Текст книги "Путешествие по пушкинской Москве"

«В московском саду графа Бутурлина»
Госпитальный переулок, 4а/2

В 1809–1810 годах Пушкин часто бывал в усадьбе у Бутурлиных – дальних родственников его матери. В усадьбе жили граф Дмитрий Петрович Бутурлин – библиофил, сенатор – и его жена Анна Артемьевна, урожденная Воронцова. Она приходилась троюродной сестрой матери Пушкина Надежде Осиповне. Отец Бутурлиной Артемий Иванович Воронцов стал крестным отцом Александра Пушкина. Дети Бутурлиных – сыновья Михаил и Петр, дочери Елена, Елизавета, Мария и Софья – приходились четвероюродными братьями и сестрами Пушкину.

Сохранилось свидетельство поэта и литературоведа М.Н. Макарова, видевшего маленького Александра Пушкина у Бутурлиных: «Когда это было, в 1810-м, 1811-м и в какую именно пору, право, этого хорошенько и точно я теперь сказать не могу. Тридцать лет назад – порядочная работа для памяти человеческой. Однако ж я очень помню, что в этот год, да, именно в этот, когда я узнал Александра Сергеевича Пушкина, я, начиная с октября или с ноября месяца, непременно, как по должности, каждосубботно являлся к графу Дмитрию Петровичу Бутурлину.

Молодой Пушкин, как в эти дни мне казалось, был скромный ребенок; он очень понимал себя; но никогда не вмешивался в дела больших и почти вечно сиживал как-то в уголочке, а иногда стаивал, прижавшись к тому стулу, на котором угораздивался какой-нибудь добрый оратор, басенный эпиграммист, а еще чаще подле какого же нибудь графчика чувств; этот тоже читывал и проповедовал свое; и если там или сям, то есть у того или другого, вырывалось что-нибудь превыспренне-пиитическое, забавное для отрока, будущего поэта, он не воздерживался от улыбки. Видно, что и тут уж он очень хорошо знал цену поэзии.

Однажды точно, при подобном же случае, когда один поэт-моряк провозглашал торжественно свои стихи и где как-то пришлось:

 
И этот кортик,
и этот чертик! —
 

Александр Сергеевич так громко захохотал, что Надежда Осиповна, мать поэта Пушкина, подала ему знак – и Александр Сергеевич нас оставил. Я спросил одного из моих приятелей, душою преданного настоящему чтецу: “Что случилось?” – “Да вот шалун, повеса!” – отвечал мне очень серьезно добряк-товарищ. Я улыбнулся этому замечанию, а живший у Бутурлиных ученый француз Жиле дружески пожал Пушкину руку и, оборотясь ко мне, сказал: “Чудное дитя! как он рано все начал понимать! Дай Бог, чтобы этот ребенок жил и жил; вы увидите, что из него будет”. Жиле хорошо разгадал будущее Пушкина; но его “дай Бог” не дало большой жизни Александру Сергеевичу.

В теплый майский вечер мы сидели в московском саду графа Бутурлина; молодой Пушкин тут же резвился, как дитя, с детьми. Известный граф П. (…) упомянул о даре стихотворства в Александре Сергеевиче. Графиня Анна Артемьевна (Бутурлина), необыкновенная женщина в светском обращении и приветливости, чтобы как-нибудь не огорчить молодого поэта, может быть, нескромным словом о его пиитическом даре, обращалась с похвалою только к его полезным занятиям, но никак не хотела, чтоб он показывал нам свои стихи; зато множество живших у графини молодых девушек, иностранок и русских, почти тут же окружили Пушкина со своими альбомами и просили, чтоб он написал для них хоть что-нибудь. Певец-дитя смешался. Некто NN, желая поправить это замешательство, прочел детский катрен поэта, и прочел по-своему, как заметили тогда, по образцу высокой речи. Александр Сергеевич успел только сказать: “Ah! mon Dieu”, – и выбежал.

Я нашел его в огромной библиотеке графа Дмитрия Петровича; он разглядывал затылки сафьяновых фолиантов и был очень недоволен собою. Я подошел к нему и что-то сказал о книгах. Он отвечал мне: “Поверите ли, этот г. NN так меня озадачил, что я не понимаю даже и книжных затылков”. Вошел граф Дмитрий Петрович с детьми, чтоб показать им картинки какого-то фолианта. Пушкин присоединился к ним, но очень скоро ушел домой.

Иван Иванович Дмитриев о Пушкине: «Посмотрите, ведь это настоящий арабчик!» Худ. В.А. Тропинин, 1835

Саша Пушкин о Дмитриеве: «Лучше быть арабчиком, чем рябчиком». Акварель С.Г. Чирикова, 1810-е годы

В детских летах, сколько я помню Пушкина, он был не из рослых детей и все с теми же африканскими чертами физиономии, с какими был и взрослым, но волосы в малолетстве его были так кудрявы и так изящно завиты африканскою природою, что однажды мне И.И. Дмитриев сказал: “Посмотрите, ведь это настоящий арабчик”. Дитя рассмеялось и, оборотясь к нам, проговорило очень скоро и смело: “По крайней мере, отличусь тем и не буду рябчик”. Рябчик и арабчик оставались у нас в целый вечер на зубах».

Последний эпизод из записок Макарова о его знакомстве с Пушкиным относится скорее всего к 1809 году, так как в этом году Дмитриев уже переехал в Петербург. Пушкин в своем каламбуре «арабчик-рябчик» уколол маститого поэта в отместку за его реплику – у Дмитриева было рябое лицо.

Витиеватая внешность и смуглость Пушкина уже тогда отличала его от кучи сверстников, порождая разного рода толки. Вдохновляла она и поклонников поэта: «В каждом негре я люблю Пушкина и узнаю Пушкина», – писала Марина Цветаева в 1937 году в очерке «Мой Пушкин».

С детства Пушкин был жаден до книг. Сестра его вспоминала: «Учился Александр Сергеевич лениво, но рано обнаружил охоту к чтению и уже девяти лет любил читать Плутарха или “Илиаду” и “Одиссею”… Не довольствуясь тем, что ему давали, он часто забирался в кабинет отца и читал другие книги; библиотека же отцовская состояла из классиков французских и философов XVIII века». Любовь к чтению развивали в детях и родители, читая им вслух занимательные книги. Отец в особенности мастерски читал Мольера.

Среди друзей дома Пушкиных было немало литераторов – историк Николай Михайлович Карамзин (однажды Саша весь вечер просидел у отца на коленях, слушая его), баснописец Иван Иванович Дмитриев, поэты Василий Андреевич Жуковский и Константин Николаевич Батюшков. В семье был и свой поэт – брат отца Василий Львович Пушкин, баловался стишками и Александр Юрьевич Пушкин, двоюродный дядя Саши по матери. Все это, несомненно, способствовало проявлению поэтического таланта Пушкина в раннем возрасте. Бывало, он никак не засыпал, его спрашивали: «Что ты, Саша, не спишь?», на что он отвечал: «Сочиняю стихи».

«Первые его попытки были, – писала сестра Ольга, – разумеется, на французском языке… В то же время пробовал сочинять басни, а потом, уже лет десяти от роду, начитавшись порядочно, особенно “Генриады” Вольтера, написал целую герои-комическую поэму, песнях в шести». Тетрадку с поэмой он никому не показывал, но однажды «гувернантка подстерегла тетрадку и, отдавая ее гувернеру Шеделю, жаловалась, что m-r Alexandre занимается таким вздором, отчего и не знает никогда своего урока. Шедель, прочитав первые стихи, расхохотался. Тогда маленький автор расплакался и в пылу оскорбленного самолюбия бросил свою поэму в печку». А еще Саша любил разыгрывать перед сестрой свежесочиненные комедии, но ежели публике (то бишь Ольге) не нравилось, он не обижался…

Любовь к литературе прививала внуку и бабушка – Мария Алексеевна Ганнибал, оказавшая огромное влияние на подрастающего Сашу. По свидетельству Ольги Пушкиной, она «была ума светлого и по своему времени образованного; говорила и писала прекрасным русским языком…». Даже Дельвиг позднее отмечал удивительный эпистолярный дар Марии Алексеевны. Последнее обстоятельство оказалось важнейшим для воспитания Пушкина именно как русского поэта – ведь в то время основным языком общения российского дворянства был французский. Вероятно, бабушка и научила Сашу читать и писать по-русски, привив ему любовь и к родному языку. Из ее уст будущий поэт узнал немало интересного о своих известных предках, оставивших яркий след в русской истории, будь то род Ганнибалов или Пушкиных.

Восполняя недостаток внимания родителей, Мария Алексеевна все свое время старалась проводить с внуком, настолько непоседливым, что иногда у нее опускались руки, на что она сетовала своей знакомой: «Не знаю, матушка, что выйдет из моего старшего внука: мальчик умен и охотник до книжек, а учится плохо, редко когда урок свой сдаст порядком: то его не расшевелишь, не прогонишь играть с детьми, то вдруг так развернется и расходится, что его ничем не уймешь; из одной крайности в другую бросается, нет у него середины. Бог знает, чем это все кончится, ежели он не переменится». А самого Сашу она часто журила: «Ведь экой шалун ты какой, помяни ты мое слово, не сносить тебе своей головы».

В то же время бабушка могла гордиться другими качествами любимого внука. Маленький Пушкин, к примеру, поражал всех своей памятью, с ходу запоминая впервые услышанные стихотворения, которые читали дядюшка Василий Львович и баснописец Дмитриев. Пушкин повторял затем стихи наизусть. К бабушке Пушкины выезжали с 1805 года почти каждое лето – семья проводила теплые деньки в Захарово, близ Звенигорода (ныне Одинцовский район Московской области).[5]5
  Мария Алексеевна прикупила «сельцо Захарово» (впервые упоминается в документах в 1586 г.) с 13 крестьянскими дворами и 134 душами в 1804 году за 28 тысяч рублей и владела им до 1811 года, когда, согласно источникам, в нем насчитывалось 900 десятин земли, 10 крестьянских изб, в которых проживало 60 «душ крепостных». Продала она его уже за 45 тысяч рублей дальней родственнице – Харитонии Ивановне Козловой, невестке своей родной сестры Аграфены. Степан Шевырёв, проживавший по соседству, вспоминал, что «деревня была богатая: в ней раздавались русские песни, устраивались праздники, хороводы, и, стало быть, Пушкин имел возможность принять народные впечатления». Помимо главного дома, в усадьбе имелись и два флигеля, в одном из которых и жил летом Саша. Ни флигеля, ни дом не дошли до нашего времени, хорошо, что в послании к своему лицейскому товарищу Павлу Юдину в 1815 году поэт увековечил усадьбу стихами: «Мне видится мое селенье, Мое Захарово…». Пушкин как-то поделился с Павлом Нащокиным воспоминанием о своем деревенском детстве, и тот писал: «Семейство Пушкиных жило в деревне. С ними жила одна родственница, какая-то двоюродная или троюродная сестра Пушкина, девушка молодая и сумасшедшая. Ее держали в особой комнате. Пушкиным присоветовали, что ее можно вылечить испугом. Раз Пушкин-ребенок гулял по роще. Он любил гулять, воображал себя богатырем, расхаживал по роще и палкою сбивал верхушки и головки растений. Возвращаясь домой после одной из прогулок, на дворе он встречает свою сумасшедшую сестру, растрепанную, в белом платье, взволнованную. Она выбежала из своей комнаты. Увидя Пушкина, она подбегает к нему и кричит: “Mon frиre, on me prend pour un incendie” (фр. “Брат, они меня приняли за пожар”). Дело в том, что для испуга к ней в окошко провели кишку пожарной трубы и стали поливать ее водою. Пушкин, видно, знавший это, спокойно и с любезностью начал уверять ее, что ее сочли не за пожар, а за цветок, что цветы также поливают».


[Закрыть]

Помимо бабушки поэт испытал в детстве влияние еще одной замечательной старушки – няни Арины Родионовны, ставшей для него богатейшим источником народных легенд, преданий и сказок. Няня (крепостная его бабушки) воспитала несколько поколений семьи. Получив вольную, она тем не менее продолжала жить с хозяевами. Ольга Пушкина указывает, что Арина Родионовна мастерски говорила сказки, знала народные поверья, сыпала пословицами и поговорками. Неудивительно, что творческое наследие поэта настолько богато сказками – всего их известно семь. До сих пор ломаются копии относительно фамилии няни – в одних источниках ее называют Яковлевой, в других Матвеевой…

Некогда территория усадьбы Бутурлиных была куда более обширной, нежели сейчас. На плане 1759 года главный дом – одноэтажный, с мезонином, который в 1805-м был надстроен вторым деревянным этажом. Перед домом находился парадный двор с каменными флигелями по бокам. Вход в усадьбу был обозначен воротами посреди чугунной ограды. На воротах, естественно, львы.

Няня Арина Родионовна. Рисунок А.С. Пушкина

Со второй трети XVIII века усадьбой владела семья Корфов: Иоганн Корф, камергер двора императрицы Анны Иоанновны, затем с 1759 года – его сын генерал-поручик Н. Корф. Последующие хозяева усадьбы менялись как перчатки – статский советник Ф.Г. Швет, адмирал И.Л. Талызин (с 1767 года), с 1780-го – камер-юнкер князь И.П. Тюфякин (мы с ним еще встретимся по другому пушкинскому адресу). И, наконец, в 1789 году усадьба перешла к графу Д.П. Бутурлину, прикупившему в 1794 году соседний участок у камер-советника прусского короля Генриха Никласа.

Родословная у графа Бутурлина была наизнатнейшая. Графское достоинство в 1760 году получил еще его дед – бывший денщик Петра I, генерал-фельдмаршал Александр Борисович Бутурлин. Детство и молодость Бутурлина пришлись на екатерининскую эпоху. В 1765 году отец Дмитрия Петровича был назначен посланником в Испанию; вскоре после смерти матери его отдали на воспитание к дяде, графу А.Р. Воронцову, впоследствии государственному канцлеру. Была у Бутурлина и крестная мать – императрица Екатерина Великая, одарившая крестника при рождении чином сержанта гвардии. При выходе из кадетского корпуса Бутурлина определили адъютантом к князю Г.А. Потемкину-Таврическому. Затем он служил по Министерству иностранных дел.

Крестная, следившая за карьерой Бутурлина, могла бы немало поспособствовать его дальнейшему продвижению, если бы не вредный ветер перемен из Франции, навеявший молодому графу всякого рода либеральные идеи. «Увлекшись в молодости либеральными теориями, вызвавшими Французскую революцию, отец умолял императрицу отпустить его в Париж, в чем она ему отказала и за что он, рассердившись, оставил службу и переехал на жительство в Москву», – писал сын Д.П. Бутурлина Михаил.

Дмитрий Петрович Бутурлин

В 1810 году, как раз в то время, когда Пушкин удивлял Бутурлиных своими первыми стихами, внуком Екатерины II Александром I именным высочайшим указом по придворной конторе было «повелено поручить в смотрение имеющееся в Эрмитаже собрание картин» графу Бутурлину. Выбор Бутурлина на пост директора Эрмитажа оказался неслучаен. Современникам граф был известен «глубокой и разносторонней ученостью, иностранцев удивлял своим энциклопедическим всеведением». Бутурлин вслед за Горьким мог бы повторить, что всеведению этому он обязан книгам. Книгам, которые он собирал долгие годы.

Библиотека, в которой мемуарист Макаров застал маленького Пушкина, была главным делом жизни Дмитрия Бутурлина. Граф, обладавший хорошим вкусом и огромным состоянием, составил в своем московском доме уникальное книжное собрание, равного которому не было еще в нашем отечестве. Сорок тысяч томов – все, что издавалось в России и Европе. С большим изыском покупал он для себя и самые редкие издания.

В его доме находились, например, книги, отпечатанные первыми европейскими типографиями с 1470 года до конца XVI века. Были в собрании и рукописные памятники – например, личная переписка короля Генриха IV. Часть библиотеки Бутурлин отправил в свое калужское имение, и потому эти издания сохранились. Но гораздо больше книг осталось в его московской усадьбе, сгоревшей в 1812 году вместе со всем содержимым. Обратились в пепел и книги в сафьяновых переплетах, когда-то заворожившие «Сашку» Пушкина.

Неудивительно, что именно такого человека император и назначил директором Эрмитажа. Только вот бо́льшую часть времени Бутурлин проводил в Москве, а не в Петербурге. И потому следов от его руководства осталось в истории музея мало. Его больше занимало создание своего собственного, домашнего Эрмитажа, по ценности отдельных экспонатов во много раз превосходившего императорский.

В 1817 году, сославшись на нездоровье, Бутурлин оставил должность директора Императорского Эрмитажа и выехал во Флоренцию, где занялся любимым делом – снова приступил к собиранию личной библиотеки. На этот раз он собрал тридцать три тысячи книг. Впоследствии, в конце 1830-х годов, это собрание было продано на парижском аукционе за очень большие деньги.

Сад Бутурлина, в котором резвился маленький Александр Сергеевич, также был известен свой красотой и соперничал с юсуповским, что в Огородной слободе. Английский путешественник Кларк писал: «Библиотека, ботанический сад и музей Бутурлина замечательны не только в России, но и в Европе». По воспоминаниям Михаила Бутурлина, «сад доходил до реки Яузы и примыкал одним боком к улице и мосту, ведущим к военному госпиталю. При доме тянулся ряд оранжерей и теплиц с экзотическими растениями».

Усадьба сильно пострадала от пожара 1812 года и долго стояла в развалинах. «Помню, как матушка, – писал М. Бутурлин, – роясь в груде развалин и перегоревшего мусора, подбирала обломки любимых Севрских чашек, темно-синих, но превратившихся в черный колер… В числе вещей, остававшихся в нашем доме весною 1812 года, было несколько пудов столового серебра, и если бы оно сгорело, то слитки попадались бы в пепле; но ни соринки серебра не нашлось. Это и есть одно из доказательств, что пожар сопровождался грабежом». Наконец, наследники графа в 1831 году через два года после его смерти продали весь участок купцу первой гильдии В.А. Розанову, а в 1875-м бывшая усадьба перешла к купцам Кондрашовым, выстроившим перед главным домом двухэтажные флигеля для ткацких мастерских. В 1887 году главный дом был перестроен по проекту архитектора И.П. Херодинова…

К настоящему времени частично сохранилась внутренняя планировка здания, в т. ч. две анфилады комнат на первом этаже, лепной декор потолков (с розетками и фризом) и остального интерьера, в т. ч. в музыкальной гостиной (в виде музыкальных инструментов и театральных масок). В гостиной сохранился паркет 1887 г. – он выложен т. н. «плетением в косу», сложным орнаментом, опоясывающим центр композиции – восьмиконечную звезду…

Так здание выглядит в наши дни

Прожив в Москве до 1811 года, Пушкин хорошо узнал город, бывая в Кремле, забираясь на колокольню Ивана Великого, осматривая с высоты Первопрестольную. В прогулках по московским улочкам и переулкам его сопровождает дядька Никита Тимофеевич Козлов, крепостной Пушкиных, преданный слуга поэта на всю оставшуюся жизнь. Его, «доморощенного стихотворца», также порою посещала муза поэзии. Козлов будет сопровождать Пушкина в южную ссылку, это к нему поэт обратится в ироничном стихотворении: «Дай, Никита, мне одеться. В митрополии звонят…». Он же понесет своего раненного на дуэли хозяина из кареты в квартиру, а затем поедет в Святогорский монастырь с гробом поэта. Женой Козлова была дочь Арины Родионовны Надежда.

Среди прочих взрослых, окружавших поэта в детстве, были учитель русского языка Шиллер, гувернеры и учителя французского Монфор, Русло, Шедель; преподававший Закон Божий и русский язык священник Алексей Иванович Богданов, еще один поп – Александр Иванович Беликов, учивший еще и арифметике, а также учительница немецкого языка Лорж и противная гувернантка сестры Пушкина Белли. Словно про них написаны знаменитые строки:

 
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
 

Но пришла пора учиться как следует, и в двадцатых числах июля 1811 года Сашу Пушкина отправляют в Петербург, в лицей. Так закончился первый и самый лучший, романтический период его отношений с Москвой. Вновь поэт увидит родной город лишь через пятнадцать лет – в 1826 году. Встречи Пушкина с императором Николаем I, с москвичами, новые знакомства и, наконец, неоднократное чтение «Бориса Годунова» в домах Веневитинова, Вяземского, Соболевского и других (эта поэма в ту осень публично читалась автором в Первопрестольной минимум пять раз) стали возможны, прежде всего, благодаря его возвращению из ссылки в Михайловском 8 сентября 1826 года. Ссылка эта продолжалась более двух лет и прервалась неожиданно.

Глава 2. Спустя 15 лет: возвращение в Москву «идолом народным» (1826–1827)

«Высочайше Пушкина призвать сюда»
Кремль, Малый Николаевский дворец

Еще 3 сентября 1826 года Пушкин находился на Псковщине, не предполагая, что ждет его через несколько часов. День выдался теплый и погожий, он провел его в Тригорском, у Осиповых-Вульф, был «особенно весел». В одиннадцатом часу вечера он выехал в свое Михайловское, домой приехал затемно. А тут и жандарм подоспел, с пакетом от псковского гражданского губернатора Б.А. фон Адеркаса. В письме говорилось: «Милостивый государь мой Александр Сергеевич! Сей час получил я прямо из Москвы с нарочным фельдъегерем высочайшее разрешение по всеподданнейшему прошению вашему, с коего копию при сем прилагаю. Я не отправляю к вам фельдъегеря, который остается здесь до прибытия вашего, прошу вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне».

Срочность, с какой Пушкина вызывали, а также доставка письма в ночное время не могли не навести и самого поэта, и обитателей Михайловского на печальные размышления. Так поступали разве что с декабристами, приезжая за ними среди ночи, чтобы препроводить к императору, а затем в тюрьму. Дворня перепугалась, Арина Родионовна плакала навзрыд. Пушкин утешал ее: «Не плачь, мама, сыты будем; царь хоть куды ни пошлет, а все хлеба даст».

Не прибавлял уверенности и документ, на который ссылался губернатор, в нем говорилось: «Находящемуся во вверенной вам губернии чиновнику 10-го класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с сим нарочным фельдъегерем. Г. Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба его величества». Подписана бумага была начальником Главного штаба Дибичем.

Наскоро собравшись, Пушкин около пяти часов утра выехал в Псков к губернатору, захватив с собою рукописи «Бориса Годунова», «Цыган» и второй главы «Евгения Онегина». А в Михайловском и Тригорском тем временем рождались версии одна зловещее другой. Поговаривали, что раз жандарм среди ночи приехал, значит, дело нечисто. Скорее всего, вызвали Пушкина по доносу – так думали многие. Соседка поэта Прасковья Осипова сразу взялась за письмо к Антону Дельвигу в Петербург, где изложила свои соображения; тот, в свою очередь, поделился с Анной Вульф, влюбленной в Пушкина. Девушка решается написать Александру Сергеевичу: «Я словно переродилась, получив известие о доносе на вас. Творец небесный, что же с вами будет? <…> Сейчас я не в силах думать ни о чем, кроме опасности, которой вы подвергаетесь, и пренебрегаю всякими другими соображениями. <…> Боже, как я была бы счастлива узнать, что вас простили, – пусть даже ценою того, что никогда больше не увижу вас, хотя это условие страшит меня, как смерть <…> Как это поистине страшно оказаться каторжником!»

Таковы были настроения знакомых Пушкина, считающих, что его повезут чуть ли не в Сибирь. Вызов поэта в старую столицу был воспринят с большой тревогой. Да и сам он вряд ли пребывал в благостном настроении. Мысли его, несомненно, относились к декабристам. Какова будет его участь? Так или иначе, начиная с 14 декабря 1825 года, с самого неудавшегося восстания, и дня не проходило, чтобы где-нибудь не упоминалось имя Пушкина в связи с этим событием.

В частности, во время следствия на допросе Николай I допытывается от Ивана Пущина – посылал ли тот Пушкину письмо о будущем восстании? В ответ Пущин защищает поэта от подозрений в участии в антиправительственном заговоре. Но многие арестованные называют его произведения главным источником «свободного образа мыслей». Если верить им, Пушкин – чуть ли не идеолог и вдохновитель заговора. Неудивительно, что в июне 1826 года ближайший помощник Бенкендорфа М.Я фон Фок получает от одного из своих агентов донесение: «Все чрезвычайно удивлены, что знаменитый Пушкин, который всегда был известен своим образом мыслей, не привлечен к делу заговорщиков».

«В бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством», – писал Жуковский Пушкину 12 апреля 1826 года из Петербурга. А еще дал мудрый совет вести себя тихо, не высовываться и писать «Годунова», который «отворит дверь свободы». Пушкин согласился и 11 мая вместе со всеми псковскими чиновниками дает подписку: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них».

12 июня Петр Вяземский дает другой совет – покаяться перед царем в «шалостях пера и языка», просить разрешения поехать в столицы или за границу под предлогом лечения. Словно под влиянием этого совета рождается из-под пера поэта обращение к «Всемилостивейшему государю»:

«В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора <…>, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.

Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.

Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи.

Всемилостивейший государь, Вашего императорского величества верноподданный Александр Пушкин».

Аневризмом поэт называет расширение вен на правой ноге, о котором он периодически вспоминал, надеясь под предлогом лечения этой якобы смертельной болезни уехать в Европу. Свидетельство ему выдали во врачебной управе Пскова. 19 июля письмо вместе с этим свидетельством, а также с данной ранее подпиской он подает губернатору Адеркасу, а тот отправляет документы вышестоящему начальству – прибалтийскому генерал-губернатору Ф.О. Паулуччи. Последний, 30 июля, передает это письмо министру иностранных дел К.В. Нессельроде, сопроводив его следующей характеристикой: Пушкин «ведет себя хорошо», но из России его лучше не выпускать.

Пока письмо писалось, наступила кульминация декабристской истории. Казнь пяти заговорщиков состоялась 13 июля 1826 года в Петропавловской крепости. Поначалу их приговорили к четвертованию, а еще тридцать одного участника восстания – к отсечению головы. Но государь смилостивился, заменив четвертование повешением. Николаю I, ставшему императором неожиданно для себя самого (письмо об отречении брата Константина от него долго скрывали; видимо, Александр I все еще надеялся на рождение сына), совершенно не хотелось начинать свое царствование с казни, да к тому же публичной. Старики еще помнили ужасную смерть Пугачева на Болотной площади в Москве – его приговорили к четвертованию (подробности казни Пушкин приводит в «Истории пугачевского бунта»). Николай сделал все, дабы не привлекать общественного внимания к самому факту казни, засекретив ее время и место. Декабристов должны были повесить в три часа ночи, но непредвиденные обстоятельства отсрочили казнь на ранний утренний час.

Белые ночи! В белые одежды обрядили и приговоренных. У троих повешенных в момент казни оборвались гнилые веревки – примета жуткая! Пока не купили новые веревки в соседних к Петропавловской крепости купеческих лавках, трое приговоренных ждали своей участи.

Как ни старались, весть о казни быстро вырвалась за стены крепости и пределы Петербурга. 20 июля Вяземский в письме к жене передает подробности: «О чем ни думаю, как ни развлекаюсь, а все прибивает меня невольно к пяти ужасным виселицам, которые для меня из всей России сделали страшное лобное место… Знаешь ли лютые подробности сей казни? Трое из них: Рылеев, Муравьев и Каховский – еще заживо упали с виселицы в ров, переломали себе кости, и их после этого вызвали на вторую смерть. Народ говорил, что, видно, бог не хочет их казни, что до́лжно оставить их, но барабан заглушил вопль человечества, и новая казнь совершилась».

Пушкин, узнав о казни, зашифровал запись под беловым автографом элегии «Под небом голубым страны своей родной». Сразу и не разберешь, что он написал: «Уос. Р. П. М. К. Б: 24». А вот как это расшифровывается: «Услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Каховского, Бестужева 24 <июля 1826 года>». А еще Пушкин рисует виселицу с пятью повешенными декабристами и незаконченной строкой: «И я бы мог как [шут ви…]», что можно трактовать как толкование поэтом процедуры казни в виде шутовского представления. Шуты – декабристы, развлекающие таким образом своего скучающего монарха.

Всех повешенных он знал, особенно хорошо Кондратия Рылеева, у которого подозревал «истинный талант» сочинителя. Александру Сергеевичу понравилась его дума «Войнаровский», на полях рукописи в сцене, изображающей казнь Кочубея, он написал: «Продай мне этот стих!». В дальнейшем это нашло отражение в «Полтаве». А в последнем письме, отправленном Пушкину незадолго до восстания, Рылеев обратился к нему чуть ли не с благословением: «На тебя устремлены глаза России… Будь поэт и гражданин».

После казни на Пушкина действительно устремились глаза всей России, кто смотрел с надеждой, кто со злобой. И не случайно, что везли его в Москву вроде и не под конвоем, но и глаз не спускали, вплоть до запрета на встречи по пути с кем бы то ни было. Днем 8 сентября 1826 года он въехал в пределы Москвы, которую не видел полтора десятка лет, с того времени, как уехал поступать в Царскосельский лицей. Можно догадаться, какие восторженные чувства охватили поэта при свидании с родным городом после долгой разлуки. Как изменилась Москва, потерявшая в пожаре 1812 года восемьдесят процентов своих зданий! Некоторые улицы было и не узнать. Радость в душе Пушкина перемешивалась с чувством неопределенности и опасности…

Приехав в Москву, поэт не узнает привычные с детских лет места. Куда все подевалось? Пропал город его детства! Уютный, неказистый, деревянный… Кругом главенствуют ампирные особняки с колоннами, роскошные усадьбы вынесены на красные линии главных улиц – Тверской, Мясницкой, Моховой и прочих. А вот Манеж – огромное невиданное ранее здание для круглогодичных экзерциций солдат, а рядом Александровский сад. А каков новый Большой театр на Петровской (ныне Театральной) площади, а по правую руку еще и Малый вырос! А Неглинки-то, Неглинки-то нет – спрятали ее под землю в подземную трубу, а ведь когда-то текла она через всю площадь, да и не площадь это была, а болото какое-то… Да, совсем по-другому стала выглядеть Москва. Пожар 1812 года почти начисто уничтожил ту, старую патриархальную столицу и, по мнению некоторых, поспособствовал «ей много к украшенью».

Москва в те дни предстанет перед Пушкиным похорошевшей, повод к чему даст коронация государя Николая I.

Город по этому случаю почистили и помыли, приукрасили к торжественным событиям, приведя в праздничный вид. Традиция возведения на престол самодержцев в московском Кремле складывалась столетиями, даже Петр I не решился перенести ее ритуал в новую столицу (передав Санкт-Петербургу все прочие столичные функции). Так и называли Москву – Первопрестольная.

Николай I прибыл на коронацию 25 июля 1826 года, торжества растянулись более чем на месяц. Главная церемония «коронования» (как тогда выражались), состоялась в Успенском соборе Кремля 22 августа 1826 года. Праздничная программа оказалась, как всегда, насыщенной и включала в себя представление императору и императрице Синода, Сената и иностранных послов, а также военных, придворных, предводителей дворянства, купечества. Ну и, конечно, балы – сначала в Грановитой палате 27 августа, затем в Благородном собрании 6 сентября, потом в домах богатейших московских вельмож. А еще торжественные обеды и маскарад в Большом театре, народное гулянье на Ходынском поле. Чтобы их величества не устали, дни напряженной работы на балах и ужинах чередовались днями отдыха.

Николай I

Николай I. Рисунок А.С. Пушкина

Но это все официальная хроника. А что же было между строк? По словам очевидца, коронационные торжества проходили в тени декабристских казней: «Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, нет возможности: словно каждый лишался своего отца или брата. Вслед за этим известием (о казни. – А.В.) пришло другое – о назначении дня коронования Императора Николая Павловича. Его приезд в Москву, самая коронация, балы придворные, а равно балы у иностранных послов и у некоторых московских вельможей, – все происходило под тяжелым впечатлением совершившихся казней. Весьма многие оставались у себя в деревнях; и принимали участие в упомянутых торжествах только люди, к тому обязанные по службе. Император был чрезвычайно мрачен; вид его производил на всех отталкивающее действие; будущее являлось более чем грустным и тревожным».