Текст книги "«…Миг между прошлым и будущим»"

Родителей – к директору!

В школе я учился хорошо, троек не было. На уроки тратил времени очень мало. Приходил из школы, меня кормили. Суп я терпеть не мог. У нас дома росли комнатные пальмы, и когда я был поменьше, выливал суп в горшок с пальмой. Мне говорили:

– О, как хорошо Сашенька суп ест!..

А потом бабушка нашла в пальме морковки, картошечки, лучок…

– Понятно, – сказала она, – куда суп идет!

После обеда я час-полтора делал уроки и несся в акробатическую секцию. Потом еще и дома тренировался. Я делал сальто переднее, заднее, стойку на руках, на одной руке. Влезал на ворота и мог стоять наверху на одной руке.

На спор – мне было четырнадцать лет – спустился по веревке с крыши пятиэтажного дома. На нем было какое-то украшение, вот к нему я веревку и привязал. Потом, правда, засомневался: спускаться или нет? Снизу-то кажется просто, а когда ты наверху и веревка у тебя за какие-то сомнительные кирпичи привязана, – ощущения меняются. Но ведь поспорили же!.. Отступать позно.

Когда спустился, веревки хватило только до балкона второго этажа. Она растягивалась, как резина… Но спрыгнуть со второго этажа для меня было делом нетрудным.

Потом мы сделали парашют. Пока дома никого не было, взяли у мамы простыню, за концы привязали веревки и залезли на сарай. Он был довольно высокий, метров пять. Стали ждать ветра. Держали «парашют», держали… Наконец, он как-то надулся, и я прыгнул. Вдруг один угол уже в полете отвязался, и я рухнул в соседский огород.

Ну, в огород-то, на грядку, – мягко, поэтому я приземлился хорошо.

Около дома рос большой тополь, метров восемь. Я привязал к нему стальную проволоку и под наклоном пустил ее через весь двор к соседскому сараю. На проволоку надел трубку, чтобы как в цирке кататься. И вот я влез на тополь, ухватился за трубку и поехал. От трения трубка раскалилась. До середины я еще ехал и терпел. А потом не выдержал и отпустил. И опять рухнул в огород!..

Мне было этого мало. На эту проволоку я приделал трапецию и сигал на нее с крыши. Один раз от трапеции оторвалась веревка со всеми вытекающими последствиями…

Я вкопал во дворе два столба и сверху к ним приделал тяжеленный лом. Получился турник. Я на нем крутился до тех пор, пока однажды в воскресенье он не сломался. Я упал на спину, а лом – мне на голень. Я, конечно, заорал благим матом. Отец оказался дома, потащил к травматологу. Мне сделали рентген и сказали:

– Трещина в кости. Две недели – постельный режим!

А на улице лето!.. Ребята зовуть побегать… Около меня, лежачего, мы играли в какие-то игры. Это ужасно, конечно, – лежа!..

Прошли две бесконечные недели, и бабушка говорит:

– О, мой внучек-то поправился, сразу стал круглый!..

В школе по поведению у меня всегда были двойки и тройки. Я любил всех веселить. Что-то все время придумывал. Мог под партами пролезть. Учительница вызывает меня к доске, а я – раз и под партами – и уже на последнем ряду сижу!..

Меня сажали поближе, чтобы постоянно был перед строгим учительским глазом.

Учителя по географии мы прозвали Гиббоном. Потому что он был весь лысый. Однажды по моей просьбе ребята завернули меня в карту, и я в ней тихо стоял в углу. Гиббон говорит:

– Разверните карту!

Карта сама пошла. Все:

– Ха-ха-ха!..

Всем очень нравилось наблюдать за происходящим. А мне, понятное дело, – заслуженное замечание в дневник. Родителей вызывали.

Однажды в перемену я залез в классе на шкаф и попрыгал на нем. Крыша у него проломилась, и я провалился вовнутрь. А шкаф был заперт на замок. Я просидел в нем весь урок, время от времени высовывая голову из шкафа. Все:

– Ха-ха-ха!

А учитель ничего понять не может…

Сочи, с родителями, 1933 год

В музыкальной школе я тоже учился неплохо. У нас был замечательный педагог Константин Николаевич Нечаев. За мое баловсво он ставил мне в дневнике букву «Ш». Значит: шалил…

Еще я очень любил химию. У меня всегда были пятерки. Особенно нравилось ставить опыты. Дома были пробирки, колбы, трубочки. Цветы, например, перекрашивал из белого цвета в голубой, желтый, зеленый. Мама пришла как-то, а цветы у нас совершенно неожиданных расцветок! Это я какой-то газ получал и макал в него цветы. И они приобретали разные оттенки.

Однажды мы с приятелем решили химическим путем получить порох. Уголь для пороха толкли в ступке. Потом бабушка там толкла сахар и не могла понять, почему он становится черным.

Сделали бомбочку, положили ее в дедовский ночной горшок и взорвали. Горшок – на куски. Дед нашел только ручку от него. Говорит:

– Куда же горшок подевался?..

Потом еще бомбочки разные изобретали. Где-то раздобыли пистолетный патрон, положили в него капсуль, насыпали пороху, вставили туда гвоздь и сжали плоскогубцами. А сзади прицепили бумажный хвост на проволочке. Если кинуть эту «ракету», она летит гвоздем вперед. Вечером мы кидали в закрытые ставни домов. Звуковой эффект колоссальный: ба-бах!..

Как-то раз за этим безобидным занятием меня прихватил милиционер и привел к отцу. Он думал, что мы стреляем из пистолета. Отец вышел, поговорил с милиционером, и тот ушел. Ну, а мне, разумеется, попало.

Делал я и «настоящие» ракеты, которые летали жутко высоко, метров на триста. Однажды принес ракету с бикфордовым шнуром в класс. Засунул ее куда-то между батареями и перед началом урока поджег шнур. Начался урок. О предстоящем фейерверке знали только ближайшие друзья. И вот мы сидим в предвкушении… Вдруг ракета громко зашипела и полетела через весь класс.

Ребята:

– О-о!..

Полный восторг! Все радовались. Кроме, конечно, учителя. Ну, и моих родителей…

Еще у меня был такой спор. В начале Красного проспекта есть железнодорожный мост. Мы поспорили, что я на этом мосту лягу между рельсами, и паровоз пройдет прямо надо мной. Немножко страшновато было, но что делать!.. Улегся я на спину и, когда паровоз проходил надо мной, видел его топку. Если бы в тот момент он сбросил на меня угли, мне бы несдобровать. Я же не мог выскочить, пока весь состав не пройдет…

Угли он на меня, к счастью, не сбросил. А ребята были очень довольны, что я совершил подвиг. Короче, натуральный герой! И живет рядом, в соседнем доме. Еще бы! Они же сальто не могут, а я могу! Они прыгают – башкой об землю, а я – на ноги, как кошка! И девчонки ко мне относились хорошо.

Конечно, когда поменьше был, девчонок дразнил немного, кого-то за косы дергал. Они меня дразнили Зацепой-губошлепом. Одной девочке на уроке незаметно бритвой косу отпилил. Наверно, так симпатию демонстрировал. Ох, и досталось мне за это! Ну, и поделом.

Воспоминания о школе у меня самые светлые. Когда я свою французскую жену спрашивал про ее школу, она говорила:

– Это какой-то ужас! Учителя, учеба – просто жутко вспомнить!

А для меня – радость!

И к учителям моим у меня самое теплое отношение. Классным руководителем у нас была учительница русского языка Клавдия Зиновьевна. За ее дочерью Аделей, красивой девочкой, ухаживали все мальчишки. «Гиббон» по географии… Пусть он простит меня… Воробьев – директор школы… Жалко, что я не приезжал на встречи выпускников!.. Теперь, к сожалению, уж нет и многих моих сверстников…

От отца мне попадало. Но как-то все прощали. Если б я двоечником был или хулиганил по-настоящему – тогда другое дело. А тут все понимали, что просто я такой непоседа.

Конечно, не все время я лазил по крышам и стоял на голове. Меня привлекала и техника. Дома я сделал кинопроектор, за что получил приз на олимпиаде.

Учась в двух школах, я успевал ходить на детскую Станцию юных техников и натуралистов, где окончил курс киномехаников и трактористов, ходил в радиокружок, паял усилители, радиоприемники. И даже работал летом два месяца на тракторе в колхозе.

Выступает акробат Зацепин!

Большая перемена у нас была тридцать минут. Мы играли в конницу. Садишься друг на друга и едешь. Подо мной был такой здоровенный «конь» Витя Лелеп, латыш… Я катался на нем, мы нападали, стаскивали соперников, те сваливались с «коней». Учителя нас за «конный бой» не ругали, относились с пониманием.

Класс у нас был интернациональный. Русский, еврей, татарин, латыш, украинец… На любой вкус. Вот, к примеру, Ися Израилев. После школы он работал в Челябинске, конструктором на закрытом заводе. Приезжал ко мне не так давно. Сидели, вспоминали… Он был редактором стенгазеты и частенько про меня там писал: «Вот Зацепа опять что-то придумал…» Я со страниц этой стенгазеты, можно сказать, не сходил.

Напротив нашего дома жил парень, года на два-три старше меня. И вот он говорит мне однажды:

– Сейчас в Морфлот набирают. На Дальнем Востоке можно на корабль пойти и в Америку плавать!

Меня это страшно заинтересовало. Ничего себе, думаю, такие дела творятся, а я ничего знать не знаю!.. Начал было собираться, но мама откуда-то узнала и отговорила:

– Тебе надо доучиться. Потом пойдешь куда угодно, хоть в Морфлот.

Погрустил я маленько, и это желание у меня как-то само отпало. К тому же у меня тут еще цирк висел.

В девятом классе я из школы ушел: готовился работать в цирке. Усиленно тренировался и в школу тайно не ходил. Год у меня пропал. Но за девятый-десятый можно было экзамены сдать экстерном. Я нагнал и все сдал вовремя. И друг мой Вадим Миловидов тоже пошел со мной на курсы экстерната, потому что он уже работал на стройке. Впоследствии он, кстати, стал замминистра строительства.

И вот как-то днем пошел я в цирк. Там работали акробаты Милаевы. Евгений Милаев – известный артист. Я – прямо к нему. Там как раз репетиция была.

– Вот, – говорю, – хотел бы у вас работать!

Продемонстрировал свои достижения: сальто заднее, переднее, на руках постоял. А он подошел к римским кольцам, показал сложный элемент и спрашивает:

– А так можешь?

– Нет, – отвечаю, – так пока не могу. Колец дома нет…

В общем, сорвать аплодисменты мне не удалось. Ушел ни с чем.

А оказалось, мама, зная о моей тяге к цирку, уже побывала у Милаева и провела с ним беседу. Мол, сыну надо учиться. Он согласился и пообещал меня не брать.

А со мной ведь друзья ходили, поклонники моего акробатического таланта. Все надеялись, что меня возьмут… А как могло быть красиво: «Смертельный номер!.. Последний раз в сезоне!.. Выступает акробат Зацепин!..» Цирк, конечно, много потерял!..

Музыка шла параллельно. После Морфлота и цирка я уже больше к музыке тянулся. Играл на танцах в школе. Мы дома репетировали. Приходил трубач, саксофонист, барабанщик, ну и я – на фортепиано. Я уже записывал нотами модные произведения, и мы играли. Тогда появились трофейные фильмы. Мы услышали «Серенаду солнечной долины» Гленна Миллера…

Когда я написал ноты для трубы и трубач начал играть, оказалось, звучит все не так. Труба – инструмент особый. Если напишу «до», звучит «сибемоль». То есть надо написать «ре», тогда будет звучать «до». У саксофона же, наоборот, – надо писать «ля», будет звучать «до». Я этого тогда не знал, в музыкальной школе этого не проходили, но потом понял.

Кроме прочих увлечений, с детства я испытывал неодолимую тягу к машинам. Еще в школе во время войны окончил курсы трактористов на детской технической станции. Чтобы нас не посылали вместе с девчонками травку полоть руками, мы – на тракторы. И вот мы вчетвером окончили курсы и поехали в колхоз. Сначала – на пароходе, потом пешком километров шестьдесят. Дошли поздней ночью – без рук, без ног. Я как упал там, так и проспал двенадцать часов.

Новосибирск, с мамой, 1935 год

Меня представили трактористу, который очень злобно на меня посмотрел: увидел во мне конкурента, решив, что я буду отнимать его кровные трудодни. А мне они были не нужны. Мне бы на тракторе поработать!

Посадил он меня на прицеп. Доводит борозду до конца – я поднимаю лемеха, он разворачивается – опускаю лемеха. Но там же веревка есть, он и сам мог поднимать!

Вижу: не светит мне трактор. Тогда я ему объяснил, что не конкуренты мы с ним. Он с радости запил, а я начал работать на железном коне, получая колоссальное удовольствие.

Так состоялось мое знакомство с двигателем внутреннего сгорания, который я уже изучил на курсах. У меня сохранилось удостоверение, что я тракторист колесных тракторов.

Кормили нас хорошо. Давали военный котелок с супом, там огромный кусок мяса, хлеба буханку и котелок молока. Даже сейчас вспоминаю – слюнки текут…

Мир не без добрых людей…

Однажды отец пришел в форме майора Советской армии. Третий месяц шла война, отца мобилизовали, перевели в военный госпиталь. Новосибирск все-таки далеко от фронта, и в первые месяцы войны жизнь вроде бы особо не изменилась. По крайней мере, мне, подростку, так казалось. Потом вдруг положение резко ухудшилось. Исчезли все продукты, появились пайки, стало трудно.

…В одну из декабрьских ночей сорок первого я спал, как вдруг меня разбудила мама. Слышу – шепчет:

– Приехало НКВД, отца забирают!..

Спросонья ничего не понимаю. Вижу – ходят незнакомые люди в штатском, свет зажигают, из шкафов забирают вещи. Отцовское охотничье ружье, мой фотоаппарат… Отец, бледный, подошел ко мне попрощаться. Сказал:

– Помни, отец твой ни в чем не виноват!

И его увели.

А отца, как рассказывали, посадили вот за что. В начале войны был издан такой указ: за опоздание на работу – судить. И отец как-то сказал:

– Наконец-то за лодырей взялась советская власть!

Сам пунктуальный до педантичности, он не любил лентяев и прогульщиков. А многие опаздывали.

Следователь спрашивает:

– Значит, вы считаете, что наконец-то советская власть взялась за лодырей? Значит, раньше советская власть ничего не делала?..

То есть выходило, что отец критиковал советскую власть! Вот ведь как все было.

– Значит, вы контрреволюционер?!

Отца посадили в камеру, били. Выбили передние зубы. Требовали, чтобы подписал, что он контрреволюционер.

Его приговорили к десяти годам без права переписки. И нам еще очень повезло. Потому что маму не арестовали, и мы остались в городе. Просто случай помог. Дело в том, что в двадцать девятом году, когда мне было три года, у отца вроде был какой-то роман. Мама пошла и с ним развелась. Так, разведенные, они и жили всю жизнь. Ну, потом мама отошла, простила. А может, никакого романа и не было, не знаю. В те времена развестись было просто. Пришел в загс, заплатил три рубля, тебе печать поставили, и все.

Вот именно эта печать и спасла нас. Она вроде разведена, и мы к контрреволюции отношения не имеем.

В школе, 1940 год

Потом мы узнали, как было дело. Пару раз в месяц отец с приятелями играл в преферанс. Однажды в их компании один человек оказался, можно сказать, случайный. Для отца преферанс был редким отдыхом, отвлечением от дел. И вот как-то за игрой отец и выдал свою фразу про лодырей и советскую власть. А этот, случайный, и капнул. Доносы в ту пору были делом очень распростаненным. Мир ведь не без добрых людей…

Отца и двух его приятелей арестовали. Причем все их семьи сослали. Только нам повезло.

Отца осудили и сослали в Тайшет. Врачи были нужны, и ему дали возможность работать по специальности. Он же высококлассный хирург.

Ему было сорок семь лет. И, конечно, вся его жизнь пошла под откос.

Поначалу мы с мамой ничего о нем не знали. Потом через какое-то время правдами и неправдами удалось узнать, что он в Тайшете. Но ни писать, ни поехать туда было нельзя. Враг народа!..

В сорок пятом я пошел в армию. После окончания войны меня, как музыканта, направили служить в ансамбль песни и пляски. Я все-таки списался с отцом и получил разрешение к нему приехать. Он мне тогда все и рассказал.

Он встретил меня на вокзале. Мы обнимались с ним, целовались, смотрели друг на друга… Когда мы расстались, мне было пятнадцать, сейчас – двадцать. Я смотрел на него уже другими глазами.

Было лето. В каком-то бараке – квартирка. Он там жил. Мы были так рады друг другу!.. Все время говорили и говорили. И не могли наговориться. Так пролетело несколько дней моего отпуска.

Отец сказал:

– Тебе надо учиться.

– Конечно, буду учиться! – согласился я. – Вот отслужу…

Утром в день отъезда я встал и почувствовал, что не могу разогнуться. Страшная боль в животе… Отец пощупал и говорит:

– Это аппендицит. У меня здесь есть хороший доктор Смирнов из Ленинграда. Он тебе сделает операцию.

Такая традиция у врачей: своих детей не оперируют. Мало ли какой случай – себе простить не смогут.

Я говорю:

– Да ладно, пройдет! Будет второй приступ, тогда и прооперируюсь. У меня же билет на поезд, ехать пора.

Но отец сказал:

– Нет, надо сейчас!

Отвезли меня в больницу, положили на операционный стол. Где-то ходики тикают. Отец говорит:

– Минут через двадцать все будет готово.

Сделали местную анестезию. Чувствую, что-то горячее потекло по животу, врачи защелкали инструментами. Наверно, сосуды закрывают, думаю. Смотрю на лампочки и смутно вижу там свое отражение.

Операция затянулась. Прошло больше часа. Оказалось – перитонит, все прорвалось. Если б я уехал и все случилось в поезде – мне конец.

В первую ночь в больнице мне дали обезболивающее. Я видел сон, который до сих пор забыть не могу. Будто я лечу по какой-то трубе или тоннелю, и звучит музыка. Точнее – какой-то красивый аккорд. Впереди вижу какой-то просвет и там что-то красивое. Я вылетаю из тоннеля и вижу голубое-голубое небо. А внизу – зеленая трава. И я летаю над этим чудом. Стоит мне наклониться, и я лечу туда, куда хочу!..

Отец ночевал в больнице, около меня. Наверно, положение мое было опасным. В итоге я пролежал там две недели с дренажем в животе. Тогда ведь антибиотиков не было.

Там, в Тайшете, в конце войны отец женился. Он ведь не знал, что его когда-нибудь освободят… Его жена была очень интеллигентная, приятная женщина. Ее мужа расстреляли, сына оставили в Саратове, где они раньше жили. Ее сослали в Тайшет. Интересное совпадение: сына звали Юрий Сергеевич. А я ведь – Александр Сергеевич. И мы оба родились 10 марта 1926 года…

В ту пору ей было тридцать восемь, отцу – пятьдесят три.

Освободили отца в 1956 году. У меня есть справка из НКВД, что дело закрыто. Оттуда отец с женой уехал в Саратов. Позднее я бывал у него в Саратове несколько раз. Как-то и он приезжал в Москву. Но с матерью не виделся. И я маме не говорил, что он был в Москве. Мать его очень любила и сильно переживала. Наверное, хотела бы его увидеть. Я ведь после первой встречи с ним ей все рассказал…

А отец приезжал в Москву, когда мои фильмы и песни были уже популярными. Ему льстило, что его сын не стал каким-нибудь шарлатаном. Что не остался в ансамбле песни и пляски всю жизнь таскать аккордеон на горбу. И не играет для подвыпившей публики в ресторане…

Эх, математика, математика!.

После десятого класса я поступил в Новосибирский институт инженеров транспорта. Мне хотелось заниматься радиотехникой, поэтому выбрал технический вуз. В Новосибирске тогда не было института связи. Я думал в будущем перевестись в Москву или Ленинград.

Когда отца забрали, не стало денег. Мама тогда не работала, мне было пятнадцать лет, я учился. Дедушка еще. Бабушки уже не было в живых. Нам где-то дали землю, и мы сажали картошку. Я туда ездил на велосипеде – окучивать. Велосипед был военный, складной, его можно было легко в электричку взять, потом там разложить… Хлеб получали по карточкам. Мама продавала какие-то вещи из того, что у нас не забрали. Кстати, мама написала письмо в НКВД с просьбой вернуть мой фотоаппарат. К великому удивлению, его вернули. Но самое-то ценное забрали. То, что явно женское, оставили.

И вот она потихонечку все это продавала, продавала, продавала… На это мы и жили. Мама старалась кормить меня, чтобы я не голодал и нормально рос. Я еще тогда ничего не мог заработать. А может, мне просто в голову не приходило, как и где заработать… Время было неспокойное. И хулиганство было, и грабежи. Например, рассказывали: подъезжала к дому грузовая машина, за ставень завязывали трос, машина дергала, выламывала окно, и через него пролезали грабители. В общем, всякие случаи бывали…

Солдат, военный ансамбль

И все-таки мы как-то выживали. Спасала картошка. Обед у меня часто состоял из одного блюда: я просто жарил картошку.

Маме удалось устроиться на работу в детскую консультацию. Она вставала в пять утра и приходила вечером. Прямо валилась с ног. Так уставала, что утром не слышала будильник. Тогда я к стенным часам подвел контакты и вывел на автомобильный гудок. Когда стрелка подходила к пяти часам, гудок дико орал на всю квартиру…

На службе мама помогала поварам. Для работников были бесплатные обеды, им раздавали остатки. Мама приносила домой манную кашу, творожок. Платили – гроши, которых едва хватало на хлеб.

Конечно, все это было грустно. Но у меня была постоянная радость – музыка. Мы репетировали с нашим оркестром. Это так увлекало, что бытовые невзгоды уходили на второй план.

В институте я тоже играл. Там был здоровенный саксофон ленинградского производства. В сорок шестом году этот завод музыкальных инструментов разломали. До основанья. Первый секретарь Ленинградского обкома партии Жданов заявил, что джаз – это музыка космополитов, нам она чужда. Соответственно, и инструменты – тоже. На саксофонах играть было нельзя, слово «джаз» под запретом.

Так вот, в институте мне дали саксофон под расписку. И я начал учиться дома. А он же орет, когда играешь. Однажды я пошел с саксофоном к Вадиму Миловидову. Смотрю – он идет с каким-то чемоданчиком.

– Пойдем, – говорю, – поиграем. Ты – на рояле, я – на саксофоне. Я уже выучил одну мелодию!

– Не могу, – отвечает он. – Меня в баню послали…

– Ладно, пошли в баню вместе!..

В бане я заодно и помылся. Потом достал саксофон и в фойе, где все раздеваются, подудел. Все с интересом на меня смотрели…

А когда мы были поменьше, частенько вместе с Вадькой ходили в баню мыться. И, конечно, учиняли разное мелкое хулиганство. К примеру, брали с собой газету. Рвали ее и мочили. Потом подкрадывались к какому-нибудь дядьке, который намыливал голову, и клали ему в таз эту бумагу. Он, как ни в чем не бывало, начинает мыться. А у него газета на голове! Мы же в это время для конспирации усиленно мылим себе головы. И так сидим с намыленными головами и дико потихоньку хохочем. Он негодует:

– Кто кидает бумагу?!

А кто – неизвестно, народу-то много…

Другому дядьке, когда он всласть намылился, мы подсунули таз с холодной водой. Он начал смывать мыло и облил себя ледяной водичкой. Шуму было много!..

Вскоре в институте у меня появились хвосты по математике. Я не особенно-то ею занимался. К тому же, наверное, к математике не очень способный. И меня, хвостатого, через полгода благополучно отчислили.

Поэтому, если б не математика, в институте мне было очень интересно. Я там и на трубе тренировался, на тромбоне. В общем, уже немного понимал, как играть на духовых инструментах. В будущем мне, как композитору и аранжировщику, все это очень пригодилось.

Ну, а когда из института меня выгнали, тут же, в марте сорок пятого, пришла повестка из военкомата. Мне было велено приехать в Омск, в полковую школу.