ тишина.

– Поумирали они там все, что ли? – вырвалось у меня, но я тут же прикусил язык. Не стоит шутить со смертью.

И тут замок коротко пискнул, дверь отворилась. Из нее мимо меня шагнул высокий молодой мужчина, явно чужак. Длинный, почти до самой земли, черный плащ. Черные и жесткие, как проволока, волосы. Смуглый орлиный профиль прорисовался на фоне кирпичной стены.

– Карамба, – донеслось до моего слуха негромко произнесенное слово.

И тут последние сомнения насчет национальности мужчины развеялись: или испанец, или латиноамериканец. Он резко повернулся ко мне и смерил внимательным взглядом. Немного масленые, как у всех южан, выразительные карие глаза чуть сузились. Мне показалось, что он знает меня и обо мне, где-то уже видел. А ведь я столкнулся с ним в первый раз, это точно. Память на лица у меня профессиональная. Мужчина придержал дверь и негромко произнес по-русски с акцентом, но совсем не коверкая слов:

– Кажется, вы хотели войти, Марат. Вас, наверное, ждут, – и он одарил меня холодной, несколько презрительной улыбкой.

Так студент университета может улыбаться, глядя на школьника младших классов. Удивиться и ответить я не успел. Дверная ручка выскользнула из его длинных ухоженных пальцев, и я еле успел нырнуть в подъезд, иначе электронный замок вновь отрезал бы мне туда путь.

Стальная дверь сразу отсекла от меня привычные, а потому практически незаметные звуки города. Только сейчас я ощутил, что до последнего мгновения они наполняли пространство вокруг меня. Тут царил прохладный полумрак. Мои шаги гулким эхом отражались от голых стен. Судя по почтовым ящикам, нужная мне квартира находилась на верхнем, девятом этаже. В лифтовом колодце загудела лебедка, что-то протяжно взвыло, загудело, завибрировало. Створки двери мягко разъехались, словно приглашали меня войти внутрь. Я не решался шагнуть туда. Кабинка пришла пустой. А ведь я не нажимал кнопки вызова, даже подумать о лифте не успел. Словно кто-то сегодня распоряжался всеми моими поступками и передвижениями против моей воли. И тут на память пришел черноволосый латиноамериканец. Неужто он и об этом позаботился? Половинки дверей сошлись у меня за спиной. Кабинка вздрогнула и пошла вверх.

Время как-то странно растянулось. Мне казалось, лифт идет, возносит меня и никак не может остановиться. Я готов был поклясться, что он уже давно миновал девятый этаж и плывет над городом. Чудилось, что вот уже и ветер пытается ворваться сквозь щели в пластиковых панелях. Я почти успел запаниковать, когда кабинка резко дернулась и замерла, будто зависла в пустом пространстве. Я инстинктивно отступил вглубь, чтобы не оказаться на краю пропасти.

Но нет, солнце не ударило мне в глаза, за порожком не проплывали облака. За пыльным и мутным, словно смазанным жидким мылом, стеклом лестничной площадки простирался городской пейзаж, открывавшийся с высоты девятого этажа.

Дверь в квартиру, чей номер совпадал с написанным на прямоугольнике картона, скрипнула и отворилась. За ней – никого. Сквозняк подхватил несколько чистых листков офисной бумаги и вынес их на площадку.

– Эй, – позвал я, – есть здесь кто-нибудь?

Мне показалось, что в квартире происходит какое-то движение. То ли паркет поскрипывал, то ли кто-то удобнее устраивался на разболтанном стуле. Я переступил порог. Широкий коридор перегораживал рухнувший стеллаж. Книги рассыпались по полу, сквозняк шелестел страницами. Пахло воском.

– Есть кто-нибудь? – вновь позвал я.

В комнате парусом надувались сдвинутые шторы, то пропуская солнечный свет, и тогда он золотился в пляшущих пылинках, то закрывая его. Я прислушался. Странный скрип повторился из спальни, а затем его как обрезало. По здравом рассуждении мне стоило развернуться и уйти. Черт с ними, с деньгами, черт с ним, с ложным вызовом и потерянным временем! Мало ли что взбредет в голову пьяному, на днях потерявшему самого близкого ему человека? Но что-то удерживало меня, не давало уйти просто так. Ведь оставалась какая-то недосказанность, неясность. А таинственное всегда манит, хоть и пугает. Уйдешь, а потом еще долго будешь гадать, что же было там, совсем рядом, куда не решился войти…

Я шагнул в спальную комнату. Лучше бы я этого не делал. Иногда один-единственный шаг способен повернуть твою жизнь и далеко не всегда в лучшую сторону.

Я был абсолютно уверен, что похороны состоялись вчера. Но первое, что я увидел, – это уже знакомый мне дорогой гроб. Он стоял поверх простыней на двуспальной кровати, глубоко вдавившись в матрас. Прислоненная к гардеробу крышка отражалась в зеркале. Покойница лежала, неровно скрестив на груди руки, ее глаза были широко открыты и смотрели в потолок. Грим, макияж – все оказалось смазанным, и сквозь разводы проступали трупные пятна. На какое-то время я даже забыл о том, кто я и почему оказался здесь – настолько неожиданным было зрелище. На прикроватной тумбочке лежал нечищеный, зато надкусанный, как яблоко, апельсин и высилась недопитая бутылка виски. И тут у меня за спиной что-то зажужжало, словно огромный майский жук появился в комнате. Я резко дернул головой и зафиксировал взглядом вздрагивающий мобильник. Чужая трубка жужжала, мигал экран; телефон медленно полз по стеклянному столику к краю. И тут в квартире раздалось невнятное бормотание и неторопливые шаги. В дверном проеме возник вдовец. Не обращая никакого внимания на меня, он поднял трубку, глянул на номер и отшвырнул мобильник на кровать. После чего сел рядом с гробом и приложил ладонь к лицу – так, словно бы свет резал ему глаза.

Я стоял и, честно говоря, не знал, что делать. Мужчина медленно поднял голову, губы его нервно дернулись. Он и в самом деле был сильно пьян.

– Думаешь, я сошел с ума? – глухо произнес он и тут же хихикнул. – Нет, это вы все сумасшедшие, – и он мгновенно приложил указательный палец к губам. – Ты ничего странного не замечаешь?

Не дождавшись от меня ответа, мужчина потряс головой и промолвил:

– Все, молчу-молчу. Просто делай свою работу. Верни ей жизнь. Ты нужен не мне, а ей.

– По-моему, это вам нужна помощь, – я старался говорить как можно мягче. – У вас есть кто-нибудь из друзей или близких, кто мог бы приехать к вам и побыть рядом? Скажите номер, я позвоню.

– У меня? – Мужчина внезапно поднялся и ловко, словно не был пьян, схватил меня за ворот рубашки, притянул к себе. – Мне никто не нужен. Запомни. Единственный, кому сейчас нужна помощь, это она… – Он разжал пальцы и примирительно произнес: – Извини. Просто делай свою работу. Я заплачу. И хорошо заплачу.

– Я не отказываюсь. Но, может, все же кому-нибудь позвоните?