Текст книги "Президент Московии: Невероятная история в четырех частях"

Александр Яблонский
Президент Московии: Невероятная история в четырех частях

Жизнь есть сон.

Жан де Лабрюйер

Я живу в кошмаре, от которого… пробуждаюсь в снах.

Урсула Лe Гуин

Нет свидетеля сну, но есть в нем подобье блаженства.

Овидий

Жизнь есть ночь, проводимая в глубоком сне, часто переходящем в кошмар.

А. Шопенгауэр

Российская власть должна держать свой народ в состоянии постоянного изумления.

М. Е. Салтыков – Щедрин

I

Невозможность – слово из словаря глупцов.

Наполеон

Президент проснулся рано. Ровно в 6 часов 45 минут. Спал он, как всегда, спокойно и сладко. Сновидений уже давно не было. Их не допускали в его сознание. Он догадывался об этом, но никогда не спрашивал ни своих помощников, ни главу Администрации, ни жену. Президент был человек неглупый и понимал, что всё, что делают его врачи, психоаналитики, духовник, гласные и негласные советники и домочадцы, всё это – для его же блага и, стало быть, для блага страны и народа. Столько лет держать в руках эту громадину, безошибочно тащить её по выбранному – единственно правильному курсу, – шутка ли! Тут никаких человеческих сил не хватит. Это любому ясно. Однако была ещё одна неподъемная ноша, которую никто (или почти никто) не видел, которую он тщательно скрывал, но именно она – эта ноша и необходимость её всячески прятать – именно это тяготило его более всего и когда-то отравляло сон гнусными, колющими видениями. В мифическую загробную жизнь он, конечно, не верил, так же как в Страшный суд и прочие иррациональные глупости, но всё же… какое-то гаденькое сомнение тяжело ворочалось в темном углу спальни, когда он оставался один вдали от чужих недобрых глаз. То, что глаза, внимательно за ним следящие, в него проникающие, всюду его сопровождающие, беспрерывно цепко фиксирующие каждый жест, каждое мельчайшее проявление не запрограммированных чувств, которые он ещё с юности – в другой жизни – научился отправлять в самые потаенные уголки своего сознания, – то, что эти, то есть все глаза, на него устремленные, – недобры, он прекрасно понимал, знал, чувствовал. Даже глаза его самых верных и преданных приближенных. Впрочем, в искреннюю преданность он никогда не верил и так же, как его потаенный кумир – «эффективный менеджер», – полагался только на страх, на имеющийся компромат, на личную заинтересованность, инстинкт выживания каждого, даже самого ничтожнейшего башмачкина – винтика его безупречной машины. Президент за свою уже довольно долгую жизнь прочитал всего несколько книг, главным образом, касающихся его предыдущей – основной профессии. Но чужие высказывания запоминал хорошо. Поэтому слова Наполеона, сообщенные ему замом главы Администрации, он часто повторял и ими руководствовался: есть два рычага, которыми можно двигать людьми: страх и личная заинтересованность. Этот Наполеон, видимо, был неглупый человек. К тому же, тайная полиция у него была на высоте.

Управлять страной и своими чувствами – адова работа, и эта работа, всё это немыслимое напряжение требовали крепкого глубокого сна – 7 часов в сутки ночью и час днем. Какими методами это достигалось, Президента, в общем-то, не волновало, так как результат был налицо – и на лице: по-прежнему молодом, энергичном, по необходимости суровом, иногда, на радость народу, озорном, всегда внимательном к чаяниям простого люда. Хотя порой где-то очень далеко, в той субстанции, которая по старинке именовалась «душой», возникало смутное ощущение зыбкости своей независимости, прорастало подозрение, не воздействуют ли его верные охранители не только на сон своего Лидера… Но он гнал эти дурацкие предположения, ибо никто никогда не осмелился бы посягать на независимость мышления и поведения всесильного Отца Наций Московии.

Президент свесил ноги, нащупал привычные, всегда теплые, чуть потертые домашние тапочки, зажег свет. На улице полыхало июньское солнце, но окна его резиденции были тщательно задрапированы плотными шторами, чтобы неуправляемые лучи солнца по нечаянности не прервали сон в неурочное время, а также по причине строжайшей конспирации: во всех резиденциях окна были закамуфлированы изнутри тяжелой материей одинакового темно-вишневого цвета, идентичного фасона и выделки. Они никогда не приподнимались, не двигались и не менялись: вентиляция производилась при помощи самой совершенной китайской системы, установленной заключенными категории Z. Лампа дневного света засветилась у изголовья кровати. У иконок зажелтела слабенькая старомодная лампочка в виде свечи, комната оставалась в полумраке, Яркий дневной свет, многократно усиленный сиянием мощных юпитеров, мягкой нижней подсветкой и точечными лучами уникальных пистолетов, сглаживающих мельчайшие морщинки, чуть обозначившиеся мешки под глазами или, упаси Господи, понурое выражение глаз, – пистолетов, закупленных по баснословной цене в звездной студии Болливуда, – такой парадный свет предназначался только для торжественных приемов в Кремле, заседаний Госсовета или Совета Министров, еженедельных телевстреч с населением, ежемесячных обращений к нации и Высочайших посещений воскресных служб в недавно отреставрированном храме Христа Спасителя. В остававшееся время Президент привык пребывать в полумраке. Именно в такой сумеречной обстановке принимались им судьбоносные для страны и мира решения, проходили неофициальные встречи с нужными ему людьми, телефонные разговоры с лидерами дружественных стран, таких, как Великий Чеченский Эмират, Башкортостан, Свободная Тывинская Республика, Гондурас, Сахарская Арабская Демократическая Республика (Вади-Захаб) или традиционно нейтральных – Занзибар, Монако, Сент-Винсент и Гренадины, Италия. С лидерами других стран он предпочитал лично не общаться. В такой полуконспиративной атмосфере привык Лидер Наций работать.

Президент попытался встать – время до отлета президентского кортежа ограничено, а дел было много. Утренние молитвы: Мытаря, Святому духу, Трисвятое, Молитва Господня, Молитва ко Пресвятой Троице и далее по Молитвослову. На это отводилось от семи до девяти минут. После этого – зарядка 10 минут, личный туалет – 15 минут, принятие утренней пищи – 20 минут. Сбор – 5 минут, и три отряда сверхскоростных вертолетов «Черный питон», израильского производства (по семь штук в каждом отряде) взмывал в мгновенно пустеющее в радиусе 500 километров небо над Москвой. Никто никогда не знал, в каком отряде и в каком вертолете полетит Президент. Это он решал самолично в последнюю секунду.

Надо было вставать…

Но он неподвижно сидел на кровати, глядя в одну точку. Одна тапочка соскользнула с правой ноги, другая покачивалась, застряв на оттопыренном большом пальце левой. Было слышно, как где-то за стенами главного здания резиденции переговариваются по рации охранники, глухо заурчали моторы истребителей прикрытия. Мерно постукивал маятник старинных напольных часов. Пора было встать, подойти в Красный угол – небольшой домашний иконостас и, осенив себя крестным знаменем, начать молитву. Надо было двигаться, но он сидел и смотрел в одну точку – на допотопный отрывной календарь, непонятно, каким образом, очутившийся на стене прямо напротив его кровати, застрявший на 29 декабря 202… года. Какая-то смутная тревога впервые за последние годы защекотала в горле, под желудком, в паху. Причин для тревог не было решительно никаких. Всё было под контролем, страна жила в радостном предвкушении следующих Единодушных Выборов, хорошего урожая и повышения цен на энергоносители – европейцы с этой иглы давно уже слезли, Китай раскопал свои недра и качал это добро куда ни попадя, хотя сам, вслед за Европой и Америкой давно перешел на альтернативные искусственные виды топлива. Однако ещё многие дружественные страны ценили братскую поддержку Великого брата. Если удастся протянуть нить в Бангладеш, население опять вздохнет полной грудью и заживет свободной богатой жизнью. Ситуация в стране и в мире, основательно привыкшем к необходимости с ним сосуществовать, его не тревожила, не могла тревожить.

Что его могло действительно волновать, так это – его дети. Уже с первых дней своего правления он позаботился, чтобы они жили абсолютно автономной жизнью, вне всякого внимания прессы, анонимно и подальше от родных пенатов. Сыну он давно поменял все анкетные данные: и фамилию, и отчество, и дату рождения. Можно было поменять цвет кожи, но сын неожиданно уперся рогом. Пришлось временно смириться. Дочь опять выходила замуж, но и ей, на всякий случай, он загодя подготовил индифферентную девичью фамилию и убрал предыдущих мужей. Все старинные друзья, реально претворявшие его указания, занимавшиеся конкретикой по сокрытию его детей, уже давно переселились в мир иной. Кто погиб в авиакатастрофе, кто случайно утонул, купаясь в своем джакузи, кого ревнивый муж пристрелил, кто объелся несвежими устрицами на Ривьере… Об этих несчастьях он узнавал из газет или докладов подчиненных – Интернетом он принципиально не пользовался – и искренне сожалел: он часто вспоминал о них, их ему не хватало. Он сделал всё, чтобы обезопасить своих детей, своих внуков и правнуков, их семьи в случае непредвиденных обстоятельств, а то, что эти обстоятельства неизбежно возникнут, как только он чуть-чуть ослабит вожжи или на секунду отпустит руль, в этом он не сомневался. Они – его любимые ребятишки – вели себя разумно, скромно, даже испуганно, как ему казалось при их редких тайных встречах, и почему-то отчужденно, как будто стесняясь его… Жена… Ну, что жена. На то она и ЕГО жена, чтобы сидеть тихо, незаметно, не вылезая из монастырей, благотворительных сообществ и персональной закрытой лечебницы, то есть соблюдая все писаные и неписаные правила их игры. Один раз в начале совместной жизни она взбрыкнула, но он показал, кто в доме хозяин, мало ей не пришлось. И сделал это он не потому, что имел что-то против ее балета, ее Кировского театра. Ему льстило, что у него – рыжего низкорослого увальня – жена – балерина, причем уже достаточно известная, и не потому, что ревновал ее, как она думала, или хотел всегда и всюду видеть ее под своим боком, и даже не из-за известного всем мужьям знаменитых жен опасения быть «мужем X». Ему было необходимо раз и навсегда показать ей, ЧТО может быть, если она вольно или невольно нарушит установленные им правила «совместного проживания». И она урок усвоила.

Со стороны детей и жены он беды не ждал, так же как и не видел оснований для беспокойства за них. По молчаливому, но безупречно действенному соглашению между ним и всеми его оппонентами и даже врагами все их взаимоотношения и разборки семей не касались. Друг с другом могли делать всё, что угодно, но семьи – табу. До сего дня этот рыцарский закон соблюдался неукоснительно. Он – Президент – подавал этому пример, ибо считал себя рыцарем, коим был в действительности – рыцарем Ордена Избранных Меченосцев.

Нет, невнятная угроза исходила совсем из другого источника. Из какого? – Этого он впервые за десятилетия своей заоблачной жизни не понимал.

Собственно, открытых врагов у него не было, скрытые – практически все. Не враги – потенциальные предатели. То, что предадут все и сразу, он не сомневался – сам их растил. Но предавать его им пока что было некому. Не появился такой человек, кто даже в страшном сне мог представить себя его конкурентом, возмечтать о малейшей возможности победить его на Всенародных Единодушных Выборах. Дело даже не только в ручном Избиркоме во главе с надутым истуканом, двух слов связать не способным без консультаций с его Администрацией. Дело – в его народе, его боготворящем, ему созвучном, почитающем его единственно возможным, единственно достойным, единственно способным воплотить в себе народные мечтания о мудром, суровом, но справедливом Отце Наций, имеющем сильную руку, чистое сердце и холодную голову. Пока не появился другой… Поэтому первой и главной задачей Президента, с которой он пока успешно справлялся, была задача обезопасить себя и, соответственно, страну от появления такого реального соблазнителя. Он знал поименно всех мало-мальски значимых личностей. От дурака аграрника до симпатяги социал-демократического толка, давно растратившего остатки своего былого обаяния и влияния. От лидера коммунистов, тяжеловесного и косноязычного демагога, обладавшего, однако, большим вечно стареющим электоратом, до правоцентристского вождя – политически бесплодного эстета и плейбоя. От клоуна – горлопана партии-клона до умницы, рафинированного аристократа, возглавлявшего сильное национально-православное движение с откровенно погромной программой. Эта программа ему, Президенту, была антипатична, ибо черносотенство его не грело. Однако оно ему не угрожало, ибо это движение своим появлением обязано именно ему и, в большей степени, его духовнику. Все они и ещё некоторые – считанные единицы – могли представлять хоть какой-то интерес для бездельников-политологов, но не было среди них ни одного, кто мог бы быть опасен.

Президент обладал отличной памятью и справедливо ею гордился. Он помнил всё: как его в школьные годы обозвали розовозадым злобным гамадрилом – этот очкарик уже давно кормил червей – не по его – Президента – воле, а по воле судьбы: сдох при странных обстоятельствах в походе, следствие продолжалось семь лет. Помнил то добро, которое видел от своего учителя в институте, и которому впоследствии верой и правдой служил, впрочем, не только ему, но и себе, и своим шефам, но было это служение радостно, ибо за добро надо платить добром, тем более, что оно не противоречило его жизненным целям и идеалам. Помнил первое рукопожатие с американским президентом – ладонь у того была сухая, жесткая, сильная, глаза хитрые, но доверчивые, и помнил тот восторг: он действительно входил в мир настоящих взрослых и мощных людей. И мелькнувшая, тогда казавшаяся нелепой, мысль: «а я его сделаю!» – тоже помнилась. Помнил подножку, из-за которой он растянулся во дворе во время очередной стычки с пацанами из соседнего дома – обидчик давно уже сидел по делу о коррупции в спецвойсках авиаинспекции. Внимательно следил за успехами девочки из параллельного класса, в которую был когда-то влюблен, и которой он анонимно помог создать свой бизнес, убрав конкурентов и сделав её банк неприкасаемым. Пара соседних неумных президентов изволили шутить с ним, над ним, – где эти президенты? Их страны, правда, хоть и наполовину укороченные – в наказание за неверный выбор своих президентов, – к сожалению, процветали, но это дело поправимое… Самый же большой его личный враг, сменивший после выборов его самого-самого большого личного врага (БЛВ «М»), ещё сидел в своем президентском кресле, эти тупые горцы его любили, как и ушедшего на покой (увы, не удалось достать этого козла!), но и здесь он управится, главное – уметь ждать и помнить.

Никогда не забывал он насмешек, уколов, критических нападок, которые в последние годы сошли на нет: связываться с ним стоило уже не денег – жизни, долгой мучительной жизни в нескончаемых судебных процессах, развалах «Черных песков», что на дальнем Забайкалье, с постоянным излучением уранодобывающих предприятий и неизбежными раковыми заболеваниями. Он помнил, кто и что говорил при нем десять лет назад, кто был одет вызывающе легкомысленно для встречи с ним – Президентом, – и это он не прощал, но прощал сплетни о своих романах с известной парашютисткой, толкательницей ядра, или чемпионкой по лыжным гонкам на 50 километров: это была ложь, но она ему – неуклюжему, страдающему комплексами маленькому и, как он сам прекрасно понимал – не дурак всё же, – заурядному в прошлой жизни человечку (собственно, благодаря своей заурядности и кажущейся безликости он и был вознесен так высоко) – эта ложь льстила, создавая облик этакого мачо, всесильного не только в государственном строительстве и глобальной политической борьбе, но и в интимных баталиях, недоступных человеческих страстях и такой сладостной неизведанной любовной жизни.

Он помнил всё, но сейчас он никак не мог выскрести из своей объемной памяти и выстроить мало-мальски реальное предположение, кто и откуда несет в себе опасность. Почему это смутное тревожное настроение овладело им после привычно сладкого и сытного сна, он не понимал, это было вне его рационального мира. Однако он верил своей интуиции и тревогу того утра не забыл.

Махнув рукой на молитвы – уж не впервой, на зарядку – это случалось с ним редко, сбросив оцепенение, энергично, как всегда, вскочив со своей спартанской узкой железной кроватки, быстро одевшись, он торопливо вышел в Зал торжественного завтрака, где его уже ждали жена, пресс-секретарь, помощник по национальной безопасности, первый зам. главы Администрации, начальник охраны, командир Сводного отряда воздушного сопровождения, его духовник – о. Фиофилакт, главный врач Кремля, главный гример, шеф-повар, шеф протокола, «грибной человек», постельничий, старший официальный двойник и вся прислуга в звании не ниже полковника гвардии или старшего майора Чрезвычайного отдела Комиссариата государственного порядка. По удивленным лицам зам. главы Администрации, начальника охраны и о. Фиофилакта, он понял, что им уже известно, как он начал свой день: без молитв, без зарядки, не приняв душ, в скомканном состоянии духа. «Ну и хрен с ними, сортирниками» – пронеслось и – следом: «Срочно проверить спальню на предмет прослушки и проглядки. Забыли, идиоты, с кем дело имеют».

Ровно через 27 минут первый отряд «Черных питонов» с ревом взметнулся в добродушное июньское небо Подмосковья.

* * *

Бабка Евдокуша, – а так её звали до известных событий, – была местной знаменитостью с молодости. Однако до поры до времени её слава не выходила за пределы деревни, в лучшем случае, – волости. Сметлива была Евдокуша, памятлива, молчалива и, что ни говори, с божьей искрой. Правда, сама она определила свой дар проще. «Жопой чувствую», – ответила она на вопрос заезжего писарчука, когда начинались всем памятные события и когда её величали уже не Евдокушей, а Евдокией Прокофьевной или «госпожой» – елки драные – Кокушкиной.

Сейчас сидела она – сухонькая, чуть согбенная, с морщинистым смуглым лицом и глубоко посаженными, чуть слезящимися глазками, страдающая подагрическим артритом и нехорошими предчувствиями, – сидела перед разложенными веером фотографиями, вглядываясь в них, и знакомая ноющая волна восторга, который пьянил её каждый раз, когда, неведомо ей самой каким образом, открывалась перед ней завеса в иной мир, волна эта подкатывалась к ней, и перехватывалось дыханье, моментально деревенело горло, кружилась голова, и отключалась она от мира, её окружающего. Но внешне была невозмутима, неподвижна, отрешенна. Только пальцы, намертво скрюченные, теребили край выцветшей облезлой бархатной скатерти.

С детства отличалась она наблюдательностью. Так, еще когда мамка с батей были живы, задолго до наступления Светлого Времени с Отцом Наций, даже ещё раньше, при старом режиме, когда верить в Бога не полагалось, и церквей в деревнях и даже в центре не было, а были склады и клубы, осенить себя крестным знаменем, ох, как стремно казалось, но родичи её тайком молились у иконки, шкафом платяным прикрытой, – вот тогда, к примеру, заметила она, что когда Пасха рано наступала – в начале апреля, то и цвели яблони рано, как и сирень, – в середине апреля. А в это время пчелы ещё не просыпались, и, стало быть, плоды, особливо летних сортов, завязаться не могли. Поэтому, когда она сказала пару раз, ещё девушкой будучи, чтоб урожая летних яблок не ждали, – и не дождались, сиротливо просвечивали яблони, мощным цветом раньше срока отбушевавшие, – вот тогда деревенские, прежде всего старики, а они всегда в авторитете были, и положили на неё глаз. Дальше – больше. Заметила, что Настена краснеет, завидя Степана, да и Степан при Настене особо грубым казаться хочет, – вот и заявила, между прочим, Марии с Захаром: «Ждите сватов от Степана к осени». «Не бреши!» – «Поглядим…». Ну, возок, конечно, подтолкнуть надо было, как без этого. Мимоходом так, Степану: «Совсем Настена засохла без тебя». Никто не слышал, не видел, да и Степан забыл про эти слова, – но запало! Евдокуша это усекла. Да и Насте бросила невзначай: «Глянь, не упусти Степку-то! Счастье любовное завсегда в наших – бабских руках». – Прислали-таки сватов, правда, не по осени, а на Ильин день. Да кто считает, тем более что свадьбу сыграли на Покров.

Однако не только глаз вострый и опыт житейский помогли ей стать ведуньей. Было у неё действительно какое-то тайное ведение – сила предчувствия. Таилась сия сила, конечно, не в том месте, откуда ноги её тощие росли. Но где? Этого она не знала, да и никто определить не мог. Даже толстый боров в очках, которого в самый серёд известных событий прислали её обследовать аж из самой всесильной Администрации.

Приперся с кучей всяких приборов умных, на грузовике китайском взгромоздившихся, и двумя ассистентками, одна другой худючее и нахальнее. Вопросы дурацкие задавал, проводочки с прилипалами к голове присасывал, стрелочки суетились на коробке железном, живот щупал, охальник, веки чуть не поотрывал, – и ни хрена не понял. Ну, а как бабка Евдокуша промеж прочим проворковала: «Ну ладно бы по очереди своих швабр оприходовал, ан нет, надобно сразу да вместе, иначе петушок не кукарекает», – так боров только и смог огрызнуться: «Ведьма сраная», – да и был таков. Прилипалки потом самая тощая снимала, глазенками с любопытством злобным зыркала, шипела. Так и хрен с ними – улепетнули, ни тебе спасибочки, ни до свиданьица. Правда, говорили, в телевизоре была передача о природном чуде в виде бабки Евдокуши, боров соловьем разливался, но швабр не показали. Впрочем, может и брехали люди, сама бабка это кино не видела, так как плоская хренотень, что полстены занимала, не работала: когда тянули трубы ржавые куда-то к океану, так полкладбища разворотили, местные хотели скандал да бучу устроить, но эти «газнефтики», чтобы рот законопатить, подарили каждому, у которых в кладбище родных повыковыривали, по этой элэсидешке – как мужики эту хренотень прозрачную называли, – но не подключили. Если бы и подключили, бабка Евдокуша все равно бы не смотрела. Одно и то же талдычат и девок синюшных полуголых показывают.

Откуда она взяла, что боров из Администрации только двумя воблами, вместе в постель складированными, себя возбудить может, она не знала. Так же, как не понимала, как про смерть Игната– Весельчака прочуяла. Нет, снов вещих про него не видела, хотя в сны верила и служили они ей хорошую службу. К примеру, видела Степаниду, которая к ней во сне за дровами зашла. Понимала Евдокуша, за чем Степанида заявилась, но ждала, чтобы та сама попросила, а Степанида рот открыть не могла, а как приоткрыла, так оттуда и кровь засочилась: все зубы выпали. «Не протянет и неделю». А потом опять видит Степаниду: у неё печь обрушилась. «Это – конец!». И действительно, на Преображение преставилась неугомонная Степанида. Про Игната же Весельчака никаких снов не было. Колдыбасил, как всегда, в подпитии, озорничал, хоть и в годах уже, чудил прилюдно – незлобно охальничая, а Евдокуша глаза его увидела – мертвые глаза – и сказала вполголоса Наталье – соседке своей: «Не жилец!» Бабка Наталья: «Не каркай!» – «Не каркаю – вижу». Истина: через неделю преставился Игнат-Весельчак. Да не от болезни какой помер: болезни Евдокуша по глазам, вискам, кончикам пальцев и другим приметам видела, невелика мудрость. Всё одно, как если кошка на спину или живот хозяину ложится, быть беде. Игнат же в бане помер – угорел. Как она это прочуяла – Бог весть… Однако всегда одно и то же испытывала Евдокуша в приближении предчувствия, с радостью и сладким ужасом встречала она его. Сначала холодок по желудку бежал, а затем такая томящая теплота по внутренностям разливалась, и волна восторга туманила её разум, и говорила она то, что знала наперед точно, и не ошибалась. Но, при всем этом, контроля над собой не теряла, сметливостью своей, опытом житейским и расчетом практическим соизмеряя и порой окорачивая виденное, внимательно его в слова произносимые упаковывая…

Вот и сейчас всматривалась она в приветливое, умное, спокойное, но волевое и очень непростое лицо на фотографии и ждала холодок в желудке, сладостное тепло, согревающее её старческое тело… Но так, как сегодня, не было никогда в её непростой жизни, ибо вдруг озарило: от этого ответа зависит не чье-то чужое, а её собственное будущее. Жить же она собиралась долго: уж не один раз видела она своих родителей и свояка, и Степаниду неугомонную, Игната– Весельчака, и других во сне, и все они звали её куда-то, особенно мамка, в лес по ягоды, алее виднелся темный, недобрый, но каждый раз расходились они: покойники в одну сторону, она – в другую. Так что ещё лет тридцать, уж до девяноста она протянет. Но вот как протянет?

Не дожидаясь ответа, они загодя выложили сумму, ею ранее никогда не виданную. Причем не в рублях – в юанях. Но дальше… Гадать, какой ответ от неё ждут эти двое в одинаковых дорогих городских костюмах с цепкими пустыми глазами, наклеенными улыбками и мягкой, завораживающей речью, не приходилось. И если даст она этот ответ, увидит то, что они так ждут, и предсказание её сбудется, а иначе и быть не могло, то проведет она остаток дней не просто в сытости, почете и довольствии. Проведет она отпущенные годы за Стеной, а это выпадало далеко не каждому смертному, даже высоко залетевшему и крепко там сидящему. Жить за Стеной – мечта каждого россиянина Великой Московии, мечта призрачная, неосуществимая.

Казалось, как всесилен Кузьминок-балабол, земляк их! Специальный уполномоченный Полномочного представителя Великой Московии в Уральском федеральном округе (уж на что Евдокуша неграмотна была, но такая мутотень с названием даже её забавляла: «отставной козы козодоева мудило доильное»). И охрана у него, у балабола уполномоченного, – что твоя Чапаевская дивизия, и три воздушные бронированные машины поперед его «Зеленого питона» подлетают, грохоту такого наделают – потом коров не собрать, а козы, что на привязи, обосрутся – не подойти, и выходит он со своего «Питона» в кителе белом, как у эффективного менеджера – «все в говне, а он…», – и дворец белокаменный прямо у Стены расположенный, – но не за Стеной, туда балабола, который уполномоченный Полномочного, не пускали, и не потому, что балабол, а потому что.

Кузьминок, хоть и балабол, но свой – прирученный. Языком мелет, мухи дохнут. Но без вреда. Обещал односельчанам сепаратор подарить – подарил. Но неработающий. Обещал мастера прислать починить, – а это подождем. Как-нибудь сливки от молока или творог от сыворотки и без него отделим, тем паче, что молока коровы уже почти не дают: кормов на ползимы не хватает. Обещал дорогу асфальтом покрыть, – держи карман шире, но никого не заложил, не посадил, не осиротинил. Да и бабка Евдокуша к нему свой счет имела. Собственно, именно Кузьминок и положил начало её волостной и, бери шире, уездной славе. Приперся однажды с портретами трех кандидатов, коих Общественное собрание при У пол номоченном представителе избрало для Высочайшего утверждения на пост главы уезда. Очень надо было балаболу узнать, на ком Высочайший взор остановится, кому загодя все места вылизать, и, напротив, на кого мочилово народное организовать, как построить свою позицию хитрожопую. Разложил три фотки, Евдокуша глянула – ничего не шелохнулось, ни холодка тревожного, ни восторга упоительного: три рожи, наглые, тупые, злобные, одна другой похабнее. Ткнула пальцем в правую крайнюю: глазки у этого больно уж гаденькие, сладенькие, угодливые, фальшивые были, прямь как у балабола, такой начальнику все места вылижет, причмокивая от счастья, свою задницу подставит, но и других не пожалеет… Что бы вы думали? – Угадала! – Нет, не озарило её, не обдало волной теплого предчувствия, а ткнула пальцем. И всё. Балабол в долгу не остался. Сразу после Именного Указа прислал цистерну конфискованного самогона. Деревня пять дней в жиже навозной копошилась, встать на ноги не могла. Евдокуше он отдельно бутыль монопольки преподнес и шаль с плеча своей благоверной. А потом и корреспондента местного прислал. Смышленая девчушка, глянулась она Евдокуше, и рассказала бабка белобрысенькой и про холодок, и про Степаниду, и про китайского консула в уезде, которого чуть живым не закопали. Слава Богу, Евдокушу позвали, она и определила, что крепко спит он, живой-живехонький, видно, сакэ ихней нажрался, сволочь. Про то, как роды ранние принимать, и как пол будущего ребенка определить, и про яблонь цветение, и про многое другое. Белобрысенькая, как и обещала, прислала уездную газету «Единый Урал» и не одну, а целых две штуки и обе бесплатно. Бабка читать умела, статейка ей не понравилась: девка не соврала, всё верно отпечатала со своего рекорда, но как-то безжизненно звучало, пропало таинство, которое Евдокуша хотела передать этой смышлененькой. Но фотка очень даже чудная получилось: стоит Евдокуша у своего оконца, а петушки резные, что на наличнике, так красочно вышли – Евдокуша сама их раскрашивала на Троицу, как живые петушки эти… После этой газетки с фоткой и стала бабуля местным раритетом: так белобрысенькая свое творение озаглавила – «Раритет из Нижнего Схорона», – и стали называть её по отчеству, и второй китайский консул в уезде приехал, грамоту вручал, и глава волости навестил, справлялся о будущем здоровье своей супружницы толстозадой, и третий зам. балабола дал распоряжение телефон ей поставить (как же, поставили!), и вообще… Теперь, вот, эти пустоглазые припендюрились, прознали, значит…

И сидела Евдокуша, и смотрела на фотки. Фотки были глубокие, на них человек, как живой, выпуклый. А на одной он даже двигался – говорил что-то. Звук Евдокуша сказала выключить. Ей было важно не то, что он говорит, а как. А говорил он, видно, не торопясь, спокойно, тяжело, слова, словно гирями, взвешивал, личиком не суетился – глядел исподлобья недобро, ручонками не мельтешил, как другие: руки – большие и сильные – спокойно лежали на краях стойки, что перед ним стояла. Смотрела Евдокуша и уже знала ответ, и знала, что ответ прозвучит, и сбудутся её видение и предчувствие, и пойдет в гору её жизнь, и вразнос жизнь этого человека с таким располагающим умным, спокойным, лицом, несколько тяжелым и, в то же время, хитроватым взглядом, упрямо поджатыми губами и – на другой фотке – с обезоруживающе лукавой и доброй улыбкой, седыми, коротко стриженными волосами и пшеничными аккуратными усами, – и сидела, и смотрела, и было ей почему-то невыносимо жаль этого совершенно незнакомого, но симпатичного человека, которого можно было ещё спасти, промолчи она или сморозь какую-нибудь ахинею… Но она знала, что не промолчит. Да и было во взгляде незнакомца нечто такое, что давало надежду: а может, и выкрутится…