Текст книги "Волхонка. Знаменка. Ленивка. Прогулки по Чертолью"

Улица Волхонка, дом 6, строение 6. Любимец московской публики Василий Живокини

Неказистый с виду трехэтажный особняк с треугольным фронтоном. В его основе – палаты Головиных XVIII в., во что можно поверить с трудом, так как судя по фасаду ничего от того давнего столетия не осталось. Слишком много пережил дом перестроек и приспособлений за свою долгую жизнь.

В боковом флигеле владения, где располагалась театральная школа, в 1817 г. занимался будущий актер Малого театра В.И. Живокини, который, по мнению критики, «из ничего делал на сцене нечто», выступая перед зрителями в амплуа комик-буфф.

Василий Игнатьевич Живокини (1808–1874) был сыном осевшего в России итальянца и простой крепостной танцовщицы. По окончании Московского театрального училища (где обучался балетному и драматическому искусству, игре на скрипке) в 1825 г. он был зачислен в труппу Малого театра. Комический актер Живокини был много лет неизменным любимцем московской публики, появляясь не только в комедиях и водевилях, но и в операх и оперетках.

Волхонка, дом 6, строение 6

Современники писали о Живокини:

«Могучий чародей, который своей необыкновенной веселостью и прекрасным талантом, как волшебным жезлом, мгновенно превращает утомительную скуку в веселый смех, воскрешает то, в чем нет и признака жизни. Все им прибавленное никогда не кажется лишним, а, напротив, все находят необходимым. Этих перемен и прибавлений он не придумывает и не готовит, а, играя, вдруг артистическим чутьем понимает, что эта фраза неловка – и он ее переменит, что мысль не ясно выражена – и он прибавляет в ней несколько слов от себя. И не отсутствием знания текста вызывались его отсебятины – роль он знал твердо, – а желаньем жить на каждом спектакле. Когда же он играл классиков, он, за редким исключением, не позволял себе менять текста. (Как это актуально сегодня! – А. В.)

При первых звуках его голоса, раздававшегося иногда за кулисами, публика уже приходила в приятное волнение, чувствовала себя хорошо настроенной. Когда же появлялся он, то вместе с ним врывались веселье и смех и наполняли всю сцену, не давая места ничему другому… В нем все было комично: выражение лица, телодвижения, дикция. Он мог обходиться без речей, поводя только глазами или выделывая что-нибудь руками, и вызывать громкие рукоплесканья.

Он привлекал к себе своей необыкновенной веселостью, своими забавными, мастерски рассказываемыми анекдотами и особенной, ему только свойственной фамильярностью. Живокини смеялся не ролью, а над ролью, выдавая ее, таким образом, головой зрителям; его смех неспроста, он слишком объективен и не далек от глумленья.

Живокини играл Мольера, Шекспира («Укрощение строптивой», «Много шуму из ничего»), Грибоедова (Репетилов), и Гоголя (Кочкарев и Подколесин), и Островского, но не в этих ролях была его главная ценность: водевиль (будь то «Аз и Ферт», «Стряпчий под столом» или «Лев Гурыч Синичкин») – вот его сфера, и не его вина, что этот жанр не мог иметь художественно-литературного значения, равного таланту Живокини».

Когда Живокини стал преподавателем в театральной школе, он говорил: «Уча, я доказывал, что нет ничего легче, как быть актером или актрисой, что для этого нужно только уметь жить на сцене так, как мы живем в настоящей жизни». Виссарион Белинский писал: «Я раз пять был на водевиле «Хороша и дурна» и не откажусь еще быть двадцать раз, и все для господина Живокини».

Когда Живокини скончался, газеты писали: «Только два имени – Мочалов и Живокини – были в России так популярны, так любимы, так достолюбезны. Оба они, при всем различии их амплуа, – одинаковой актерской природы. Тот и другой обладали яркой индивидуальностью, громадным темпераментом, оба раскрывали не образ, а себя через него, оба заражали зрителей: один – своей трагической эмоциональностью, другой – комическим воодушевлением».

Живокини стал главой театральной династии. Его сын Дмитрий Васильевич (1826–1890) был артистом Малого театра, его внучки – Анна Дмитриевна (в замужестве Лобанова), Надежда Дмитриевна (в замужестве Марджанова) – актрисами провинциальных драматических театров.

Улица Волхонка, дом 7. Лазаревский почерк в московской архитектуре

Доходный дом К.Г. Лобачева, построен в 1905 г., архитектор Н.Г. Лазарев.

Купец второй гильдии Кузьма Григорьевич Лобачев – личность в Москве начала прошлого века известная. Полученные деньги от весьма доходной торговли дичью, маслом и мясом в Охотном ряду он вкладывал в строительство недвижимости, сдаваемой внаем. Лобачев также был директором Московского общества кредита под заклад недвижимости и членом Московского кружка любителей музыки.

Об этом весьма своеобразном с архитектурной точки зрения доме, первый этаж которого превращен теперь в пешеходный проход, и его архитекторе Лазареве писал художник Элий Белютин: «Очень своеобразный дом на углу Волхонки и Ленивки. Так получается, что заказчики к Лазареву приходили своеобразными путями искусства.

Волхонка, дом 7/6

Лазаревский почерк – так определил когда-то Игорь Эммануилович Грабарь тип доходных домов, созданных в начале прошлого столетия в Москве инженером-строителем (не архитектором!), как он упрямо подписывался, Никитой Герасимовичем Лазаревым. Конечно, можно было назвать еще по меньшей мере десяток модных специалистов подобного профиля – от Л.Н. Кекушева до И.Г. Кондратенко или В.Е. Дубовского. Но вот «почерк» Игорь Эммануилович усматривал только у Лазарева, и это притом, что мог досадливо его обозвать «бонвиваном» и «страшным модником».

Это был удивительный спорщик – маленький, сухонький, очень пожилой человек в задорно поблескивающих очках. Его как-то трудно было себе представить за мольбертом, еще труднее – за мелочной и кропотливой работой реставратора, тем более в тишине архивных зал. Он всегда кипел идеями, стремился их отстаивать. Никогда не поступался своими убеждениями, и прежде всего профессиональными. И спорил. Спорил со всеми – независимо от должности собеседника, его партийного или административного веса, пренебрегая всякими, такими привычными для его современников, мерами предосторожности».

Улица Волхонка, дом 8. Участник боев за армению А.Е. Ринкевич. в обществе Станиславского

В основе – здание XVIII в., однако фасад дома взят из альбомов образцовых строений, появившихся после пожара 1812 г. Часть бывшей усадьбы Волконских. В перечне памятников архитектуры фигурирует как дом Е.Е. Ринкевича, героя Отечественной войны 1812 г.

По происхождению лифляндский дворянин, действительный статский советник Ефим Ефимович Ринкевич (Ренкевич, 1772–1834) активно проявил себя в Отечественной войне 1812 г. Командуя пехотным полком в составе Рязанского ополчения, он был «в походах и действиях противу неприятеля для защищения к столичному городу Москве», за что удостоился серебряной медали на голубой ленте. Служба его продолжилась и после изгнания Наполеона из России. В июле 1813 г. Ринкевич уже командует бригадой в составе и «был взят с ней из Рязанского ополчения по именному Высочайшему повелению генерал-адъютантом Закревским в Польскую армию».

Волхонка, дом 8

В «Русском биографическом словаре» А.А. Половцова далее читаем: «Рынкевич участвовал в блокаде Дрездена с 1 октября по 1 ноября 1813 г. и в бывшей вылазке французов из Дрездена 5 октября и в действительном сражении против оных. Также находился и при сдаче этого города на капитуляцию. После сего, выступив с полком через Пруссию, Бранденбург и Вестфалию, находился при блокаде крепости Магдебурга с 15 декабря 1813 г. по 4 января 1814 г., где во время сделанной неприятелем сильной вылазки 19 декабря при деревне Дездорф отличился.

Затем, выступив к Гамбургу, проходил через Брауншвейг, Ганновер, Голштинию, Данию и по прибытии к Гамбургу находился при блокаде этой крепости с 22 января по 15 июня 1814 г. За дела, бывшие 28 января и 5 февраля того же года, и за ночные вылазки получил золотую шпагу с надписью «За храбрость». По сдаче Гамбурга, следуя со вверенным ему отрядом вторично через Голштинию и Ганновер, проходил герцогства Мекленбург-Шверинское и Мекленбург-Штрелицкое и потом через Пруссию, Померанию и Польшу вернулся в Россию».

В отставку с военной службы Ринкевич ушел в апреле 1815 г. и был назначен симбирским вице-губернатором. Затем, получив повышение, он был переведен в Москву, где служил вице-губернатором в 1817–1821 гг. В этот период Ринкевич удостоился ордена Святого Владимира третьей степени. Правда, есть и иные характеристики, согласно которым он «вел жизнь чрезвычайно роскошную, позволяя себе, по занимаемому им месту, большие злоупотребления». Так оценил работу Ринкевича управляющий Третьим отделением собственной его величества канцелярии М.Я. фон Фок.

Министр финансов Д.А. Гурьев пытался привлечь Ринкевича к уголовной ответственности. Однако его родственные связи помогли избежать наказания. Дело в том, что женат Ринкевич был на Александре Александровне Пашковой, брат которой Василий Александрович Пашков являлся егермейстером двора его величества и членом Государственного совета. В итоге Ринкевич лишь был отстранен от должности и после 1821 г. продолжал жить в Первопрестольной.

В 1829 г. он был назначен в Комиссию для рассмотрения «Положения о мерах борьбы с корчемством», а с 1830 г. служил вятским гражданским губернатором. Умер он на боевом посту. В некрологе говорилось: «Бескорыстный, справедливый, исполненный живейшего сострадания, он всю свою жизнь провел в служении отечеству и благотворительности. Его кончина повергла весь город в уныние и печаль непритворную».

У Ринкевича было два сына, старший сын Александр Ефимович Ринкевич (1802–1829) стал известен благодаря своему участию в восстании декабристов на Сенатской площади в Петербурге в 1825 г. В этом доме 9 октября 1802 г. он и родился. При рождении был наречен Иосифом, но звали его Александром. И фамилия его пишется в некоторых источниках еще и как Рынкевич. Детские годы провел он не здесь, а в доме на Большой Никитской.

Ринкевич прожил лишь двадцать семь лет, но за свою короткую жизнь успел многое испытать и пережить. На службу поступил юнкером в лейб-гвардейский полк в 1820 г. Дослужился до корнета. Член Северного общества. Арестован был 16 декабря 1825 г. в Петербурге и содержался на полковой гауптвахте, затем переведен в Петропавловскую крепость, о чем имеется в казенных бумагах такая запись: «Ринкевича посадить под строгий арест по усмотрению, дав и бумагу».

В июне 1826 г. высочайше повелено было, «продержав еще два месяца в крепости, выписать тем же чином в Бакинский гарнизон и ежемесячно доносить о поведении». Ринкевича перевели в Бакинский гарнизонный батальон прапорщиком.

В подмосковной усадьбе Мураново хранится литографический портрет А.Е. Ринкевича. Под стать портрету и слова поэтессы Е.П. Ростопчиной из ее стихотворения 1830 г., написанного уже после смерти декабриста:

 
Свободы мученик изгнанный,
Отчизны верный, храбрый сын,
Враг самовластья, враг тирана,
Душой и сердцем славянин.
 

На Кавказе Ринкевич показал себя смелым и отважным офицером. Сосланный сюда по приказу Николая I вместе с другими семьюдесятью разжалованными офицерами, участниками Декабрьского восстания 1825 г., Ринкевич принимал участие в том числе и в боях за Армению. В связи с чем в октябре 1827 г. генерал Паскевич докладывал царю: «Прапорщик Ринкевич в делах против неприятеля оказал себя неустрашимым».

В начале 1890-х гг. в доме собиралось Общество искусства и литературы.

Общество искусства и литературы основано в 1888 г. в Москве К.С. Станиславским, режиссером А.Ф. Федотовым (о котором Станиславский впоследствии писал: «Общение с ним и репетиции были лучшей школой для меня»), оперным певцом и педагогом Ф.П. Комиссаржевским.

Цели и задачи общества были сформулированы следующим образом:

«Московское Общество искусства и литературы имеет целью способствовать распространению познаний среди своих членов в области искусства и литературы, содействовать развитию изящных вкусов, а также давать возможность проявлению и способствовать развитию сценических, музыкальных, литературных и художественных талантов. С этой целью Общество содержит, с надлежащего разрешения, драматическо-музыкальное училище, но не иначе, как по утверждении правительством особых для оного правил.

Кроме того, Общество может устраивать, с соблюдением общеустановленных правил и распоряжений правительства, сценические, музыкальные, литературные, рисовальные и семейные утра и вечера, выставки картин, концерты и спектакли».

Устав общества был утвержден министром внутренних дел 7 августа 1888 г., а устав училища при обществе – министром просвещения 29 сентября того же года. Открытие состоялось 5 ноября 1888 г. в заново отремонтированном помещении по Тверской улице, 37, где ранее помещался Пушкинский театр (антреприза А.А. Бренко).

Первое собрание общества было посвящено празднованию 100-летия со дня рождения М.С. Щепкина. В книге «Моя жизнь в искусстве» Станиславский вспоминает о торжественном открытии общества: «Вся интеллигенция была налицо в вечер открытия Общества. Благодарили учредителей его, и меня в частности, за то, что мы соединили всех под одним кровом; нас уверяли, что давно ждали этого слияния артистов с художниками, музыкантами и учеными. Через несколько дней состоялся первый спектакль драматического отдела Общества».

8 декабря 1888 г. было показано «первое исполнительное собрание любительской труппы», то есть первый спектакль – «Скупой рыцарь» А.С. Пушкина, «Жорж Данден» Мольера и сцены из трагедии А.Ф. Федотова «Годуновы».

Станиславский играл барона в «Скупом рыцаре» и Сотанвиля в «Жорже Дандене».

Музыкально-драматическое училище просуществовало до 1891 г., но финансовые трудности вскоре внесли в обширную программу общества свои коррективы и сузили многообразную деятельность до любительского драматического кружка. В 1888–1889 гг. кружком руководил А.Ф. Федотов, большую помощь оказывала ему супруга, Г.Н. Федотова, известная актриса Малого театра.

Летом 1890 г. Общество искусства и литературы переехало в небольшое помещение на Поварской улице, а в 1891 г. после пожара спектакли были перенесены в помещение Немецкого клуба на Софийке (ныне Пушечная улица, Центральный дом работников искусств). Здесь 8 февраля 1891 г. состоялась премьера «Плодов просвещения» Л.Н. Толстого – в спектакле четко определился социальный характер режиссерского замысла Станиславского.

В 1898 г. основная часть труппы перешла в основанный Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко Московский общедоступный художественный театр, в его составе были М.П. Лилина, М.Ф. Андреева, В.В. Лужский, А.Р. Артем, Г.С. Бурджалов, А.А. Санин, художник В.А. Симов, гример-художник Я.И. Гремиславский, машинист сцены И.И. Титов. После ухода из общества Станиславского и значительной части актеров драматический кружок возглавил Н.Н. Арбатов.

В 1920-х гг. в этом доме собиралось уже другое общество с рычащей аббревиатурой – АХРР – Ассоциация художников революционной России.

Ассоциация зародилась в 1922 г. по инициативе бывших членов Товарищества передвижных выставок Н.А. Касаткина, В.В. Журавлева и других, а также молодых и никому не известных тогда реалистов. Председателем АХРР стал бывший глава передвижников П.А. Радимов, секретарем – Е.А. Кацман.

Ахровцы стали настоящими апологетами социалистического реализма, его предвестниками. В отличие от собиравшихся здесь до них членов Общества искусства и литературы они не задавались целью содействовать развитию изящных вкусов, а даже наоборот: «Мы дадим действительную картину событий, а не абстрактные измышления, дискредитирующие нашу революцию перед лицом мирового пролетариата», – писали воинственные реалисты. Они обратились в ЦК РКП(б), заявив, что предоставляют себя в полное распоряжение революции, и потребовали указать им, как надо работать. Что вскоре и было сделано, причем указали им не только как работать, но и их место.

Поэт Илья Сельвинский так отзывался в своем дневнике от 6 июня 1936 г. об ахровцах: «При сравнении социалистической культуры с буржуазной я всегда предпочту первую, но при сравнении буржуазной культуры с бескультурьем антибуржуазного характера – я не в силах принять второго. Буржуазный Гоген или Дебюсси все же ближе мне, чем наш ахровец Радимов».

Ассоциация художников революционной России существовала до тех пор, пока 23 апреля 1932 г. не вышло постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературнохудожественных организаций», по которому различные группировки художников упразднялись и создавались городские, областные и республиканские союзы художников, объединенные в 1938 г. в большой Союз советских художников.

Улица Волхонка, дом 9. «Тоша» и «Ильюханция». «Служили два друга»: Ленский и Южин

Дом построен в 1880 г. на месте бывшей усадьбы Нарышкиных, архитектор А.А. Никифоров.

Бывшей усадьбой Нарышкиных владели в XIX в. Николай Гаврилович Рюмин (1793–1870), тайный советник, камергер высочайшего двора, откупщик и богатей, и его жена Елена Федоровна Рюмина, урожденная Кандалинцева (1800–1874).

Волхонка, дом 9

«Из грязи в князи» – это про Николая Рюмина. Его отец, рязанский миллионер Гаврила Васильевич Рюмин (1751–1827), в начале своей карьеры торговал пирогами на рязанском базаре. Обладая природной сметливостью, быстро пошел в гору. В Рязани ему принадлежали полотняный и винный заводы, два десятка винных лавок. Ему одному выпала честь принимать у себя царя Александра I, проезжавшего через Рязань в 1812 и 1820 гг. За верную службу Отечеству Гаврила Рюмин был пожалован правами потомственного дворянина и дворянским гербом.

Его младший сын Николай Рюмин пошел еще дальше, преумножив состояние отца. Славился Николай Гаврилович и своей щедростью. Рязань была полна приношениями и дарами Рюмина-младшего. В домах, пожертвованных им городу, помещались дворянский пансион, мужская и женская гимназии, а сад в его владении стал любимым местом отдыха горожан.

Полученные Рюминым чины, ордена и звания – это тоже следствие достигнутого финансового положения, позволившего ему упрочить сложившуюся фамильную традицию благотворительности и меценатства. Вот почему Рюминых помнят не только в Москве (в старой столице Рюмин сделал много больших церковных вкладов), Рязани, но и в Швейцарии. Жители Цюриха в качестве признательности назвали одну из улиц города в честь мецената Рюмина.

Не было бы Николая Рюмина – не было бы и Морозовых. Крепостной Савва Васильевич Морозов, с которого принято вести историю рода Морозовых, в 1820 г. выкупился именно у Николая Гавриловича Рюмина.

Москвичам запомнились устраиваемые Рюминым балы. Е.А. Драшусова вспоминала:

«В давно минувшие добрые времена Москва отличалась гостеприимством и веселостью. Приятно слушать рассказы о старинных русских домах, где всех ласково, приветливо принимали, где не думали о том, чтобы удивлять роскошью, не изобретали изысканных тонких обедов, разорительных балов с разными затеями, где льется шампанское, напивается молодежь, что прежде было неслыханно.

Тогда заботились только о том, чтобы всего было вдоволь. Радушие хозяев привлекало посетителей, тогда легче завязывались дружеские связи, тогда было у кого встречаться, собираться запросто, когда не представлялось какого-нибудь общественного увеселения или светского бала, тогда не сидели все по своим углам, не зевали и не жаловались на тоскищу (современное выражение)… тогда молодые люди не искали развлечения у цыганок, у девиц хора, в обществе своих и чужих любовниц. Роскошь убила гостеприимство точно так же, как неудачная погоня за наукой и напускной либерализм уничтожили в женщинах любезность, приветливость и сердечность. Когда мы поселились в Москве, существовали еще гостеприимные дома, давались веселые праздники, и у многих сохранились еще традиции русского радушия и хлебосольства.

Исчислять московские гостиные было бы слишком долго – скажу только о беспрестанных праздниках и приемах

Рюминых. Последние были мои наидавнейшие знакомые. Николай Гаврилович Рюмин нажил огромное состояние откупами. Говорят, он имел миллион дохода. Он прежде жил в семействе в Рязани, где еще его отец положил в самой скромной должности целовальника начало его колоссального богатства. Потом они переехали в Москву, поселились на Воздвиженке в прелестном доме, который периодически реставрировался и украшался и в котором в продолжение многих лет веселили Москву.

Я бывала на балах у Рюминых молодой девушкой. И теперь, после долгого отсутствия из Москвы, нашла у них прежнее гостеприимство и прежнее веселье. Кроме больших балов и разного рода праздников, которые они давали в продолжение года, у них танцевали каждую неделю, кажется, по четвергам, каждый день у них кто-нибудь обедал из близких знакомых. Сверх того, они по воскресеньям давали большие обеды и вечером принимали. В воскресенье вечером у них преимущественно играли в карты. Я говорила, что московское общество обязано было бы поднести адрес Рюминым с выражением благодарности за их неутомимое желание доставлять удовольствие бесчисленным знакомым».

Узнаем мы из мемуаров Драшусовой и судьбу самого Николая Рюмина: «Можно ли было ожидать, что и такое громадное состояние пошатнется? Всегда находятся люди, которые умеют эксплуатировать богачей и наживаться на их счет. Н.Г. Рюмин много проиграл в карты, много прожил, много потерял на разных предприятиях. Казалось бы, для чего при таком богатстве пускаться в спекуляции? Неужели из желания еще больше разбогатеть? Как бы то ни было, но после его смерти дела оказались совершенно расстроенными. Вдова продолжала жить в великолепном своем доме, где сохранилась наружная прежняя обстановка, для чего прибегали к большим усилиям. Со смертью Елены Федоровны все рухнуло, и из колоссального состояния осталось очень немного».

У Рюминых было пять дочерей: Прасковья, Любовь, Вера, Екатерина и Мария: «Несмотря на светскую тщеславную жизнь, беспрерывные развлечения и суету, девицы Рюмины были вполне хорошо воспитаны, религиозны, с серьезным направлением и вовсе не увлекались светом».

О Рюмине стоило рассказать здесь не только в связи с его местом жительства. А еще и по той причине, что благодаря и ему в том числе стоят дома на Волхонке и на других старых московских улочках. Стоят и будут еще стоять, настолько крепки кирпичи, сложившиеся в стены. Николай Гаврилович Рюмин был владельцем кирпичного производства в подмосковном Кучине. Его завод на реке Пехорке (ныне г. Железнодорожный) был одним из крупнейших поставщиков кирпича в Москву.

Велико было мастерство русских архитекторов и строителей, но и мастера-кирпичники заслуживают должного уважения. К качеству кирпича во все времена предъявлялись в России серьезные требования. Он должен был быть крепок, плотен, мелкослоен и при изломе стекловиден, что означало хорошую помесь глины и удачный обжиг. Положенный в воду, он не должен был размокать и увеличиваться в весе.

И на производстве кирпичей работали не разнорабочие, а специалисты, мастера своего дела. Рабочие, которые рыли глину и возили ее на тачках, назывались копачами. Другие рабочие – порядовщики – готовили глину и работали с сырцом. Сушники смотрели за просушкой кирпича, правили его дощечками и наблюдали за приостановкой и откидкой.

Самым ценным кирпичом считался подпятный кирпич – он приминался в деревянных станках пятками рабочих и был прочнее выработанных другим способом, так как масса глины делалась круче и уминалась в формы плотнее. Столовый кирпич вырабатывался на столе, глина набивалась в форму рукою. Машинный кирпич делался в металлических формах и был менее прочен по сравнению с другими.

Мастера-обжигалы укладывали сырец в печь. В продолжение четырех, пяти и даже десяти суток поддерживался слабый огонь. Этот период обжига назывался на парах, то есть в это время выгонялся пар из сырца. После чего на двое-трое суток разводился сильный, ровный огонь, который поднимался до самого верха печи. Кирпич при этом раскалялся докрасна, как железо в кузнице. Эта операция называлась взваром. Потом печи давали остывать в течение пяти суток и начинали выгрузку кирпича.

После обжига кирпич выходил нескольких сортов: железняк, полужелезняк, красный, алый, полуалый и печной. Особо ценился красный и алый кирпич. Вывозили кирпич в Москву на лошадях. Принято было на заводах накладывать до тысячи кирпичей на шесть лошадиных повозок. На многие версты растягивались лошадиные караваны с кирпичами…

Через много лет после Рюмина по этому адресу жил замечательный художник Илья Семенович Остроухов (1858–1929). Родился он в самом что ни на есть купеческом сердце Москвы – в Замоскворечье. Зажиточная семья желала видеть в нем продолжателя своего дела и направила учиться в Московскую практическую академию коммерческих наук. А он учился навыкам рисования у Репина и Чистякова. В итоге дебют двадцативосьмилетнего художника состоялся на 14-й выставке Товарищества передвижных художественных выставок в 1886 г.

Павел Третьяков обратил внимание на подававшего большие надежды Остроухова, начав покупать его полотна для своей галереи – «Ранняя весна», «Золотая осень» и, конечно, «Сиверко», которое он ставил в ряд лучших пейзажей своей коллекции. Но и сам Остроухов стал собирать картины, поначалу это были подарки коллег. В 1881 г. Василий Поленов преподнес Илье Семеновичу этюд «Лодочка», что и стало первым полотном в его коллекции.

Постепенно любовь к живописи стала соперничать с пламенной страстью к собирательству, чему способствовала женитьба на Н.П. Боткиной, дочери богатого чаеторговца. К концу XIX в. слава Остроухова-коллекционера в Москве намного превосходит известность Остроухова-художника.

В 1905 г. Остроухов по праву был избран попечителем Третьяковской галереи. Критик А. Эфрос отмечал: «Старая Москва звала его просто Ильей Семеновичем, без фамилии, словно никакой фамилии у него не было. Это – особая, исконная российская честь, означавшая, что другого человека с таким именем-отчеством не существует, а этого, единственного, должен знать всякий. Он делил в собирательстве это отличие только с «Павлом Михайловичем» Третьяковым; он – второй после него и последний».

После 1917 г. коллекция Остроухова была национализирована, а сам он занял почетную должность пожизненного заведующего Музея иконописи и живописи в Москве.

Однажды с Ильей Семеновичем произошел такой случай. Он продал за 300 рублей своему дальнему родственнику и собирателю картин Д.И. Щукину большое полотно, на котором была явственно различима подпись Терборха. Это была странная аллегория в жанре пейзажа, в которой не просматривалась ни одна из черт, характерных для творческой манеры этого художника. Однако Остроухов настаивал, что это Терборх. Картина оставалась в коллекции Щукина около года, и он все более сомневался в авторстве знаменитого голландца. Наконец, отправляясь в Берлин, Дмитрий Иванович захватил эту вещь с собой и продал ее уже за 600 рублей. Каково же было огорчение Щукина, когда в одном из западноевропейских журналов по искусству он прочел, что его картину приобрел директор Гаагского музея Бредиус, а после реставрации под фальшивой подписью Терборха была обнаружена подлинная подпись Вермера Дельфтского! Картина называлась «Аллегория веры» и оценивалась экспертами в 400 тысяч марок. Вот так Илья Семенович Остроухов не распознал великого художника.

В 1906 г. сюда же переехал и жил в течение нескольких лет художник Валентин Александрович Серов (1865–1911). У Серова и Остроухова была совместная мастерская. Еще в их «холостые» годы, как пишет дочь Серова Ольга Валентиновна, «Серов и Остроухов сильно дружили… На всем протяжении двадцатишестилетней дружбы Ильей Семеновичем проявлено к папе огромное внимание, любовь и забота».

В 1950 г. в СССР были впервые изданы «Воспоминания о русских художниках» Всеволода Мамонтова, сына Саввы Мамонтова. Всеволод Мамонтов работал в ту пору хранителем музея-усадьбы «Абрамцево». Автор близко знал многих выдающихся русских художников, входящих в круг Абрамцевского кружка. Мамонтов сообщает интересный факт: Валентина Александровича Серова в семье Мамонтовых звали Антоном: «Когда родилось это имя – Антон, я не помню. В доме нашем Серов появился «Тошей», и затем уже Тошу перекрестили Антошей – Антоном. Любопытно подчеркнуть, что сам Серов никогда не протестовал против этого нового имени и как будто даже любил его, по крайней мере, в память его одного из своих сыновей назвал Антоном».

Илью Семеновича Остроухова, как вспоминает В.С. Мамонтов, звали в Абрамцеве Ильюханция. В 1880-х гг. Остроухов был постоянным гостем в Абрамцеве и своим человеком в семье Мамонтовых. В то время «он не имел положительно ничего общего с тем тучным, преисполненным важности и самоуверенности общепризнанным авторитетом в вопросах живописи, каким он, покинув пост директора Третьяковской галереи, доживал свой век при музее своего имени в Трубниковском переулке в Москве. Мне, коротко знавшему Илью Семеновича с молодых его лет, казалось невероятным, чтобы так радикально мог измениться человек», – вспоминал Всеволод Мамонтов в 1951 г.

Валентин Серов вырос в музыкальной семье. Его отцом был композитор Александр Николаевич Серов, известный своими операми «Юдифь» и «Вражья сила», а мать – первая в России профессиональный композитор-женщина, Валентина Семеновна Бергман. Оперы Серовых ставились в Большом театре. Удивительно, что у двух композиторов родился будущий художник.

Федор Иванович Шаляпин вспоминал:

«Я готовил к одному из сезонов роль Олоферна в «Юдифи» Серова. Художественно-декоративную часть этой постановки вел мой несравненный друг и знаменитый наш художник Валентин Александрович Серов, сын композитора. Мы с ним часто вели беседы о предстоящей работе. Серов с увлечением рассказывал мне о духе и жизни древней Ассирии. А меня волновал вопрос, как представить мне Олоферна на сцене? Обыкновенно его у нас изображали каким-то волосатым размашистым чудовищем. Ассирийская бутафория плохо скрывала пустое безличие персонажа, в котором не чувствовалось ни малейшего дыхания древности. Это бывал просто страшный манекен, напившийся пьяным. А я желал дать не только живой, но и характерный образ древнего ассирийского сатрапа. Разумеется, это легче желать, чем осуществить. Как поймать эту давно погасшую жизнь, как уловить ее неуловимый трепет? И вот однажды в студии Серова, рассматривая фотографии памятников старинного искусства Египта, Ассирии, Индии, я наткнулся на альбом, в котором я увидел снимки барельефов, каменные изображения царей и полководцев, то сидящих на троне, то скачущих на колесницах, в одиночку, вдвоем, втроем. Меня поразило у всех этих людей профильное движение рук и ног – всегда в одном и том же направлении. Ломаная линия рук с двумя углами в локтевом сгибе и у кисти наступательно заострена вперед. Ни одного в сторону раскинутого движения!