Текст книги "Россия в войне 1941-1945 гг. Великая отечественная глазами британского журналиста"

Чувствовалось, что в глубине души Пузырев сожалеет о том, что пришлось пожертвовать в боях такими прекрасными промышленными кадрами; однако в 1941 г., когда судьба как Москвы, так и Ленинграда висела на волоске, об этом думать не приходилось, и все же Пузырев был рад тому, что, когда самое худшее осталось позади, многих из тех, кто не погиб, отозвали из армии и направили обратно в промышленность.

Затем он рассказал об эвакуации Кировского завода. До того как немецкое кольцо сомкнулось, успели эвакуировать только один полностью оборудованный цех – 525 станков и 2500 рабочих. Но до весны ничего больше отправить на восток не смогли.

«Однако наших самых высококвалифицированных рабочих, которые так нужны были в Сибири и на Урале, вместе с семьями перебросили туда по воздуху. Их отправляли самолетами в Тихвин, а после того, как Тихвин пал, нам пришлось доставлять людей на другие аэродромы, откуда они шли, нередко многие десятки километров, до ближайшей железнодорожной станции пешком, по глубокому снегу, в самый разгар суровой зимы… Уже в первой половине зимы на Урал прибыло огромное количество оборудования из Харькова, Киева и других мест, а также некоторое оборудование из Москвы, и наши квалифицированные рабочие были крайне нужны, чтобы организовать работу и наладить производство. Так, например, в Челябинске никогда до этого не выпускали танков, и от наших специалистов требовалось начать там массовое производство танков в самый кратчайший срок… Это был наиболее критический для нас переходный период, когда промышленность в наших западных районах уже перестала работать, а в восточных районах еще не начинала… Люди, выехавшие отсюда в октябре, уже к декабрю работали вовсю на новом месте, в двух тысячах километров от дома… А в каких условиях все это было проделано! Поезда с оборудованием подвергались налетам с воздуха, совершались нападения и на транспортные самолеты, вывозившие из Ленинграда квалифицированных ленинградских рабочих и их семьи. К счастью, процент сбитых транспортных самолетов был невелик. Однако лететь приходилось в большинстве случаев ночью, в очень трудных условиях…»

Рассказ Пузырева о жизни Кировского завода в самые тяжелые месяцы голодной блокады имел много общего с рассказом директора завода оптических приборов Семенова.

Завод практически прекратил свою работу 15 декабря. Не было ни топлива, ни электроэнергии, ни воды. В таком ужасном положении он оставался вплоть до 1 апреля, когда рабочие смогли начать сколько-нибудь регулярный выпуск продукции. «Но даже и в самый тяжелый голодный период, – говорил мне Пузырев, – мы делали что только могли… Мы ремонтировали орудия, и наш литейный цех не переставал работать, хотя давал очень незначительную продукцию. Казалось, что мощный Кировский завод превратился в деревенскую кузницу…

Как я уже говорил, не было ни воды, ни электричества. У нас был только маленький насос, качавший воду из залива. Другого водоснабжения у нас не было. В течение всей зимы – с декабря по март – весь Ленинград тушил зажигательные бомбы снегом… За это время произошел только один большой пожар, когда горел Гостиный двор. У нас, на Кировском заводе, не сгорел ни один цех.

Люди настолько ослабли от голода, что нам пришлось создать общежития, чтобы они могли жить здесь. Тем, кто жил дома, мы разрешили приходить на завод только два раза в неделю… В конце ноября пришлось созвать общее собрание, чтобы объявить о сокращении хлебных норм с 400 до 250 граммов для рабочих и до 125 граммов для остальных, в то время как других продуктов почти не было. Люди восприняли это сообщение спокойно, хотя для многих оно было равнозначно смертному приговору…»

Затем Пузырев рассказал, что солдаты на Ленинградском фронте просили уменьшить им пайки, чтобы можно было не сокращать так сильно нормы гражданскому населению Ленинграда. Однако Верховное Главнокомандование решило, что войска получают лишь самый минимум, позволяющий им держаться, а этот минимум состоял из 350 граммов хлеба и очень незначительного количества других продуктов.

«Мы пытались поддержать людей с помощью своего рода супа, приготовленного из дрожжей, куда добавлялось немного сои. Это было, по правде говоря, лишь немногим лучше, чем горячая вода, но создавало у людей иллюзию, что они что-то «съели»… Очень много наших рабочих умерло. Поскольку с транспортом было очень трудно, мы решили устроить кладбище прямо на месте… И все же, хотя люди и умирали с голоду, не было ни одного серьезного происшествия».

К 1943 г. проблема продовольствия уже перестала быть в Ленинграде самой главной. Тем не менее немецкие позиции по-прежнему были расположены всего в 3 км от Кировского завода; он и теперь находился под непрерывным обстрелом.

«Как вы вообще можете работать под сильным обстрелом? – спросил я. – Бывают ли у вас потери? И как ваши люди воспринимают все это?» – «Видимо, – ответил он, – дело, так сказать, в кировском патриотизме. Если не считать одного-двух очень больных рабочих, я еще не встречал человека, который хотел бы от нас уйти…»

Пузырев открыл один из ящиков письменного стола и вытащил пачку писем с почтовыми марками; их было штук сорок-пятьдесят. Это были письма от эвакуированных ленинградских рабочих, они просили разрешить им вернуться в Ленинград – одним или с семьями.

«Они знают, в каких трудных условиях мы здесь живем, – сказал он, – но знают также, что продовольственной проблемы у нас уже больше не возникнет. Однако мы не можем согласиться на их возвращение. Эти квалифицированные рабочие-кировцы делают там важное дело, здесь же у нас не так уж много оборудования, и мы представляем собой своего рода аварийную военную мастерскую. Не так как в Колпино, около 15 км отсюда, где боеприпасы изготовляются в подземных литейных, прямо на линии фронта…»

«Чтобы завод мог продолжать работу, – сказал он далее, – надо было децентрализовать его. Мы разбили производственный процесс на небольшие звенья, в каждом цехе все станки и люди сосредоточены в каком-то одном его углу, который, насколько это возможно, защищен от взрывных волн и осколков. Однако несчастья – или, скорее, некоторый нормальный процент потерь – все же случаются. В этом месяце – а это был сравнительно хороший месяц – мы потеряли 43 человека – тринадцать убитыми, двадцать три ранеными и семь контужеными.

Вы спрашиваете, как люди воспринимают все это? Ну, я не знаю, приходилось ли вам находиться длительное время под артиллерийским обстрелом. Но если кто-нибудь скажет вам, что это не страшно, прошу вас, не верьте. Могу сказать, если человек присутствовал при прямом попадании в цех, он потом сутки или двое находится в подавленном состоянии и производительность труда в цехе в это время резко падает, а бывает даже, что работа почти полностью останавливается, особенно если было убито или ранено много людей. Это ужасное зрелище – вся эта кровь, и даже самые закаленные наши рабочие чувствуют себя совершенно больными один-два дня после этого… Но потом они снова принимаются за дело и стараются наверстать время, упущенное в результате, как у нас говорят, «несчастного случая». Тем не менее я вполне отдаю себе отчет, что работа на нашем заводе – это постоянное моральное напряжение, и когда я вижу, что кто-то из мужчин или девушек доходит до точки, я посылаю их на пару недель или месяц в дом отдыха. …»

Позднее Пузырев показал мне некоторые цехи. День выдался спокойный, немцы почти не стреляли. Огромный завод, как я теперь заметил, был разрушен гораздо больше, чем можно было судить по его внешнему виду с улицы. На большой площадке, окруженной сильно поврежденными зданиями, возвышался огромный блокгауз… Бетонные стены его были в 30 см толщиной, а крыша была сделана из мощных стальных балок. «Этот не боится ничего, кроме прямого попадания крупного снаряда, да и то с близкого расстояния, – произнес Пузырев. – Мы выстроили его в самые тяжелые дни, когда думали, что немцам удастся прорваться к Ленинграду. Они обнаружили бы, что Кировский завод – крепкий орешек. На территории завода много таких вот дотов…»

Потом мы зашли в один из кузнечных цехов. В одном его конце было совсем темно, другая же половина, отделенная от первой толстой кирпичной перегородкой, освещалась пламенем, пылавшим в открытых печах с раскаленными докрасна стенками. В отблесках красного света двигались темные фигуры людей, главным образом девушек. В штопаных бумажных чулках на худых ногах, они сгибались под тяжестью огромных кусков раскаленной докрасна стали, которые они сжимали щипцами. Видно было, какого отчаянного напряжения мускулов и силы воли требовала эта работа. Затем они поднимали тонкие, почти детские руки и бросали раскаленные куски под гигантский стальной молот. Большие огненные искры с шипением прорезали багровую полутьму, и весь цех сотрясался от оглушительного грохота. Мы несколько минут молча наблюдали эту сцену, а затем Пузырев сказал чуть ли не извиняющимся тоном, пытаясь перекричать грохот: «Работа в этом цехе еще не совсем налажена. На днях сюда попало несколько снарядов», – и, показывая на большую яму в полу, заполненную теперь песком и цементом, пояснил: «Один упал вот здесь». – «Убитые были?» – «Были».

Мы прошли через цех, чтобы лучше увидеть, что делают девушки. Когда мы выходили, в красных отблесках пламени я заметил лицо женщины – оно было сурово. Она выглядела немолодой и напоминала зловещую старую цыганку. На строгом лице светились два темных глаза. Что-то трагическое было в этих глазах… Сколько ей было лет? Пятьдесят, сорок, а может быть, только двадцать пять? Я видел лица еще некоторых девушек – они выглядели вполне нормально. Одна из них, совсем девочка, даже улыбалась. Да, они выглядели нормально – разве только в них чувствовалась какая-то внутренняя сосредоточенность, как будто у всех были какие-то тяжелые воспоминания, от которых они никак не могли отделаться…

Другое незабываемое воспоминание оставило у меня посещение средней школы на Тамбовской улице, в новой части города, расположенной в четырех-пяти километрах от фронта и подвергавшейся усиленному обстрелу. Руководил школой пожилой человек, некто Тихомиров, заслуженный учитель РСФСР, начавший свою педагогическую деятельность еще в 1907 г. учителем начальной школы. Эта школа была одной из немногих, не закрывавшихся даже в самые голодные дни. Она четырежды тяжело пострадала от немецких снарядов, однако школьники убрали стекла, заложили кирпичом разрушенные стены, а окна заделали фанерой. Во время последнего обстрела, в мае, одна учительница была убита прямо на школьном дворе.

Ученики школы были типичными ленинградскими детьми; у восьмидесяти пяти процентов этих ребят отцы все еще сражались на Ленинградском фронте, или были уже убиты там, или, наконец, умерли в голодном Ленинграде, а матери почти у всех – если они еще были живы – работали на ленинградских заводах, на транспорте, на лесозаготовках или в группах гражданской обороны. Все ребята страстно ненавидели немецких фашистов и теперь уже были твердо уверены, что эти «сволочи» не войдут в Ленинград и будут уничтожены в самом недалеком будущем. К Англии и к Америке они относились со смешанными чувствами: они знали, что Лондон подвергался воздушным налетам, что английская авиация «задавала фрицам жару», что американцы снабжали Красную Армию массой грузовиков и что они, ребята, получали в своем пайке американский шоколад; «второго фронта все еще не было».

Директор школы Тихомиров рассказал мне о том, как они «выдержали это время, и выдержали довольно хорошо. У нас не было дров, но Ленсовет отдал нам небольшой деревянный дом неподалеку отсюда, чтобы мы разобрали его на дрова. Бомбежки и обстрелы были в те дни очень жестокими. У нас тогда было около 120 учеников – мальчиков и девочек, – и заниматься нам приходилось в убежище. Мы ни на один день не прерывали занятий. Было очень холодно. Маленькие печурки нагревали воздух как следует только в радиусе полуметра, а в остальной части убежища температура держалась ниже нуля. Единственным нашим освещением была керосиновая лампа. Однако мы продолжали заниматься, и ребята относились к урокам настолько серьезно и ревностно, что результаты этого учебного года оказались лучше, чем в любом другом году. Это удивительно, но это так. Мы обеспечивали ребят едой – армия помогала нам кормить их. Несколько учителей умерло, но я с гордостью могу заявить, что все оставшиеся на нашем попечении дети выжили. Только очень уж тяжело было на них смотреть в те голодные месяцы. К концу 1941 г. они уже почти перестали походить на детей. Они стали странно молчаливыми… Они не ходили по комнате; они просто сидели, но ни один из них не умер; умерли только некоторые из учеников – те, кто прекратил ходить в школу и оставался дома; зачастую они умирали вместе со всей семьей…»

Тихомиров показал мне затем удивительный документ. «Наш блокадный альбом», – сказал он. Здесь было собрано множество детских сочинений, написанных во время голода, и много других материалов. На небольших листках переплетенного в пурпурный бархат альбома были перепечатаны на машинке наиболее показательные сочинения, написанные в голодные годы; печатный текст окружали рисунки акварелью, довольно обычные для детей, – изображения солдат, танков, самолетов и т. д. Одна девочка писала в своем сочинении:

«До 22 июня у всех была работа и обеспеченная жизнь. В тот день мы поехали на экскурсию на Кировские острова. С залива дул свежий ветер и доносил обрывки песни «Широка страна моя родная», которую пели невдалеке какие-то ребята. А потом враг стал подходить все ближе и ближе к нашему городу. Мы ездили рыть большие рвы. Это было трудно, потому что многие ребята не привыкли к такому тяжелому физическому труду. Немецкий генерал фон Лееб уже облизывался при мысли о роскошном обеде, который ему подадут в «Астории». Теперь мы сидим в убежище вокруг печурок, в зимних пальто, меховых шапках и варежках. Мы вязали теплые вещи для наших солдат и разносили по адресам их письма к друзьям и родным. Мы также собирали лом цветных металлов для сдачи в утиль…»

Старшеклассница, 16-летняя Валентина Соловьева, писала: «22 июня! Как много значит сегодня для нас эта дата! Но тогда казалось, что это обычный летний день… Вскоре помещение домового комитета заполнили женщины, девушки, дети, которые пришли сюда, чтобы записаться в отряды противовоздушной обороны, в противопожарные и противохимические группы… К сентябрю город был окружен. Подвоз продовольствия прекратился. Ушли последние поезда с эвакуированными. Жители Ленинграда потуже затянули пояса. Улицы ощетинились баррикадами и противотанковыми ежами. Вокруг города начала расти целая сеть блиндажей и огневых точек.

Сейчас, как и в 1919 г., возник решающий вопрос: «Останется Ленинград советским городом или нет?» Ленинград был в опасности. Но рабочие как один человек поднялись на его защиту. По улицам грохотали танки. Люди повсюду вступали в народное ополчение… Приближалась холодная, страшная зима. Одновременно с бомбами вражеские самолеты сбрасывали листовки. В них говорилось, что Ленинград сровняют с землей, что все мы умрем с голоду. Немцы думали, что запугают нас, но они только вселили в нас новые силы… Ленинград не впустил врага в свои ворота! Город голодал, но он жил и работал и продолжал посылать на фронт все новых своих сынов и дочерей. Едва держась на ногах от голода, наши рабочие шли на свои заводы под вой сирен воздушной тревоги…» А вот отрывок из другого сочинения – о том, как школьники рыли траншеи, когда немцы приближались к Ленинграду:

«В августе мы проработали двадцать пять дней на рытье траншей. Нас обстреливали из пулеметов, и нескольких школьников убило, но мы продолжали копать, хотя и не привыкли к такой работе. И траншеи, которые мы вырыли, остановили немцев…»

Еще одна шестнадцатилетняя девушка Люба Терещенкова описывала занятия в школе, не прекращавшиеся даже в самое тяжелое время блокады:

«В январе и феврале к блокаде добавились еще страшные морозы, которые были Гитлеру на руку. Наши занятия продолжались по принципу «вокруг печки». Однако места здесь заранее не распределялись, и если вы хотели получить место поближе к печке или под печной трубой, нужно было приходить в школу пораньше. Место перед печной дверкой оставлялось для учителя. Вы усаживались, и вдруг вас охватывало ощущение необычайного блаженства: тепло проникало сквозь кожу и доходило до самых костей; вы начинали чувствовать слабость и вялость; ни о чем не хотелось думать, только дремать и вбирать в себя тепло. Встать и идти к доске было мукой… У доски было так холодно и темно, и рука ваша, стесненная тяжелой перчаткой, немела и коченела, отказываясь подчиняться. Мел то и дело выскальзывал из пальцев, строки на доске кривились… К началу третьего урока топливо было на исходе… Печь остывала, и из трубы шла струя ледяного воздуха. Становилось страшно холодно. И вот тогда-то можно было увидеть, как Вася Пугин с хитрым выражением лица, крадучись, выходил из класса и возвращался с несколькими поленьями дров из неприкосновенных запасов Анны Ивановны. Несколько минут спустя мы снова слышали чудесное потрескивание огня в печке… Во время перемен никто не вскакивал с места, потому что никто не хотел выходить в ледяной коридор».

А вот еще отрывок из одного сочинения:

«Пришла зима, яростная и беспощадная. Водопроводные трубы замерзли, не было электрического света, и трамваи перестали ходить. Чтобы вовремя попасть в школу, мне приходилось каждое утро вставать очень рано, потому что я живу в пригороде. Особенно трудно было добираться до школы после метели, когда снег заносил все дороги и тропинки. Но я твердо решил закончить учебный год… Однажды, после того как я простоял шесть часов в очереди за хлебом (в тот день мне пришлось пропустить школу, потому что я не получал хлеба в течение двух дней), я простудился и заболел. Никогда еще я не чувствовал себя таким несчастным, как в эти дни. И не оттого, что мне физически было плохо, а потому, что я нуждался в моральной поддержке моих школьных товарищей, в их подбадривающих шутках…»

Никто из детей, продолжавших посещать школу, не умер. Умерло, однако, много учителей. Последний раздел блокадного альбома, которому предшествовал титульный лист с изображением украшенной лентами погребальной урны, нарисованной акварелью фиолетового цвета, был написан Тихомировым, директором школы. Этот раздел состоял из ряда некрологов, посвященных учителям, либо убитым на войне, либо умершим от голода. Заместитель директора был «убит в бою». Другой учитель был «убит под Кингисеппом», в том жестоком бою под Кингисеппом, где немцы прорвались к Ленинграду из Эстонии. Преподаватель математики «умер от голода». Учитель географии тоже. Учитель литературы Немиров «стал одной из жертв блокады», а Акимов, преподаватель истории, «умер от недоедания и истощения», несмотря на длительный отдых в санатории, куда был отправлен в январе. О другом учителе Тихомиров написал: «Он добросовестно работал, пока не почувствовал, что не может больше ходить. Тогда он попросил несколько дней отпуска, надеясь, что силы к нему вернутся. Он оставался дома, готовясь к занятиям во втором полугодии. Он продолжал читать книги. Так он провел день 8 января. 9 января он тихо скончался». Какая человеческая трагедия скрывалась за этими простыми словами!

Я рассказал об обстановке в Ленинграде, какой я нашел ее в сентябре 1943 г., когда город все еще подвергался частым и нередко сильным артиллерийским обстрелам. Обстрелы продолжались до конца года, и только в январе 1944 г. страдания Ленинграда наконец кончились. В течение нескольких предшествовавших недель крупные силы советских войск были скрытно, под покровом ночи переброшены к Ораниенбаумскому плацдарму на южном побережье Финского залива. Эти силы, которыми командовал генерал Федюнинский, двинулись к Ропше, где им предстояло соединиться с войсками Ленинградского фронта, пробивавшимися в юго-западном направлении. В первый день этого советского наступления было выпущено с целью сокрушить немецкие укрепления не менее 500 тыс. снарядов. Примерно в это же время пришли в движение и войска Волховского фронта, а через несколько дней немцы уже бежали на всем протяжении фронта от Пскова до Эстонии. 27 января 1944 г. было официально объявлено о конце блокады.

Все знаменитые исторические дворцы вокруг Ленинграда – в Павловске, Царском Селе и Петергофе – лежали в развалинах.