Текст книги "Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви"

– Ну, придется тогда глупенькую поучить уму-разуму. Девочки, обратим беспутную в монашки. Пусть замаливает грехи.

Что-то сверкнуло в руке у Зинки, и Маша скорее догадалась, чем разглядела – ножницы.

– Посмотрим, кто теперь на тебя позарится…

В этот момент кто-то попытался попасть в туалет. Швабра устояла.

Зинка на какое-то время застыла, задавая паузу, но, успокоившись, вновь повернулась к Маше и подошла вплотную. Та, что держала ее сзади за руки, до боли стиснула Маше запястья. Она рванулась, уже не обращая внимания ни на рвущиеся в корнях волосы, ни на вздернутые вверх выкрученные руки, но только еще отчетливее ощутила свое бессилие.

Удар, потрясший дверь, отбросил переломившуюся пополам швабру. Ручка ударилась о кафель, и плитка с дребезгом посыпалась на пол. Маша почувствовала, что ее уже никто не удерживает, и выпрямилась, хватаясь руками за затылок. Надя Гаврилина смотрела на Зинку в упор:

– Вы чего здесь заперлись? Что у вас тут происходит?

– Все в порядке, Гаврош, – обращаясь к Надьке, Зинка старалась продемонстрировать уверенность, которой на самом деле в этот момент ей явно недоставало. – Ты свободна. Мы сами разберемся.

Ножницы из рук Зинки уже исчезли, но две белокурые девицы по-прежнему перегораживали Маше дорогу к выходу.

– Что еще за разборки? – Надюха явно не собиралась уходить. – Зинка, ты мне не нравишься.

– Все путем. Новенькой девочке надо кое-что объяснить. Прописка у нас. Не лезь, Гаврош. Мы ведь ваших не трогаем.

Надька решительно взяла Машу за руку и потянула к себе:

– Барышева тоже наша! Заруби себе на носу, Зинка. И не дай бог, я вас еще хоть раз с чем-то таким застукаю…

В это время в туалетную комнату вошла Инга.

– Забери ее, – Надя передала ей Машу.

Химические блондинки расступились, и Маша с Ингой выскочили в коридор, налетев на Маму-Олю. Ольга Николаевна проводила взглядом убегающих девчонок и зашла в туалет, прикрывая за собой дверь.

Маша бросилась на лестницу и рванула вверх, едва не снеся Лошака, и, только упершись в пятый этаж, забилась в угол, зажав, чтобы не разреветься, рот. Инга подбежала сзади и стала гладить по и без того болевшей голове:

– Ты чего, Машенька? Что случилось?

– Отстаньте вы все от меня! Никого не хочу видеть. Никто мне не нужен и ничего мне от вас не нужно. Ноги моей больше не будет в вашей школе. Оставьте меня все в покое, наконец.

Сережка Лошадинов, отстранив аккуратно Ингу, повернул Машу к себе и тихонько прижал к своему плечу:

– Поплакай – так лучше. Ты не бойся – поплакай. А тебя в обиду здесь никто не даст. Мы своих не бросаем.

Машка уткнулась ему в пиджак и заревела.

В этот день после окончания всех уроков Мама-Оля остановила задавленную, ощетинившуюся Машу.

– Маша, никого не бойся. Главное, не позволяй себя запугать. Инга и ее команда тебя в обиду не дадут, но и ты сама научись давать отпор. Ну, а не справишься, я вмешаюсь. Но будет правильнее, если сможешь стоять за себя сама. В жизни еще пригодится.

Маша вонзила ногти в ладони, сжатые за спиной в кулаки, но промолчала.

10 сентября, воскресенье

Воскресенье. Единственный день, когда никакая сила не может заставить расстаться с постелью. День, когда в безудержной школьной гонке настает короткая передышка. Пит-стоп перед следующими кругами. Завтра гонка возобновится с новой силой, но сейчас как раз те редкие мгновения, когда пилот может разжать затекшие пальцы и выпустить руль. Не трогайте пилота.

Воскресенье – единственное достойное изобретение бога, которое признают даже самые воинствующие атеисты. Хотя нет – бог отдыхал в субботу.

Переливистый звонок у входной двери. Надо же, даже в выходной отцу нет покоя. Кто это, интересно, в такую рань? Маша приоткрыла один глаз, чтобы взглянуть на часы: 9:45. С ума посходили. Глаз закрылся. Голоса в прихожей. Нельзя ли потише? Не видите – мы еще спим. Дверь в спальню приоткрылась. Это мама. Мама, я сплю. Можно хоть в воскресенье…

– Маш, подъем. За тобой уже пришли в полном снаряжении.

– Что за глупости?! Кто еще там? – Маша ловила звуки вслепую – так они вплетались в продолжение сна.

– Молодой человек. Назвался Игорем.

– Не знаю я никакого Игоря. Мам, прогони всех, пожалуйста. Я вчера легла в полчетвертого. Имею я право…

– Уверяет, что у вас с ним обзорная экскурсия по Москве. Ты что, Москвы не видела? Все лето бродила.

Маша привскочила на кровати:

– Это Гарик! О, господи, я и думать забыла…

В спальню без стука зашел отец:

– Спящая красавица, тебя ухажер ждет.

– Пап, извинись за меня. Скажи, что я никуда не пойду.

– Еще чего! Обещала?

– Ну, обещала…

– Ну и поднимайся, раз обещала.

– У-у, черт… Ну и выйди тогда из девичьей спальни. Дай одеться.

Маша брела рядом с Гариком по городу, уже слегка подернутому осенней поволокой. Серое небо отражалось в пасмурных мыслях, как в глубоком озере. Она брела рядом, всматриваясь в пыльную закругленность растоптанных любимых кроссовок.

Гарик знал урок блестяще. Его доклад изобиловал датами, фамилиями и, зачастую, такими сокровенными подробностями из родословной этого каменного монстра, называемого Москвой, что Маше оставалось лишь поражаться феноменальной памяти ее нового друга. А тот, как купец, со смаком выкладывал перед ней цветастым ковром антикварные и самые модерновые столичные исторические сюжеты. Но она молча перешагивала через весь этот словесный товар. Вместо благодарности своему юному гиду в Маше разогревалось раздражение и сопротивление его агрессивной настойчивости в желании произвести впечатление. Гарик не замечал, что чем больше он старался, тем мрачнее становилась его спутница, тем ехиднее делались ее замечания и мелкие колючие придирки. Его чудесные повествования не были созвучны тому, от чего саднило ее душу. И вместо любви к большой столице поднималась в ней неизвестно откуда взявшаяся ревность. Ревность к этому городу, которому даровано так много.

Москва, пусть не вся, пусть отдельными яркими стеклянно-зеркальными кристаллами, прорастала в двадцать первый век, в то время как ее родной город, казалось, навечно останется в любезном ему девятнадцатом. Он там блистал – это было его время. Он не спешил с ним расставаться. Маша оставляла за ним такое право, но, может быть, в глубине собственного «я» невольно стыдилась за него. Так выросшие дети стыдятся, стараясь не выказывать этого, провинциальных, не успевающих за временем постаревших родителей. Любовь к ним не становится тусклее, но к ней примешивается горьковатый предательский оттенок жалости или даже снисхождения. И тем страстнее и неуместнее она бросалась защищать свою оставленную, но не забытую родину, хотя никто и не пытался на нее нападать.

Мимо красных, сплетенных чугунной сетью в единый монументальный комплекс зданий мэрии они смещались в сторону Пушкинской, когда Маша, прерывая рассказ об осаде Москвы и почетной капитуляции лужковского гарнизона превосходящим силам новых федералов, вдруг развернулась к залатанному в доспехи всаднику с простертой дланью и противным голосом заявила совсем некстати:

– А памятник основателю Петербурга грандиознее, чем основателю Москвы.

– Так что ж вы не следите за вашей муниципальной гордостью? – парировал, не смутившись, Гарик. – Он аж позеленел весь, как мхом зарос. И никому до этого дела нет. Не сравнить с Долгоруким.

– Сколько ваш Юра здесь стоит? Что, не знаешь? А кто скульптор? Хорош москвич!.. Я тебе про «Медного всадника», про Фальконе[1]1
  Этьен-Морис Фальконе (1716–1791) – французский скульптор. В 1766 г. благодаря посредничеству Дидро и Вольтера получил приглашение в Россию для создания памятника Петру I. Памятник был открыт в 1782 г.


[Закрыть] все могу рассказать.

– Сто лет стоит. Почти. С 1912 года. А скульптор… этот… Клодт.

– С 1912 – это далеко не сто лет. Значит, наш Петр старше его на сто тридцать лет. Так что ваш Долгорукий – мальчишка перед ним.

Гарик не вытерпел:

– Да что ты привязалась со своим «Медным задником». Да хоть под кровать себе его поставь.

– Грубый мужлан.

– Извини, пожалуйста, – тут же сдулся Гарик.

– Гарик, откуда ты такой заумный взялся? Тебе голову изнутри не жмет?

– Тебе не интересно? Я плохо рассказываю? – В вопросах Гарика слились горечь и ожидание заверения: «Ну, что ты. Совсем наоборот».

Маше в какой-то момент стало его по-женски жалко.

– Не в этом дело, – она попыталась взять себя в руки и подыскать, и расставить слова так, чтобы не причинить невольную боль. Гарик ведь старался, и не его вина, что он попадал все время мимо цели. – Ты рассказываешь здорово, умно, любопытно… но не о том.

– А о чем ты бы стала слушать?

Маша задумалась:

– О, кругом столько вопросов… Например, о чем плачет туча, или куда ведет радуга? Что успевает передумать сорвавшийся осенний лист, прежде чем коснется земли? Зачем мы рождены и теперь живем в этом мире и что надо придумать, чтобы не умирать?.. Я могу продолжать долго.

– Ты задаешь вопросы, на которые нет ответов.

– Ответы есть на все вопросы. Но на эти вопросы ответов слишком много. А хочется услышать тот, что найдет отзвук в твоей душе. Ты меня понимаешь?

– Конечно. Если хочешь, я могу ответить на один из таких вечных вопросов?

– И на один иногда бывает больше, чем можно ожидать.

– Я знаю, откуда берутся дети.

Маша остановилась:

– А этот вопрос я тебе не задавала.

– Ты обиделась?

– Мне надоело. Я хочу домой.

– А у меня еще запланирована большая программа. Сейчас мы перекусим в «Патио Пицце». И на вечер у меня билеты в Ленком…

– Приятного аппетита. Не буду мешать твоей большой программе.

Маша развернулась на пятках и, более не оборачиваясь, направилась к метро. Гарик догнал ее уже у входа в подземелье, но весь оставшийся обрывок пути был немногословен. Маша и вовсе отмалчивалась. Ей было стыдно, но она не хотела себе в этом признаваться.

Оказавшись дома, Маша, едва добежав до своей комнаты и забаррикадировав дверь, бросилась на кровать и наконец дала себе волю – разревелась. Так все было до жути глупо. Глупо и препротивно. Чтобы она еще хоть когда-нибудь, хоть с кем…

Круги на воде от упавшего в озерцо камня достигли берегов, и волны постепенно улеглись, успокоились. Жизнь обретала новые, но уже не такие пугающие формы.

Гарик вольно или невольно по-своему отомстил Маше. Как уж была организована утечка информации, по всей видимости, не без посредства Дика, – но в понедельник все уже знали, без интимных подробностей, разумеется, о воскресной экскурсии Маши. Вообще, все, что касалось ее персоны, обсуждалось в кулуарах весьма охотно. Новенькая – кто она? Что она?

Непредвиденно история с экскурсией возымела определенные положительные следствия. Гарик, получивший публичное признание своих прав на Машу, успокоил, хотя бы отчасти, общественное мнение. Страсти понемногу стихали. Разве что Дик продолжал тихо вздыхать по новенькой так, что эти вздохи были слышны на другом конце класса. Но на это мало кто обращал внимание: за Диком давно закрепилось амплуа безответного любовника. Гарик, дабы поддержать собственноязычно созданную легенду, время от времени совершал те или иные марш-броски с целью захватить новые плацдармы на подступах к осаждаемой крепости, но вскоре отошел от тактики лобовых атак. Возможно, потерпев уже однажды фиаско на Тверской, Гарик побаивался прилюдного повторения чего-то подобного и свои набеги на вожделенную территорию совершал зачастую в отсутствие армии противника или проходился по тылам, умело уклоняясь от возможных контратак и мелких стычек. В конце концов, вполне правдоподобной и безотказно срабатывавшей стала версия всеобщей и всегдашней занятости учебой, подготовки к вступительным экзаменам, которой можно было оправдать отказ пойти с Гариком в кино или клуб. Тем не менее большинство ребят признало победу за ним, и Маше стало легче жить.

Угомонились мальчишки – выровнялись и отношения с женской третью классного населения. Все ее попытки отсидеться, остаться в стороне провалились и провалились с треском. Маша все глубже погружалась в пучину новой школьной действительности. Она еще оправдывала себя, что все это едва царапает ее внешнюю скорлупу, а до своего внутреннего «я» она никого не допустит. Она еще была уверена в неприступности выстроенных ею бастионов и полагала, что способна выдержать сколь угодно длительную осаду. Маша понимала, что Гарик не довольствуется лишь видимостью капитуляции, поэтому, даже иногда слегка подыгрывая ему, ждала рано или поздно открытого сражения. Но пока время, видимо, еще не пришло.

Маша вынуждена была признать, что ребята в классе в большинстве нормальные. Во всяком случае, в той его части, что выкристаллизовывалась вокруг Инги, Гофманов и иже с ними. Прежний, питерский ее класс был, пожалуй, более дружным, монолитным, сплоченным вокруг четкого ядра, и она была в его центре. В новом, московском существовало два явных полюса. Но в том полушарии, к которому притянуло ее, отношения и принципы существования, сама атмосфера были иные – чище, что ли. Здесь верховодили девчонки, они задавали тон, нормы, правила, они, если кто-то «зарывался», вершили суд, и суд этот был страшнее выволочек Мамы-Оли.

Теперь Машу все чаще приглашали в гости, на «дни варенья», которые случались в компании, или когда народ так просто заваливал к кому-нибудь после школы. Чаще всего она застревала у Инги. Они на пару вымучивали домашние задания, а по утрам встречались в районе арки, прорубленной ровно в середине Машиного дома, чтобы вместе ехать на метро в школу. Маша уже перебывала, не всегда, правда, с большой охотой, дома у Ольки, Максима и даже у Вадика под неусыпным контролем Леночки. Леночка все еще побаивалась за своего долговязого кавалера и четко отслеживала каждый его снайперский взгляд, если в прицеле, не дай бог, оказывалась Маша. Но Вадик пока вел себя хорошо, Маша не подавала никаких поводов, и Леночка даже отважилась пригласить ее на собственный день рождения.

21 сентября, четверг

Рита надавила на пульте красную кнопку самоуничтожения, и экран телевизора послушно перешел в режим демонстрации «черного квадрата» Малевича. Она направилась в свою комнату, надела обруч наушников, привязанных к музыкальному центру, и вскрыла учебник физики. Контрольная, угроза которой нависала еще с прошлой недели, теперь стала не просто фактором морального давления на идейных врагов физики, к которым Рита относила себя. Сегодня эта самая контрольная была объявлена неизбежным завтрашним злом. Рита пересчитала хрустящие, девственные страницы, которые следовало преодолеть на пути к свободе, и с обреченным чувством углубилась в первую.

Бесцеремонный призывный телефонный звонок ворвался в комнату, когда она была уже на четвертой строке, включая название параграфа. Заранее раздраженная, что ее оторвали от столь увлекательного занятия, Рита, свесив наушники ожерельем на шее, прижалась ухом к трубке.

– Ритик, привет! Мне надо тебя увидеть!

Вот так, без «извини», без «как твои дела». «Мне надо тебя увидеть!»

Две недели не появлялся, не звонил. Пропал без вести. А теперь объявился живой и невредимый. И ему надо ее увидеть. Ему надо… А когда ей было надо?.. Где он тогда был? После лета они встретились один только раз. Она возненавидела телефон, который попугаем говорил какими угодно голосами, только не его голосом. Раньше, если проходило два дня без его звонка, ее охватывала тоска и беспокойство. Он говорил тогда: «Звони сама» – но этого она не будет делать ни за что. Если она ему нужна, если соскучится, значит, проявится. А если ему и без нее хорошо, она навязываться не будет. Но только что ж он не появлялся две недели?.. Конечно, все можно объяснить: занятия, выпускной класс, подготовка в институт… У нее тоже: занятия, медучилище – это не слаще. У нее завтра контрольная по физике. «Ему надо…» Обойдется. У нас собственная гордость.

– Я не смогу. Я сегодня занята.

– Ритуль. Правда, надо.

– У меня завтра контрольная по физике. А я всего на четвертой строчке первого параграфа. Включая название.

– Я все понимаю, но нам все равно надо встретиться. Это важнее, чем контрольная, даже по физике. Поверь мне, пожалуйста. Я тебя часто прошу?

– Никогда не просишь. Ты все всегда делаешь по-своему. Ну, хорошо. Жди.

Вот и все. Вот и вся собственная гордость. Да черт с ней, с физикой, в конце концов. Они ж действительно не виделись две недели.

Женька стоял, подпирая спиной пьедестал бронзового Поэта, склонившего курчавую голову в серьезной задумчивости. Рита видела Женьку уже издали. Там же, где и всегда. Там же, где и в первую их встречу…

Мальчишка стоял, подпирая спиной пьедестал бронзового Поэта, склонившего курчавую голову в серьезной задумчивости. Рита наблюдала за ним от нечего делать. Она оценила его как сверстника, но он мог быть и чуть старше. Вообще-то, он был ничего: высокий, с развернутыми, как на взлете плечами, с чуть задранным подбородком. Пышная его шевелюра была длиннее, чем носили ребята ее класса. У тех хитом сейчас считался колючий ежик, а у этого плотная темно-русая волна накрывала воротник-стойку. Глаза его напряженно сканировали лица прохожих. Он явно кого-то ждал, покусывая нижнюю губу. Она тоже ждала. Верка, еще вчера забравшая ее тетрадку по алгебре списать примеры, которые надо прорешать дома, все не шла. Рита злилась, душа ее переполнялась праведным гневом, и она старалась только не расплескать его до той самой минуты, когда появится вожделенный объект. А объект все оттягивал счастливый момент экзекуции. Вдруг она поймала себя на том, что закусила в нетерпении губу так же, как и мальчишка, за которым она исподтишка наблюдала. Она в досаде отвернулась.

Рита задумалась и потому вздрогнула в коротком испуге, когда совсем рядом за спиной кто-то произнес:

– Он уже не придет. Хочешь, пойдем лучше в «Сатирикон»? Там сегодня Костя Райкин в «Сирано де Бержераке».

Это, разумеется, был тот, с пышной шевелюрой. Она ухмыльнулась про себя его предположению, но ждать дальше Верку и правда было безнадежным занятием. Завтра придумает какую-нибудь сверхкрутую историю с похищениями или инопланетянами, но фиг извинится. И что ей с Веркиных извинений, если будет пара за домашку? И Рита вдруг просто без долгих раздумий кивнула:

– Пошли.

И с чего она так осмелела?

– А что она? Продинамила?

Он усмехнулся чему-то своему:

– Вроде того. Вот и верь после этого женщинам…

Они успели отойти всего шагов на двадцать, когда кто-то сзади громко окликнул: «Женя!» Мальчишку, бегущего к ним через поток прохожих, Рита, к удивлению своему, опознала сразу как Сережку Дьяченко, с которым они жили в одном доме и не просто учились в одном классе до восьмого, но и… ну, в общем, дружили. Потом он ушел в физмат школу, и их дорожки все дальше удалялись друг от друга, пока Сергей практически не исчез с ее горизонта. Но бежал он вовсе не к ней, а к ее неожиданному спутнику, и потому сам слегка ошалел, когда наткнулся на Риту.

– Ой, Ритка! А ты чего тут?..

Так получилось, что представил их друг другу впервые Сережка.

– Рита идет в «Сатирикон» вместо тебя, – объявил Женя.

– Нет, как это? А как же я?

– Кто не успел, тот опоздал. Ты наказан за злостное неуважение к сотоварищу, который прождал тебя на лютой жаре сорок пять минут. А теперь я уже пригласил девушку, и я свое слово, в отличие от некоторых, всегда держу. Ты же не предложишь мне обмануть ожидания дамы? – И взглянув в ужасе на часы, Женька потянул Риту за руку.

Уже убегая, Рита быстро и незаметно для Жени оглянулась и показала Сергею язык.

Вопрос, который Рита не сразу сообразила задать хотя бы себе: почему вдруг они спешат в театр в такую рань? Но ответ нашелся сам, когда она поняла способ проникновения в театр. Никаких билетов у Женьки не было и в помине. У служебного входа их ждал, тоже нервничая, парнишка-студент в рабочей форме. Аналогичную робу он принес и для Женьки, но то, что обещанный Женькин друг неожиданно оказался женского пола, привело контрабандиста в замешательство, и он попытался отыграть назад:

– А ее я не смогу. Насчет девчонки уговора не было.

– А что чертежи будут в туши, а не в карандаше, тоже уговора не было. Давай отрабатывай.

– Да была б она хотя бы в брюках, как-нибудь проскочили бы. А она вон – в юбке…

И все-таки в театр Рита попала. Но если бы она заранее могла предположить, что для этого от нее потребуется втиснуться в жуткий грязный ящик, который ребята внесут в закулисье, потом скрываться среди пыльных реквизитов, а последние минут тридцать перед спектаклем провести и вовсе в туалете, она б, наверное, десять раз подумала, прежде чем так опрометчиво соглашаться на предложение сходить в приличный театр. Но Женька, отряхивая пыль и грязь с ее белой до недавнего времени кофточки, лишь посмеивался, приговаривая:

– Искусство требует жертв.

Когда же, в конце концов, они попали в зал, Рита со стыда сгорала из-за своего жуткого вида и ждала лишь одного: чтобы поскорее погасили свет. Но самый позор был еще впереди. Первое отделение они с Женькой простояли на галерке. Оттуда было плохо видно и слышно, но, по крайней мере, никому до них не было дела. Но в антракте Женька раздобыл билеты у уходящих со второго отделения (это от Кости Райкина, вот дают!). Теперь они сидели во втором ряду партера. И вот где Рите пришлось покраснеть по-настоящему! Поэтому она не стала возражать, когда Женя положил руку на самое грязное пятно у нее на плече. Это ей показалось менее страшным. Конечно, пока горел свет.

Впоследствии они еще не раз нелегалами проникали в «Сатирикон». Театр, пожалуй, самый ее любимый, распахнул перед ними свои двери. С черного хода. Правда, теперь Рита неизменно приходила в джинсах и благодаря короткой стрижке и спецовке изображала мальчишку. Отработав добрую часть смены на стройке вместе с другими чернорабочими-полустудентами, они в завершении оставались на вечерние спектакли. Потом халява прекратилась: у Женькиного сталкера в институте кончилось черчение. Но даже когда они научились ходить в театры по банальным билетам, Рита так и не избавилась от комплекса, что в эти заведения нельзя надевать приличные платья.

Они шли под руку по Тверскому бульвару к памятнику Есенину. Женька шуршал высушенным разнокрасочным гербарием, еще не попавшим под грабли дворников. Его осенний, упавший взгляд скользил по земле среди вчерашней зелени, словно это было единственное, что его сейчас интересовало. Он почти не смотрел на Риту. А она-то, дурочка, неслась к нему, на первый его зов. И вот они вместе, но где сейчас он? Они молчали, и это молчание превращалось в муку. Но Рита привыкла, что с Женькой всегда все непросто. Не в ее правилах спрашивать, что он еще натворил. Раз позвал – сам расскажет. А иначе клещами не вытянешь.

Женька остановился вдруг, словно решился. Вытащил из кармана и протянул ей сжатую ладонь. Рита раскрючила его холодные сомкнутые пальцы, и маленький овальный камешек выпал в ее руку. На черном отполированном фоне, проткнутом через крохотную дырочку золоченым колечком, белела женская головка. Камея! Настоящая камея. Не склеенная из двух половинок халтура, а классическая, как ей и положено быть: из единого двухцветного камня. Рита всмотрелась в миниатюрный профиль. Господи! Это же ее профиль! Конечно, ее!

– Женька, Женечка! Спасибо! Какая прелесть. Это непостижимо!

Женя улыбнулся уголками губ, но глаза его остались по-прежнему пасмурны. И робкий налет счастья неожиданным порывом ветра вдруг сорвало с лица Риты. Ей стало не по себе от настигшей ее догадки. Через две недели – ее день рожденья. Что же это? Подарок? Но почему сейчас? Значит, Женьки не будет?

Нет, это известно: Женя на день рожденья не придет. Она сама его никогда никому не показывала. Женя – ее тайна. Когда он ее провожает, то никогда не зайдет к ней домой. И она побывала в его доме лишь однажды, в разгар лета, когда квартира была необитаема. Женька привел ее, чтобы показать перед выставкой работу: «Девушка с запрокинутым лицом». Если она с ним, то всегда только вдвоем и никого знакомого рядом. Сережка Дьяченко – единственный свидетель. «Его надо убрать?» – шутил Женька. Как-то, когда Женька провожал ее домой, они опять нарвались на Сергея. Они засекли его издалека. Рита потянула Женьку в сторону, в проулок. Дьяченко в школе носил очки, но никогда не надевал их на улице, и ребята еще успевали увернуться от встречи. Но Женя уперся:

– А что, собственно, такого?

И даже не убрал руку с Ритиной талии – он только-только добился для себя такой привилегии. А Рита хотя и уступила ему, но по-прежнему безумно этого стеснялась. Ну, ладно бы еще в чужом незнакомом месте, а тут…

Итак, Женькин подарок сегодня означал, что две недели они не увидятся? Минимум – две недели. Он уезжает. Сейчас? Может, на выставку? Куда же еще в начале учебы. Но видок у него вовсе не довольный. Он сегодня странный, виновато-побитый, что ли. Это настолько не в его манере. Чаще его вечная уверенность в себе перехлестывала через край, чем он бывал собой недоволен. Целое стадо диких мыслей пронеслось, опустошая, в Ритиной голове.

– Женя, что случилось?

Ею овладело предчувствие беды, и следы радости от полученного подарка в одно мгновение оказались затоптаны копытами беспокойств и тревог.

– Случилось, Рита. Я пришел проститься.

Наихудшие предчувствия начинали сбываться.

– Ты уезжаешь? Надолго?

– Нет, не уезжаю. Не в этом дело. Просто, мы с тобой… расстаемся. Совсем расстаемся.

Та-а-ак… Ну, говори, говори! Он замолчал, зарыв взгляд в слякотной земле под ногами. Рита видела, что ему трудно, но ей сейчас было плевать на это. Пусть договаривает. Выкладывает все, с чем пришел. Но он молчал, а это и вовсе становилось невыносимо. Куда подевались его самонадеянность, его напускное, ничего не стоящее благородство, театральное рыцарство? Такой же, как все остальные! Почему она, дура наивная, ожидала, как в сказке, чего-то другого? Рита не выдержала:

– Что, поигрался? Теперь я тебе надоела? Наскучила? Пора менять игрушки. Старую куклу – на помойку.

Он вспыхнул:

– Это все неправда. Все не то. Рит, я перед тобой безумно виноват. Но я ничего не могу поделать. Попытайся если не простить меня, то хотя бы понять. Хотя я прошу, наверное, невозможного. Рита. Я, кажется, полюбил. По-настоящему полюбил. Со мной такого никогда еще не было… Как наваждение. Это совсем не как у нас с тобой. У нас детскость, баловство. Нам хорошо друг возле друга, но это еще не любовь. Это не превратилось в смысл и содержание всей жизни. Любовь, в отсутствие которой нечем дышать. Любовь, которая бы заменила собой весь мир… Там все должно быть иначе. По-другому. Серьезнее. Я этого, может быть, совсем не знаю, но я чувствую…

Он говорил, говорил. Все быстрее. Путаясь и сбиваясь, как будто боялся не успеть. Рита не могла больше слышать его голос. Каждое его слово вырывало кусочек живой души и оставляло отвратительную рану. Рита испытывала почти физическую пыточную боль. Рыба, заглотившая крючок рыбака-любителя. Крючок, который теперь вырывают, раздирая внутренности, с тем, чтобы выкинуть пойманную ради забавы плотву обратно в озеро, даря свободу умереть на воле. Довольно! Только бы никогда больше не слышать его голос!..

– За-мол-чи… Замолчи! Замолчи!

Камушек, его камея была зажата в руке. Она-то, дура, дура, надела свое самое шикарное платье. Ни карманов, ни сумочки. Так вот почему он подарил ей камею. Она все поняла, слишком поняла. Ей хотелось крикнуть ему в лицо что-то грубое, злое, мерзкое, но слов не было. Комок подкатил к горлу. Стало трудно дышать. Только бы не разреветься сейчас… Камею она швырнула в раскисшее месиво ему под ноги и побежала. Где-то совсем рядом отвратительным пронзительным голосом взвизгнули в ужасе выжатые тормоза – почему ее не раздавило, не расплющило по мокрому асфальту, чтобы привести, наконец, в соответствие тело и душу, форму и содержание? Зачем не прекратились разом в одно избавительное мгновение все эти боль и стыд?..

Она успела свернуть за угол и тут заревела. А мимо сновали прохожие и оглядывались, но не останавливались, они торопились по своим прохожим делам. Потом она почувствовала руку на своем вздрагивающем плече. Она ткнулась в эту прохладную руку, а он неумело, неловко пробовал ее успокоить, перебирая ее и без того спутанные волосы, и от этого плакать хотелось еще больше. А мимо, обтекая их, накатывали новые и новые человеческие волны, безучастные к тонущему кораблю.

Они снова перешли на бульвар. Женька усадил ее на низенькую скамейку и скрючился на корточках перед ней. Ладонями он вытирал еще не высохшие русла на ее щеках, но она отворачивалась и просила:

– Не смотри сейчас на меня. Я вся зареванная. Сядь рядом.

Она уже успокоилась настолько, что стала способна воспринимать его голос. Во всяком случае, ей так казалось. Наверное, Женька говорил что-то и раньше, но его речь не могла проникнуть сквозь замкнутые ворота ее сознания, и лишь сейчас створки чуть приоткрылись, и его слова, по каплям просачиваясь, падали на выжженную омертвевшую почву.

– Ритуля, ну не надо. Скажи, что мне для тебя сделать? Ты же знаешь, я не смогу тебя обманывать. Я не могу быть подлецом и из-за этого становлюсь еще большим. Так не должно быть. Я презираю и ненавижу себя. Ну, хочешь, никуда не уйду от тебя, все будет по-старому. Вычеркнем сегодняшний день. Вырвем его из календаря. Я справлюсь…

– Ну что ты чушь несешь. Что, и ее забудешь? Молчишь. Меня предал, теперь ее предаешь. Только мне объедков с чужого стола не надо.

Рите хотелось добавить еще чего-нибудь обидного, заставить его пережить хоть толику той боли, которую испытала сама, но она уже чувствовала, как быстро остывает залитое слезами пожарище. Первый огонь был сбит, и она не находила в себе сил вызвать его вновь. Слезы «горючими» не бывают, как бы их ни называли.

Спустя несколько минут они разговаривали почти как в старые добрые времена, только ее покрасневшие глаза выдавали, что не все в порядке в этом королевстве.

– Женя, а она кто?

– Какая разница, Рита, кто бы она ни была.

Действительно, какая разница.

– А она-то тебя любит?

– Господи, какая ты все-таки глупенькая. Да ей и в голову не приходит, как я к ней отношусь. Неужели ты думаешь, что я мог бы встречаться одновременно и с тобой, и с ней? Ты словно совсем меня не знаешь.

– Знаю. Ты же у меня с принципами, – Рита невесело усмехнулась и поправилась: – У нее. Ну, а если она тебя не полюбит?..

Значит, она действительно пришла в себя, раз уже понимала, что простила бы ему все, когда бы он ни вернулся. Только бы вернулся…

– Не может быть, чтобы не полюбила.

Он отвечал слишком горячо и поспешно, затем сделал паузу, видно, яд сомнения, заключенного в самом вопросе, достиг его разума.

– Впрочем… все может быть. Но тогда мне придется умереть. Нельзя бросаться в любовь, если оставляешь возможность повернуть назад к берегу. Нельзя рассчитывать в любви – это уже не любовь, а математическая задачка с двумя неизвестными. Нельзя оставлять для себя шанс выжить после гибели целого мира. Тогда этот мир рухнет обязательно, ведь ты уже не будешь за него бороться так, как борются за жизнь.