Текст книги "Скитания"

Глава третья
Смелое решение

Горькую участь приготовил своей дочери Елеазар. Манассия бен-Иммер, его ровесник, богатый торговец пряностями и другими заморскими товарами, свел в могилу трех жен и подумывал о четвертом браке. Манассия бывал по торговым делам в доме бен-Давида, и юность Ревекки пленила старого сластолюбца.

Не сразу согласился Елеазар на предложение бен-Иммера. Жабья физиономия Манассии с тонкогубым широким ртом и далеко расставленными выпученными глазами даже Елеазару казалась неприятной. Но хитрый купец разжигал в сердце бен-Давида чувства алчности и честолюбия.

– Став близкими родственниками, – нашептывал Манассия, – мы соединим наши богатства, и кто тогда сможет нам противостоять? Мы заберем все меняльное дело, разорим соперников, а потом… потом клиенты будут в твоих руках!

Жалость поначалу еще говорила в душе Елеазара, и он возражал:

– Но Ревекка так молода… Ей рано выходить замуж.

Последнее сопротивление отца Манассия уничтожил таким доводом:

– Тебе известно мое влияние среди купцов Неаполя! Ты тоже имеешь вес. Вместе мы добьемся того, что тебя выберут старшиной гильдии. Сознайся, это недурно прозвучит, когда герольд[82]82
  Герольд – глашатай, распорядитель торжественных церемоний.


[Закрыть] введет тебя в собрание купцов и провозгласит: «Достопочтенный реб[83]83
  Реб – учитель, обращение к уважаемому еврею.


[Закрыть] Елеазар бен-Давид, старшина купеческой гильдии менял и залогоприемщиков Неаполя!» А?!

О размере выкупа за девушку старики спорили долго и ожесточенно, пока не пришли к соглашению.

Ревекку и ее мать известие о предстоящем браке поразило как громом. Только Аарон втихомолку радовался: уход сестры из дома расчищал ему путь к отцовскому богатству.

В последующие дни отец не раз говорил с дочерью. Ревекка должна оставить мысль о сопротивлении отцовской воле, внушал старик. Он, Елеазар, дал слово, а в купеческом кругу известно, что слово Елеазара бен-Давида дороже золота, крепче алмаза.

Мать с плачем уговаривала Ревекку покориться судьбе.

– Еврейская женщина – раба с колыбели до могилы, – вздыхая, говорила Мариам. – Так было всегда и так будет. Это закон Иеговы,[84]84
  Иегова – так евреи называли Бога.


[Закрыть] и кто осмелится ему воспротивиться?..

Но у Ревекки уже появились первые робкие сомнения в справедливости извечных законов. Дети обязаны повиноваться родителям, но если те готовят им гибель?.. Страшно пойти против отца, но еще страшнее отдать жизнь постылому старику. Однако где же выход?

Уйти из дому, укрыться здесь, в гетто? А какая еврейская семья примет ослушницу отцовской воли?

Дни проходили в мучительных раздумьях, и Ревекка все яснее понимала, что только у христиан можно найти убежище, лишь христиане достаточно сильны, чтобы защитить ее от властного отца.

И в сердце все чаще стучало одно слово – пленительное, манящее: Филиппо! Девушку преследовала мысль: «К нему не стыдно обратиться за помощью, он видел мое лицо! Я не нарушила обычаев племени, предписывающих открывать лицо только мужу, это – дело случая… но он видел мое лицо!..»

Решение покинуть отчий дом крепло. Однако, как ни трудно было его принять, а осуществить еще труднее. Девушка решила притворно согласиться на ненавистный брак.

«Тогда отец вернет мне благоволение, – думала она, – снова станет брать меня в город, а там… там, быть может, опять придет на помощь случай…»

Услышав от дочери, что она покоряется его воле, Елеазар вздохнул с облегчением: Аарон уезжал по делам, и без Ревекки на рынке невозможно было обойтись.

После памятной встречи, когда перед Бруно открылось прекрасное лицо юной еврейки, целая неделя прошла в бесплодных попытках увидеть девушку.

«Что с ней? – думал Фелипе. – Быть может, подозрительный отец держит ее взаперти? Или, что еще хуже, отправил в другой город?.. И не у кого спросить, не к кому обратиться… Зачем я хожу сюда? Завтра останусь дома».

Но на другой день юноша опять торопился на рынок.

И наконец, его терпение было вознаграждено. Он увидел девушку, и сердце его буйно забилось от счастья. Как пролетел Фелипе расстояние, отделявшее его от стола книгопродавца, он и сам не знал. Небрежно перебирая книги, Бруно не сводил глаз с девушки и вдруг заметил: из ее руки выпал бумажный шарик и откатился в сторону. Улучив момент, Фелипе незаметно поднял записку, не сомневаясь, что она адресована ему.

Здесь читать было невозможно, и Бруно ушел с рынка. Найдя укромное местечко, Фелипе дрожащими руками развернул бумагу.

«Дорогой, добрый синьор Филиппе! Я сознаю, что, обращаясь к Вам, нарушаю все приличия, но мне некого больше просить о заступничестве. Из всех христиан Неаполя я знаю (правда, лишь по имени) только Вас, и, если Вы мне не поможете, я погибла. Отец выдает меня замуж за ненавистного старика, но я лучше умру, чем стану его женой… Я решила покинуть отчий дом, но кто приютит меня в городе, где даже уличные камни враждебны нашему племени? Помогите мне… Но будьте осторожны: отец подозрителен, и стоит ему догадаться, тогда всему конец.

Если моя просьба невыполнима, простите и вспоминайте иногда бедную Ревекку».

Голова Фелипе кружилась, когда он читал это трогательное послание. Снова и снова перечитывал он неровные строки, написанные, как видно, украдкой, торопливо.

«Ревекка просит меня о помощи… Ревекка… Как странно, что я до сих пор не знал ее имени, а теперь мне кажется, что оно всегда звучало в моей душе…»

Поможет ли он Ревекке? Юноша сознавал, что, если он на это решится, перед ним встанут почти непреодолимые трудности. Мысли стремительно неслись в голове Фелипе. Он не сомневался, что прекрасная Ревекка наложит на себя руки, прежде чем станет женой постылого старика.

– Я спасу ее… – лихорадочно шептал Фелипе. – Спасу, чего бы это ни стоило… Если дядя не примет Ревекку, я увезу ее в Нолу. Отец поймет меня, но мать вряд ли одобрит мою любовь… Мы покинем Италию и найдем другую страну, где евреи могут жить свободно…

Взволнованный Фелипе не замечал, что он говорил о Ревекке, как о подруге жизни, что он рассуждал так, точно между ними все решено.

Юноша огляделся, вышел из безлюдного закоулка. Надо сообщить Ревекке адрес. Написать записку, как сделала она? Это рискованно, записку может перехватить отец. Нужно придумать другое…

И Филипе придумал.

Вернувшись на рынок, он громко обратился к книготорговцу, показывая ему толстую книгу в кожаном переплете:

– Сер Анжелико, я беру вот эту книгу и беру ее с большой охотой!

Старый, сморщенный Анжелико с удивлением посмотрел на школяра, который уж слишком горячо говорил о «Геометрии» Эвклида. Ревекка поняла тайный смысл слов Фелипе, и румянец радости залил ее щеки.

Бруно продолжал:

– У меня с собой нет денег, но пусть ваш ученик через час принесет ее ко мне на улицу Добрых бенедиктинцев, в пансион синьора Саволино. – Обратившись к ученику, Фелипе спросил: – Паулино, ты знаешь дорогу на улицу Добрых бенедиктинцев?

– Нет, – ответил Паулино.

– Так слушай!

Громким голосом Фелипе растолковывал мальчику дорогу к своему дому, повторяя по нескольку раз, называя повороты, указывая приметы. И каждое его слово врезалось в память Ревекки.

«Какой он догадливый, мой Липпо… – с восхищением думала девушка. – Как замечательно придумал… Нет никого на свете умнее моего Липпо…»

Глава четвертая
Праздник Сан-Дженнаро

Осенью в Неаполе торжественно праздновался день Сан-Дженнаро,[85]85
  Сан-Дженнаро (святой Януарий) – епископ города Беневента, был замучен язычниками в 305 году. По преданию, кровь его собрали верующие, и она будто бы нетленно сохранялась в течение веков. Память Дженнаро празднуется 19 сентября.


[Закрыть] патрона города. Итальянцы были большими любителями религиозных процессий, и чуть не каждый день из той или иной церкви или капеллы выходило шествие с иконами, хоругвями, статуями святых. Но такие шествия привлекали не очень много участников и зрителей.

Иначе обстояло дело, когда чествовали Сан-Дженнаро. На праздник стекались тысячи и тысячи верующих со всей Счастливой Кампаньи. Их привлекало желание своими глазами увидеть великое чудо – кипение нетленной крови Сан-Дженнаро.

Фелипе с двенадцати лет добивался у дяди разрешения побывать на празднике Сан-Дженнаро и всякий раз получал отказ.

– Конечно, любопытно посмотреть, как нетленная кровь святого закипает как раз тогда, когда это выгодно патерам Сан-Дженнаро, – говорил, посмеиваясь, Саволино. – Но я не хочу, чтобы тебя принесли ко мне в Дом с переломанными ногами или раздавленной грудью. На площади и в соборе бывает ужасная давка, и страдают больше всего дети.

Действительно, жертвы насчитывались десятками, случались увечья со смертельным исходом. Но в этот раз пансионский преподаватель пения по усиленным просьбам Фелипе устроил его в церковный хор, достал для юноши стихарь[86]86
  Стихарь – род церковного одеяния.


[Закрыть] и кружевную пелерину, надевавшуюся поверх.

Когда Фелипе торжественно явился в дядин кабинет в стихаре, с молитвенником в руках и с преувеличенно благочестивым выражением лица, на Саволино напал смех.

– Это что за маскарад?

– Я пойду в собор Сан-Дженнаро с певчими, буду стоять на хорах,[87]87
  Хоры – балкон, где помещается хор церковных певчих.


[Закрыть] и мне не грозит опасность пострадать от давки, – объявил Фелипе.

– Ну что ж, если так, ступай, – согласился синьор Джакомо. – Тебе полезно посмотреть на безумие фанатичной толпы, свято верящей в чудеса. Я сам был на празднике Сан-Дженнаро только раз, и этого с меня оказалось достаточно.

– Дядя, а как они устраивают, что кровь в сосуде закипает?

– Ну, милый мой, за этот секрет церковники, наверно, дорого заплатили алхимикам.[88]88
  Алхимики мечтали превратить железо, медь и другие металлы в золото и для этого делали множество опытов Случайно им удавалось совершать важные открытия.


[Закрыть]

19 сентября, во вторник, площадь перед величественным собором Сан-Дженнаро еще с полуночи заполнилась народом. Патрициям приходилось оставлять кареты за три-четыре квартала от собора, и слуги силой прокладывали им дорогу в храм, где у каждой знатной семьи были наследственные места.

Когда подошел час начать службу, соборные священники, клирики,[89]89
  Клирики – церковнослужители.


[Закрыть] церковные певчие, среди которых был и Фелипе, с трудом пробились через толпу.

После окончания торжественной мессы хор пропел заключительную молитву и на амвон[90]90
  Амвон – возвышенная площадка перед алтарем.


[Закрыть] вышел настоятель собора дон Америго Гусман. Он держал массивный хрустальный сосуд, дно и стенки которого покрывали сгустки багровой жидкости. Народ верил, что это и есть нетленная кровь самого Сан-Дженнаро. Несколько священников в парадных ризах с трудом пронесли и водрузили на престол серебряную статую Дженнаро.

Верующие перешептывались:

– Поворачивают к нам лицо… Смотрите, смотрите – облачают в драгоценные ризы… Вот надевают на голову епископскую митру.[91]91
  Митра – головной убор высшего духовенства.


[Закрыть] А он-то, он… наш родимый… наш покровитель… Он улыбается!..

Толпа, плотно заполнившая храм, уже приходила в возбуждение. Этому немало способствовал запах ладана, курившегося в многочисленных кадильницах.

– Чудо! Покажите нам чудо! – слышались голоса.

Хор запел славословие Сан-Дженнаро, а патер вертел в руках сосуд, постепенно ускоряя его движение.

Быстрее пел хор, священники громче выкрикивали слова молитв, терявшиеся в душном воздухе храма, быстрее вращался хрустальный кубок, и возбуждение верующих росло неудержимо.

– Кровь, закипай! – раздавались возгласы. – Дженнаро, соверши чудо!

Шли минуты, кровь не закипала, и повальное безумие охватило богомольцев. Люди вскакивали с мест, вытягивали шеи, стараясь получше рассмотреть, что творится на амвоне. Фелипе Бруно ужаснулся, видя потные багровые лица с расширенными глазами, дыбом стоящие волосы, широко раскрытые рты, судорожно сжатые кулаки…

Поведение толпы потрясло юношу.

«И это делает вера, – думал в смятении Фелипе. – Та самая вера, которая, по словам писания, может двигать горами. Куда же вера движет этих легковерных людей?.. Они подобны диким зверям…»

И уже не крики, а какой-то рев гремел под высокими сводами храма, вой, стоны, мольбы, рыдания – все смешалось в диком разноголосом хоре.

– Дженнаро, мы просим чуда! На коленях смиренно умоляем тебя! Сжалься над нами!!

Совершение чуда задерживалось, и голоса становились все более угрожающими, выкрики все более дерзкими.

– Старик, не раздражай нас! Забыл, что с тобой сделали наши отцы?! Ты не шути с нами, святой?!! Подавай чудо, Дженнаро!! Дженнаро, Дженнаро!!!

Священники тряслись от страха: они помнили, как лет тридцать назад, когда кровь святого долго не закипала, фанатичная толпа вытащила статую Дженнаро из алтаря и поволокла по уличной грязи. Драгоценные покровы были разодраны в клочья, а священников, пытавшихся помешать святотатству, избили до полусмерти.

Дон Америго Гусман изнемогал с высоко поднятым тяжелым сосудом в руках, а рев озверевшей толпы становился все грознее. Как волна океанского прибоя, он перекатился на площадь, на окрестные улицы.

– Иноверцы! Иноверцы! Нет ли здесь иноверцев?! – раздавались гневные возгласы.

Предание гласило, что если среди верующих замешаются еретики, мусульмане или евреи, то чудо не совершится. И еще немного лет назад толпа католиков растерзала трех богатых маранов[92]92
  Мараны – испанские евреи, принявшие христианство под угрозой изгнания или смерти. Многие из них тайно продолжали придерживаться еврейской религии.


[Закрыть] из Мадрида, которые заходили посмотреть на чудо кипения крови.

Безумие толпы достигло предела, и наиболее рьяные фанатики уже пробивали кулаками дорогу к алтарю. Стонали ушибленные и придавленные люди… Но долгожданное чудо наконец совершилось. Торжествующий аббат высоко поднял сосуд: кровь в нем сделалась жидкой, приобрела ярко-алый цвет и бурно закипела.

Восторженный крик верующих потряс стены храма. Люди плакали, обнимались, в воздух летели мужские шляпы, перчатки дам. На площади загремели выстрелы. Раньше стреляли и в соборе, но после того как от пуль пострадали статуи и иконы, оружие при входе в храм отбиралось.

Дон Америго Гусман спустился с амвона, и, хотя храм был битком набит народом, перед священником образовалась дорожка. Он шел по ней, шатаясь от усталости, а богомольцы старались прикоснуться к кубку, хватались за ризу настоятеля, и те, кому это удавалось, шалели от счастья.

Настоятель вышел на паперть и со специального помоста показал народу кубок с кипящей жидкостью. И снова бурная радость, объятия, слезы, коленопреклонения…

Люди стали было успокаиваться, когда новая сенсация потрясла всех. Встал и пошел больной, разбитый параличом, которого родные накануне привезли из Афраголы и который всю ночь провел на площади перед храмом, молясь святому.

– Чудо! Новое чудо!! – гремела толпа.

К исцеленному бросились, обнимали его, дарили драгоценные перстни, кошельки с золотом. А тот страстно благодарил Сан-Дженнаро за милость…

Настоятель собора, дон Америго, утирая со лба пот, облегченно вздыхал. На этот раз свершение чуда сильно задержалось, но, к славе Сан-Дженнаро, все кончилось благополучно. И проделка с «исцеленным» больным тоже удалась великолепно…

Ритуал[93]93
  Ритуал – порядок, обычай.


[Закрыть] праздника требовал, чтобы кубок с кровью, кипение которой постепенно утихало, был поставлен на престол в алтаре, а статую Сан-Дженнаро подобало пронести в торжественной процессии по главным улицам Неаполя. Священники уже поднимали изваяние на носилки, но на этот раз Дженнаро не суждено было прогуляться по городу.

В ожидании чуда и сразу после его свершения толпа не замечала, что погода стала угрожающе меняться. Из-за темной громады Везувия, курившегося белым дымком, вдруг выползли густые тучи и стали быстро надвигаться на город.

Предвестник грозы – вихрь пронесся по улицам, крутя пыль и мусор.

Грозы на юге налетают внезапно. Как будто только что зарницы вспыхивали где-то за горизонтом, но вот уже змеистая молния прорезала тучу над городом, тяжко ударил гром, и упали первые крупные капли дождя.

Толпы верующих побежали, ища убежища от грозы. Люди прятались под арками ворот, в подъездах, на папертях церквей. А дождь превратился в ливень, шумно хлеставший по мостовым. С крыш низвергались пенистые каскады, и по улицам города, круто спускавшимся к морю, яростно неслись потоки мутной воды.

Из храма Фелипе выбрался одним из первых. Гроза захватила его на углу улицы Добрых бенедиктинцев, где та круто шла в гору. Ливень хлынул с такой силой, что юноше пришлось укрыться в нише стены.

Любуясь буйным разгулом стихии, Фелипе увидал, что какая-то закутанная в покрывало девушка борется с потоком, бурлившим во всю ширину улицы. Что-то знакомое почудилось ему в гибкой, стройной фигурке, смело стремившейся навстречу воде, вместо того чтобы уступить ее напору и пуститься вниз по течению.

– Ревекка! – воскликнул юноша и бросился из укрытия.

Юная еврейка скрылась от отца в то время, когда сотни людей, спасаясь от бури, наводнили рынок. Люди разъединили Елеазара, Рувима, Ревекку. Банкир и его слуга думали лишь о том, как в суматохе уберечь деньги, и позабыли о Ревекке, а та шаг за шагом, пригибаясь и оглядываясь, выбралась из толпы и побежала по пустынным улицам.

Сверкали молнии, грохотал гром, холодные потоки дождя пронизывали ее легкую одежду, а Ревекка ничего не чувствовала, не замечала. Какая-то неведомая сила безошибочно несла ее от угла к углу, от поворота к повороту до улицы Добрых бенедиктинцев.

– Ревекка!

Фелипе схватил девушку за руку:

– Бежим, Ревекка!

Смущенная девушка остановилась. Силы внезапно покинули ее, она впервые поняла, на какое отчаянное дело решилась. Еще была возможность вернуться, солгать отцу, что толпа унесла ее с рынка, что, возвращаясь, она заблудилась… Пойти с Фелипе – это означало безвозвратно отречься от прошлого.

И Ревекка пошла за Фелипе.

Глава пятая
Альда Беллини

Задыхаясь от бега, насквозь промокнув, Фелипе и Ревекка очутились перед дверью пансиона. Джузеппе Цампи стоял на крыльце, не прячась от струй дождя, наносимых порывами ветра. Выцветшие глаза привратника горели восторгом, морщинистое лицо сияло. Его голос гремел, пересиливая шум ливня:

– Грядет Господь в грозе и буре! Грядет Господь, и горе грешникам!

Старый безумец даже не заметил, как юноша и девушка проскользнули мимо него и вступили в огромную переднюю, куда лишь слабо доносился шум стихий.

Здесь обессиленная Ревекка остановилась, сбросила мокрое покрывало и, робко глядя на Фелипе, спросила:

– А ты говорил со своими? Они не выгонят меня?..

Фелипе молчал. Снова он увидел Ревекку без покрывала. Тогда, при первой встрече, – это было мгновение, а теперь девушка стояла перед ним, смущенная своей смелостью, и Фелипе не мог оторвать от нее взгляда. Огромные черные глаза и крутые дуги бровей, почти сходящиеся над переносьем, полные алые губы, благородные очертания слегка удлиненного лица, толстые черные косы, спускающиеся на грудь…

Нет, лучше Ревекки, его Ревекки, нет ни одной девушки в мире!..

Ревекка нерешительно повторила свой вопрос:

– Скажи, Липпо, твои родители примут меня?

Фелипе ответил не сразу. Он впервые слышал свое имя из уст любимой, и необычное его звучание очаровало юношу.

– Липпо… – задумчиво повторил он. – Как красиво это у тебя выходит… Да, ты спросила меня о родителях. Их нет в Неаполе. Я живу у дяди и тетки. Я не говорил с ними, но уверен…

– Уверен?! – Ревекка горько усмехнулась. – Я тоже раньше была уверена, что отец не променяет меня на золото…

Юноша вспыхнул:

– Мой дядя не таков. Идем к нему, и ты убедишься!

Молодой школяр провел девушку в кабинет Саволино. К счастью, они никого не встретили в коридорах: ученики обедали.

Синьор Джакомо крайне удивился, когда перед ним предстала неожиданная гостья. Не слушая сбивчивых объяснений племянника, он послал его за теткой. Мудрая Васта, только взглянув на лица Фелипе и Ревекки, все поняла.

– Потом расскажешь, – отмахнулась она от Фелипе. – А сейчас надо заняться бедняжкой…

Она исчезла и через несколько минут вернулась с ворохом белья и платьев. Заставив мужчин выйти из комнаты, матрона[94]94
  Матрона – так называли замужних женщин в Италии.


[Закрыть] переодела Ревекку во все сухое, и только тогда Фелипе мог приступить к рассказу. Ревекка, пылая от стыда, закрывала лицо руками.

– Дядя Джакомо, тетя Васта, вы примете Ревекку? – с надеждой спросил юноша.

– Это слишком серьезный вопрос, чтобы на него ответить сразу. Мы должны посоветоваться, – сказала Васта и пошла из комнаты, поманив за собой мужа.

Уединившись в спальне, супруги долго молчали. Первым заговорил Джакомо:

– Кажется, мальчик сделал большую глупость. Если мы примем молодую еврейку, репутация пансиона…

Жена перебила его с горькой усмешкой:

– Репутация пансиона!.. Да, конечно, в последние два года она укрепилась от неустанных трудов Фелипе. Но пусть даже придется закрыть пансион, мы сумеем прожить… Ты видел, какими глазами смотрел Фелипе на девушку?

Джакомо попытался отшутиться:

– Мы, мужчины, хорошо разбираемся в таких вещах только в молодости.

– А мы, женщины, всегда, – серьезно возразила Васта. – И я вижу, что это – любовь на всю жизнь…

– Да, но к кому? К еврейке…

Предубеждение против евреев, искусно внушаемое христианам церковниками, жило и в душе Саволино, этого доброго и сострадательного человека.

Васта вспыхнула:

– Большая любовь не признает преград. И разве не сказал Христос, что перед его лицом нет эллинов и иудеев, рабов и свободных…

Джакомо заколебался:

– Ты права, дорогая, но евреи… Они подымут шум.

– Они, вероятно, потребуют, чтобы мы отдали Ревекку, если нападут на ее след. Но Неаполь велик… Наконец, нас могут защитить власти.

– А ты не думаешь, Васта, что нашему Фелипе будет грозить опасность? Ведь Ревекка из-за него оставила родительский дом.

– Ну что же? Он мужчина… почти мужчина, – сквозь слезы улыбнулась Васта, – и с его пылкой кровью он встретит любую опасность смело.

– У тебя на все найдется ответ, – проворчал Саволино.

– И потом, Джакомо, милый, – Васта нежно коснулась руки мужа, – наша Альда была бы в тех же годах…

Такая тоска прозвучала в голосе женщины, исстрадавшейся без дочерней любви и ласки, что Джакомо не устоял.

– Ладно, возьмем девчонку, и будь что будет!

Оставшись вдвоем в кабинете Саволино, Фелипе и Ревекка не могли промолвить ни слова: они с трепетом ждали приговора, который должен был решить их судьбу. При стуке двери они вздрогнули. Но лицо синьора Джакомо было спокойным и ясным, а Васта ласково улыбалась.

– Ревекка, ты останешься в нашем доме, – просто сказал старик.

Девушка бросилась к ногам Саволино и поцеловала руку великодушного ноланца.

– Благородный синьор, я, быть может, навлеку беду на ваш кров… Но я так одинока, так несчастна…

– Ты не одинока, Ревекка, пока я с тобой! – горячо воскликнул Фелипе.

Васта спросила:

– Вас кто-нибудь видел в доме?

– Нет, – ответил Фелипе. – Старый Цампи ждет Христа, и ничто земное для него не существует, а пансионеры и прислуга в столовой.

– Хвала Пресвятой Деве Марии! – набожно перекрестилась синьора Васта и обратилась к девушке: – Ты моя племянница Альда Беллини. Ты только что приехала гостить из Флоренции, где твой отец, а мой родной брат Бассо Беллини торгует полотном. Вы живете на Виа Нуова, улице, ведущей в предместье Оньисанти. В твоих чертах есть что-то еврейское, и это потому, что твоя мать была дочерью марана.

Саволино с восхищением смотрел на Васту. Мгновенно придуманная ею история легко объясняла трудности, связанные с внезапным появлением Ревекки.

– Ты все запомнила, девочка?

– Да, синьора… да, тетя! – поправилась Ревекка и бросилась в объятия доброй женщины.

Нежно поцеловав девушку, Васта продолжала:

– Нас может погубить малейшая неосторожность. Епископский суд везде имеет шпионов, возможно, они есть и среди наших слуг. Альда, ты христианка и должна вести себя так, чтобы тебя не коснулось ни малейшее подозрение. Тебе придется посещать мессы, ты должна осенять себя крестным знамением, читать наши молитвы.

– Я все понимаю, тетя Васта. Я много думала еще дома и понимаю, что это необходимо…

– Я сам буду учить Ревекку молитвам, – перебил Фелипе и тут же осекся под укоризненным взглядом тетки.

– Фелипе, привыкай называть Альду ее новым именем, – строго вымолвила Васта.

– Простите, тетя…

Вечером весь пансион знал, что к синьоре Васте приехала из Флоренции племянница Альда Беллини. Ей, бедняжке, пришлось попасть под страшную грозу, что разразилась сегодня над Неаполем и его окрестностями. При переправе через овраг экипаж опрокинуло потоком. Возница спас Альду, но вещи девушки унесло в море, и ей придется носить теткины платья.

Когда кончилась гроза и богомольцы разошлись с рынка, Елеазар бен-Давид с удивлением и тревогой увидел, что Ревекки около него нет. По его приказу Рувим обежал рынок и прилегающие улицы, но не нашел девушки.

Хотя солнце стояло еще довольно высоко, Елеазар с беспокойством поспешил домой, надеясь там найти дочь.

Узнав об исчезновении Ревекки, Мариам разорвала на себе одежды, посыпала голову пеплом из очага, оплакивая девушку:

– Возлюбленная дочь моя, юнейшая и прекраснейшая из дочерей Израиля, лоза виноградная без порока, светлая звезда, ведущая путника в пустыне!.. Кто, злокозненный, безжалостно растоптал розу Сиона, кто под корень подрубил цветущую смоковницу?!

Кухарка Нахама вторила госпоже, а Елеазар стоял посреди комнаты с потемневшим лицом, грозный, как древний пророк.

– Молчите, глупые женщины! – наконец воскликнул он. – Непокорная дочь не заслуживает слез! Пусть сопутствует ей проклятие на ее нечестивом пути!..

Пораженная Мариам умолкла, а кухарка с любопытством спросила:

– Неужели вы думаете, хозяин, что Ревекка убежала?

Елеазар мрачно ответил:

– Как видно, она только притворилась, что покорна моей воле, а в голове у нее было другое… Ревекка не овца, а дикая серна!

Мариам, всхлипывая, сказала:

– Но куда же могла девочка скрыться? Кто даст ей убежище? Ревекка никого не знает за пределами гетто!

– Никого?!

Елеазар задумался. Никого? Старик стал вспоминать тех, кто чаще всего появлялся возле его меняльного стола.

С доном Кристофоро Монти, сборщиком папских податей, Елеазару приходилось сталкиваться по ростовщическим делам. О любовных похождениях монаха говорил весь Неаполь, но разве могла к нему сбежать непорочная Ревекка? А похитить молодую девушку папский коллектор вряд ли решился бы, это вызвало бы слишком большой скандал.

Молодой маркиз дель Ардженти? Большая часть его драгоценностей стала собственностью Елеазара. Маркиз явился для переговоров в дом ростовщика. Он осмелился сделать комплимент Ревекке по поводу ее красоты, хотя и видел ее только под покрывалом. Но девушка ответила ему так, что молодой повеса не осмеливался больше с ней заговаривать. Нет, это не Ардженти.

Но кто же тогда? И тут услужливая память нарисовала Елеазару образ юного школяра в черной сутанелле, который часто – слишком, пожалуй, часто! – появлялся возле прилавка синьора Анжелико Гонелла, соседа по рынку.

Он, конечно, во всем виноват он, этот красавчик с голубыми глазами и первым пушком над губой! Елеазару припомнилось, что он даже замечал восхищенные взоры, которые юноша бросал на его дочь. Тогда он, Елеазар, не придал этому значения, о слепец, слепец! Да ведь назойливый школяр однажды в присутствии его дочери называл свой адрес, описывая дорогу… Тогда Елеазар не обратил на это внимания, но теперь ему стало ясно, что они обо всем сговорились. Какое коварство!

Проклиная дочь, Елеазар сознавал, что Ревекку толкнуло на безумный шаг предстоящее замужество со стариком.

Но что теперь делать? Разыскать беглянку, объявить, что ее не отдадут за Манассию бен-Иммера, что она сможет по своей воле выбрать мужа из иудина[95]95
  Евреев часто называли иудиным племенем по имени Иуды, одного из их родоначальников.


[Закрыть] племени? Нет, нет и нет! Бегством к христианам Ревекка навек запятнала себя, и он, Елеазар бен-Давид, столп веры, один из старейшин синагоги,[96]96
  Синагога – молитвенный дом у евреев.


[Закрыть] не сделает неверной дочери ни малейшего снисхождения.

А старая Мариам, понимая, что творится в душе ее мужа и повелителя, напрасно взывала о милосердии, напрасно пыталась доказать, что дочь, быть может, ни в чем не виновата.

Елеазар решил вернуться на рынок и узнать от книготорговца, кто этот школяр, где он живет. Но оказалось, что уже свечерело, и на рынок идти было поздно.

За всю ночь Елеазар и Мариам не сомкнули глаз, но на все мольбы жены старик не ответил ни единым словом.

Едва забрезжил рассвет, Елеазар уже стоял у закрытых ворот гетто. На рынке его терпение подверглось новому испытанию; синьор Анжелико не спешил к своим книгам. Но вот он появился с добродушной улыбкой на маленьком, сморщенном, как печеное яблоко, лице. Он весело обратился к меняле:

– Друг Елеазар, ты сегодня без своего кошеля, за обладание которым охотно поломали бы копья графы и маркизы?

– Сер Анжелико, меня мучит совесть… (Гонелла удивленно пожал плечами.) Вы ведь знаете молодого школяра в черной сутанелле, который часто роется в ваших книжках?

– Как же, – утвердительно кивнул книготорговец. – Еще недавно он купил у меня превосходное издание «Геометрии» Эвклида.

– Так вот, на днях я менял этому юноше гульден и теперь вспомнил, что недодал ему два сольдо, целых два сольдо! Я должен вернуть их клиенту!

– Честность в торговых делах – важное дело, сосед, – снисходительно заметил Анжелико. – Ты можешь послать деньги с моим мальчиком, он знает, где живет Филиппо Бруно.

– А, так его зовут Филиппо Бруно? Я не хочу никого затруднять и сам отнесу недостачу, а кстати и попрошу прощения.

– Воля твоя, – ответил книготорговец. – Насколько я помню, Бруно живет в доме Фазуччи на улице Добрых бенедиктинцев.

Через полчаса Елеазар очутился перед пансионом Саволино. Вид его был так дик и мрачен, что Цампи, стоявший на своем посту, перепугался и воскликнул:

– Разве Страшный суд уже начался и мертвецы встают из могил?

Услышав эти зловещие слова, ростовщик повернулся и побежал вверх по улице с такой быстротой, точно сам дьявол гнался за ним по пятам. Полы его длинного кафтана бились о тощие ноги в коричневых чулках, расшитая серебром ермолка слетела с седых кудрей, и он не остановился, чтобы ее поднять.

Так бежал он, ничего не видя вокруг, чудом не попадая под колеса быстро мчавшихся карет, не слыша насмешек, которыми осыпали его зеваки. В его мозгу громоздились страшные библейские образы, ему мерещился Авраам, поднявший нож над поверженным Исааком, Самсон, обрушивающий колонны пиршественного зала…[97]97
  По библейскому преданию, Авраам хотел убить своего сына Исаака в жертву Богу. Силач Самсон, взятый в плен врагами, разрушил дом, куда его привели, чтобы поиздеваться над ним.


[Закрыть]

У ворот гетто он упал без сил.