Текст книги "Тектоника: рассказы"

Половина русских пьяна. Нескольких он заметил еще во время посадки. Служба безопасности запросто их пропустила. Максима попросили оставить пластиковую бутылку минеральной воды. «Не положено». Но даже не заглянули в портфель – там могло быть все, что угодно…

Его место в среднем ряду, рядом с русской дамой. Слава Богу. Немного общения – из вежливости – а дальше он отвернулся: притворился, что спит. Москва и всё что в ней – исчезает. Вправду: где всё? Вокруг только галерея с полукругом потолка и рядами сидений, и двумя проходами, и рядами амбразур по бокам, и появившийся солнечный свет за ними, и мяуканье китайцев, и пьяные потешно-ксенофобские пассажи на русском в их адрес, он действительно засыпает…

Над центральноазиатскими горами ужасно болтает… Сон становится мучительным.

Пять утра «по Москве», аэропорт, в сравнении с которым Шереметьево кажется захолустной грязной дырой, таможенные формальности быстро пройдены, такси везет в Пудонг, в гостиницу, дороги ровны и почти пусты, попадаются только такси, снаружи пальмы, влажно, и воздух пахнет странно, будто растительной гнилью, и на каком-то перекрестке на окраине (загорелся красный свет) подходит бедняк и сует в окно связку шевелящихся черепах. Водитель вступает в торг…

Пудонг – территория сверкающих небоскребов. Это размашистое подражание «даунтаунам» американских мегаполисов с привкусом потемкинской деревни. Попытка воспроизвести город в европейском понимании: «мы тоже можем». Хотя небоскребы – ничего не скажешь – настоящие.

В гостинице китайцы кланяются, стелятся коврами по коврам, боготворят. Мгновенная регистрация, потом, по пути в номер, в лифте (швейцар несет чемодан), девушка-портье объясняет, где находится Конгресс-центр: напротив знаменитой башни Oriental Pearl. Она берет его карту и обводит на ней нужные адреса. Таксист говорит по-английски, только если на его лицензии нарисовано четыре или пять звездочек… но таких мало, извиняющимся тоном объясняет она. Максим дает обоим несколько долларов.

В номере принял душ (вода пахнет водорослями), переоделся в костюм и отправился, не завтракая, на открытие конгресса. Несколько часов там – и все дела сделаны: после торжественного общего заседания он встретился с нужными людьми, пожал нужные руки, побеседовал «в кулуарах», получил необходимые бумаги и подписи, сфотографировался с президентом Федерации – и все. Оставшиеся четыре дня – свобода…

Он стоит перед застекленным до пола окном – внизу река Хуангпу. За таким же окном справа – основание знаменитой башни Oriental Pearl, которая опостылевает через пять минут созерцания.

Он идет прогуляться по улицам. Заглядывает в пару магазинов. В банке покупает юани. Дальше – скука. Начинается дождь. Он ловит такси и едет в отель.

* * *

К концу дня Максим успевает выспаться. Он прикидывает, который час в Москве, и звонит Милене. Долетел хорошо, гостиница отличная, скучаю. Передай привет маме. Целую.

Он голоден: спускается в ресторан, в котором китайцы пытаются готовить европейские блюда. И очень расстраиваются, если у них не получается. Кофе заваривают на местной воде. Что ж… Придется обходиться без любимого напитка.

Он сидит за столиком. Ресторан пуст; кроме него – американская семья (молодые родители и маленький ребенок). Родители довольно раздраженно объясняют, что такое French Toast, когда им приносят обычные гренки. It goes with an egg, you see?..

Максим смотрит на них. Вспоминает свою давнишнюю американскую любовницу (он мог бы сейчас сидеть на месте папаши и отчитывать официанта). Канадскую. Колумбийскую. Финскую. Всё то была сплошная экзотика. Азиатки у него тоже, разумеется, были.

…Да что такое вообще любовь?!. (Он с досадой бросает салфетку на стол – китайцы испуганно принимают это на свой счет.) Разве можно любить женщину так, как всех людей любит Бог?

Наша любовь к женщине это круг. Очерченный рассудком, предрассудками, культурой, отпечатками детства и тысяч предков, мнением окружающих. А иногда и одним кварталом.

Сумел бы он полюбить девушку бедную? Безусловно. Глупую? Да. Очень некрасивую? Возможно. Мусульманку? Кто его знает. Китаянку (женщину из страны, где нет городов, музыки, поэзии – такими, какими он их понимает)? Не уверен.

Китаянку-мусульманку?..

Одноногую?..

Хотя, зачем заходить так далеко? Как насчет просто очень высокой девушки? Скажем, ростом метр девяносто пять? Его рост – метр семьдесят восемь. Ответ однозначный: нет, это просто невозможно. Они же так нелепо смотрелись бы рядом… Он не сумеет ее поцеловать без смеха…

Итак, дамы и господа, поаплодируем человеку: мелочи для него куда важнее любых убеждений и философий. Последние выбираются в готовом виде либо подгоняются, выкраиваются задним числом под эти мелочи. Новая теория.

Отобедал. В лифте с ним поднимается расфуфыренная ярко накрашенная китаянка – скорее всего, проститутка. Поглядывает на него, призывно выставляя ногу. Максим воображает настоящую любовь к ней. Нет, возможна только телесная близость. Несколько мгновений ему даже хочется взять ее за руку и поволочь в номер… Делается смешно.

Каждая женщина, которая с ним спала, была женщиной вообще? А Милена стала женщиной, отставленной от всех? Принцип всеобъемлющей любви, универсальности любви наталкивается на уникальность объекта любви и необходимость отделить его от всех, сделать всех остальных фоном, и ломается, как клинок о камень. Максим перестает себя понимать и, на всякий случай, усмехается вслух. Расфуфыренная девушка презрительно отворачивается.

В номере большой телевизор (он включает его негромко, для фона), огромная кровать, шикарная ванная комната (оплачивая командировку, в бухгалтерии не вникали в детали – вот насколько ему доверяют!)…

Оставшиеся дни он не ездит на заседания, засыпает и просыпается по московскому времени, почти не покидает гостиницу.

Перед вылетом китайские таможенники находят в его ручной клади крохотную пилочку для ногтей. «Такие предметы нельзя проносить на борт». Молодцы! Очевидно, этот запрет односторонний…

В Москву его доставляет умирающий «Антон Чехов».

* * *

А там – неожиданная апрельская оттепель. Все тает, течет, падает с крыш. Столица в ярком, ярком солнце.

– Милена? Это я. Я прилетел.

– Уже прилетел? Ну-у хорошо-о, – она явно не проснулась, хотя на часах двенадцать двадцать. – Ты ко мне прие-едешь?

Максим представляет себе, как она потягивается, лежа под шелковым одеялом.

– Ну… да… Сразу? Или позволишь заскочить домой – бросить вещи?

– Как хочешь… Купи по пути зеленого чая, у меня закончился.

Неподражаемая.

По пути он решает, прежде всего, все-таки, отвезти документы на работу – чтобы сразу отделаться от начальства и попросить оставить его на пару дней в покое. Потом отправляется домой, где принимает душ и звонит матери своей и матери Милены, которая, оказывается, в Питере, в гостях у родителей бородатого литератора. Ха-ха-ха.

Он уже собрался, надел любимый легкий плащ – так неожиданно тепло в апреле… Звонок. Это Милена:

– Привет! Ты уже прилетел?

– Да. Шутить изволите?

– В каком смысле?

– Я же тебе звонил.

– Ах да. А я думала – мне только приснилось.

Нет, она бесподобна.

– Через сорок минут буду у тебя.

Он едет в метро. В кармане – коробочка с золотым сувениром из Поднебесной. Людей не много. Он немного взволнован. Радость вперемежку со страхом. Всю жизнь ты был храбрым трусом – да, Максим?

Выйдя из станции в любимом районе, ее районе, он с упоением вдыхает слегка загазованный влажный воздух – родина, и никакой тропической гнили. На привычном месте – ларек «Цветы», где он привычно покупает букет. Затем – в бакалее – упаковку зеленого чая. Один двор, другой. Приятно шагать по дворам. Звонок:

– Алло! Ты сегодня приедешь?

– Однако ты нетерпелива, – он смеется. – Я уже в трех минутах ходьбы от твоего дома.

– Купи зеленого чая.

– Уже купил.

Сердце его начинает учащенно биться.

* * *

Он сразу понял. Только она открыла дверь. Да, только она открыла дверь. Только открыла дверь.

Вот в те секунды. В ту секунду, когда увидел ее глаза. В долю секунды. Или – это еще тоньше, чем любая измеримая единица – была насечка на ленте времени, когда он понял.

Но – по закону бытия – все превращается в процесс. …Когда рождается человек?.. Покидая утробу матери? Или обретая в утробе человеческие черты? Или при слиянии сперматозоида с яйцеклеткой? Или когда родители (по крайней мере, один из них) решают завести ребенка?..

Когда рождается мысль?

Мысль Максима о том, что в глазах любимой – безумие.

Первый его вопрос – такой естественный:

– Что с тобой?

Она поворачивается спиной. Она странно одета. Черт знает как.

Она двигается на полусогнутых ногах, медленно, и, чтобы ответить, поворачивается всем корпусом – будто не способна менять положение головы с помощью шеи:

– Что со мной?.. Все в порядке. Или что-то не так? Может быть, у меня волосы зеленые?..

Он натянуто улыбается:

– Нет, конечно.

Дальше – пять часов кошмара.

Она говорит бессвязно, бросая темы. Путает слова, факты, даты. Повторяет одни и те же действия.

В следующей последовательности: «ты голоден с дороги – пойдем обедать»; разогревает еду, ставит тарелки; он начинает есть, она лишь пьет чай; идут в спальню; она говорит «я тебе такая не нравлюсь» и начинает переодеваться, координация подводит, пытается надеть трусики поверх джинсов, бюстгальтер поверх халатика; он останавливает ее, старается помочь; она замечает – что-то не так – ее душат рыдания; поход в ванную, где она тщательно и долго вытирает остатки косметики, а слезы рекой; обратно в спальню – измученная, говорит, что хочет спать, ложится в кровать и задремывает.

Через пятнадцать минут просыпается – и все повторяется…

Каждый раз он старается ее «вразумить» – мы уже ели, ты уже переодевалась…

Бесполезно…

На четвертый раз он, сам сходя с ума, когда она опять разогревает не успевающую остывать еду, отводит ее от плиты и трясет за плечи:

– Милена! Милена! Милена!

Она смотрит сквозь него.

– Милена! Очнись! Посмотри на меня! Да что с тобой! Когда это началось? Что ты приняла? Боже, Ми-лена!!.

Его крики чудом возвращают ее издалека – она словно трезвеет (о, ненадолго).

Ее короткая исповедь: первые приступы в тринадцать лет; в вузе училась кое-как; худшие месяцы – ноябрь и апрель, хотя в промежутках она – абсолютно нормальный человек (попытка улыбнуться); потому-то у нее нет друзей (набегают слезы); она всегда была одинока; чертовы родители зачали ее, небось, по пьяни (слезы струятся); она недоношенная (рыдания); всегда одинока, но появился он; теперь, когда Максим увидел это – он «пошлет ее на хер», ведь такая – никому не нужна. Милена в истерике, момент просветления заканчивается. Она проваливается обратно в болезнь. Как сквозь все зеркала, вспоминает он.

После восьми она засыпает, наконец, крепко, до утра.

Он звонит ее матери. Рассказывает. Какой ужас! Нет, ничего такого раньше не случалось. Она выезжает домой ближайшим поездом. Скорую? Ни в коем случае. Ее же увезут в больницу. Напичкают сильнодействующими препаратами. Только не это.

* * *

Может быть, утро принесет что-то хорошее, Максим? Может быть, утро подарит ей облегчение?

Ты провел ночь без сна – и мозг твой искрил от перегрузки. Ты лихорадочно сопоставлял тысячи деталей, впечатлений, обломков разговоров, начиная со дня знакомства, хлопал себя по лбу, вскликивал «Слепец!», подпрыгивал с дивана и подходил к ней и вглядывался в ее лицо. И говорил вновь – «Ну конечно же!.. Слепец, слепец!»…

На рассвете она зашевелилась. Потянулась, откашлялась. Открыла глаза (ее прежний серо-голубой свет). Увидев его, радостно бросается на шею:

– Милый! Ты вернулся! Когда прилетел? Ночью? Почему не разбудил?

– Ты крепко спала.

– Мне надо умыться и привести себя в порядок.

Она скрывается в ванной и, судя по звукам, чистит зубы и принимает душ. Позже шумит вода в унитазе.

Наконец, она появляется – сияющая, свежая, прекрасная…

(Мир собирается воедино. Будто ничего не было. Ничего и не было.)

– Так почему ты меня не разбудил? – она улыбается, вытирая волосы полотенцем. – И почему прилетел раньше?

– Какое сегодня число? – холодно спрашивает он.

– Седьмое.

– Нет, восьмое.

– Этого не может быть…

Он протягивает ей мобильный телефон. Она не верит. Смотрит в свой телефон, в электронный календарь. Включает компьютер, чтобы заглянуть в интернет.

– Я что: проспала седьмое? – она тоже уже все понимает, но не хочет признавать правду.

– Нет, ты не спала.

– А что же я делала?

– Ты не помнишь? Тебе… было плохо…

Наверное, не надо было это говорить: она снова выключается, проваливается, взгляд меняется…

– Странно, что все часы идут неправильно, – заявляет она.

Он сидит еще рядом с ней, но уже бежит; он еще беседует с ней, терпеливо пытаясь нащупать дорожку к рассудку, но уже пустился наутек, сломя голову; приезжает ее мать (белая, как полотно), и он с великолепным спокойствием встречает ее, спокойно все пересказывает, давая тыл (она благодарит); он еще полчаса остается с ними, но уже давно удрал; говорит о необходимости обследования, а сам мчится и мчится прочь со всех ног…

* * *

Итак, все кончено, Максим. Милены больше не существует. Ты вычеркиваешь ее из своего будущего. Ты же не хочешь переломать себе жизнь. Две недели спустя звонит ее мать: Милена полностью поправилась, ничего подобного с ней раньше не было, она очень переживает из-за того, что тебя нет рядом. Тра-ля-ля.

Тебя нет рядом, Максим.

– Милена мне все рассказала. Она больна с детства. А вы это скрывали.

– О нет, у нее легкая возбудимость, сильная утомляемость, да, но не больна…

– Хватить брехать.

– Ну а как же ваши планы пожениться?

– Какой диагноз? Врачи Милене не нужны, потому что вы и так все знали, не так ли? Ну: какой же?

– Ты жестоко с ней поступаешь…

– Биполярное расстройство?

– Она страдает без тебя…

– Шизофрения?

– А как же готовность нести свой крест…

– Крест должен быть по плечу. А теперь диагноз! – кричит в трубку он.

– Милена с детства пьет лекарство, – мать называет препарат, не решаясь произнести вслух главное.

– Просто назови диагноз!! – орет Максим.

Мать вешает трубку…

* * *

И вот проходят полтора месяца. Он один. Ничего не происходит. Разве что – как-то ночью – плохо. Банальный скачок давления, но все равно – неприятно. На Страстной неделе схематично исповедался и причастился.

Пасха.

Как переживший землетрясение, он радуется просто спокойствию, размеренному существованию. Молится, как молятся проученные, не совсем понявшие, за что; не понимающие, но ощущающие вину. Немного кофе по утрам.

В теплый майский день он приезжает по рабочим делам в отдаленный район. Странно, но раньше никогда в нем не бывал. Здесь располагается фирма, с которой его контора ведет переговоры. Полчаса беседует с руководителем. Успешно.

Покинув офис, он решает немного пройтись. Он бредет по улицам, читает их названия, смотрит на пыльные тротуары и деревья. Когда надоедает – ищет автобусную остановку, чтобы добраться до станции метро.

Ветерок доносит фрагмент разговора. Девушка, сидящая на скамейке внутри остановки из прозрачного пластика (Максим видит ее издалека, со спины), обращается к проходящему мимо пожилому мужчине:

– Извините, вы не проводите меня домой?

– Что?

– Вы не проводите меня домой?

Максим застывает. Он не решается сделать ни шагу. – Обдолбленная, что ли? – бросает мужчина, удаляясь. – Ну и глазки!.. Наркоманка!

– Ну вот, оскорбили, – вздыхает девушка. Сидя, она начинает слегка раскачиваться, будто что-то напевая.

Теория вероятности… Максим вспомнил, как в детстве пятнадцать раз подряд угадал, что выпадет: орел или решка. Каким образом она оказалась здесь, в двадцати километрах от своей квартиры? Какие у нее могли быть здесь дела? И надо же было ему (впервые!) приехать в этот вонючий пыльный район… А впрочем, стоит ли задаваться вопросами? Надо бежать, бежать (не в первый раз). Не реагировать на эту издевку судьбы – вон там поворот на проспект, пройдешь незамеченным, спустишься в метро, сядешь в поезд…

Он все еще воображает себе план отступления, но решение уже принято; мысленно он добирается уже до укрытия подземного перехода (видит стеклянные двери метрополитена), но стопы приближают его к автобусной остановке; и вот он обходит автобусную обстановку и предстает перед ней.

Прекрасный шанс посмеяться над игрой. Судя по всему, он им воспользовался.

Она поднимает на него глаза.

– Милый. Ты пришел за мной?

Кивает.

– Ты пришел, чтобы отвести меня домой?

– Да. Не плачь, – он обнимает ее за плечи. – Сейчас я поймаю такси.

– Представляешь, меня назвали наркоманкой… А я просто попросила проводить меня домой…

– Вставай. Поехали.

* * *

С одной стороны, всё – это, конечно, процесс. Но с другой – есть эти насечки на времени, которые процесс запускают. В принципе, он мог бы еще десять раз передумать (о, всю дорогу в такси он колеблется!). Он мог просто доставить ее в квартиру, убедиться, что она не собирается повторять самостоятельную вылазку, позвонить ее мамаше и – исчезнуть.

Но он остается.

Ведь тогда, приближаясь к остановке, он вдруг решил не играть – один раз, хотя бы один раз. И дальше все уже невозможно изменить.

В августе они женятся. Болезнь у Милены в легкой форме. Врачи (Максим протащил ее по лучшим специалистам) в один голос уверяют, что динамика положительная. Динамика – положительная. Но его родителям лучше правду не открывать, хорошо? Милена соглашается.

Пробегает год. Рецидивов нет. Они живут нормальной жизнью. Заводят кошку. Наслаждаются друг другом. Совсем стирается разделение между «твоим» и «моим».

А через год, осенью, она на неделю становится неузнаваемой. Он терпеливо ее вытягивает. Это не Миле-на. Он верит, что динамика положительная.

После она грустная и молчаливая. Очень рациональная. Старается все делать слишком правильно – это бросается в глаза.

Так сезон за сезоном всё то рушится, то восстанавливается. То периоды затишья, то кошмара. …Максим замечает, что (даже наедине с собою) производит все более сильное свечение – это ореол смущенного смирения – от ощущения бессилия; и от предвосхищения неизбежных разговоров с кем бы то ни было о его положении. Он хранит в себе тайну, которую знает весь свет.

Откуда-то на работе все знают. И его родители откуда-то знают. Есть такие люди – профессиональные распространители слухов. Они не плохие, нет: они просто созданы, живут, чтобы раскапывать и передавать информацию. Они делают это инстинктивно – как животные. Максима в лучшем случае жалеют, хотя жалость – последнее, что ему нужно. Да и ей тоже.

Почти всегда они только вдвоем. Редко выбираются куда-нибудь в общество. Например, на вечеринку. Болтают, танцуют, потом решают уйти пораньше. «Конечно-конечно», – с особенным участием качают головами окружающие.

Так пара обретает печать: сумасшедшая (хотя никто из болтунов не видел ее не в себе) и ее несчастный муж, носящий ее на руках. «Вот как бывает…» «Да…» «И детей нет…»

И вот он идет по заснеженной улице и понимает, что уже стар и – вдруг – что Милена умерла, сильно страдала в последнее время, и динамика давно уже не была положительная, и как ему нестерпимо тяжело, заставляет себя идти, с трудом делает шаги, а ведь сегодня какой-то особенный день, особенный, но какой, он силится вспомнить, он слишком подавлен, слишком раздавлен горем, суета, зачем куда-то идти, он понимает, что находится на Чистопрудном бульваре, тут его осеняет – день рождения, ему пятьдесят, он ищет Итальянское кафе, из которого он стартовал двадцать лет назад и которого, конечно, давно нет, и осознание того, что кафе нет, приносит горе предельное, большее, чем осознание смерти жены…

Он просыпается. Пасмурный свет из окна. Милена спит рядом.

Тектоника

Время от времени они оказывались в одной компании, в основном, по вечерам. Хотя они и видели там друг друга довольно регулярно, друг о друге они не думали.

Вот она: что, зачем и в каких пропорциях к другим мыслям может думать о нем она?

Если бы мы ее спросили еще зимой, она пожала бы плечами и ответила: «Не знаю даже».

«Не знаю даже».

Она не врет. Этот Паша – знакомый ее мужа; иногда играет с ними в карты (если собираются дома) или разглагольствует обо всем на свете за бутылкой вина в ресторане. Не знаю даже. Ну, слегка экзальтированный. Но это – черта многих гуманитариев. Их хлебом не корми – дай почесать языком. Тоже черта гуманитариев. Видишь? Ты все-таки имеешь о нем какие-то соображения. Смешно.

А что бы он сказал в ответ на обвинение в пустословии?

Он сказал бы наверняка:

– Ну а я считаю, что говорить – самое главное… Нет-нет, не поучать, не делиться знаниями, не искать в спорах истину – просто говорить. Это, в принципе, самое серьезное и стоящее занятие в мире. Говорить – и что-то для себя открывать. Являть себя себе через слова.

Да, что-нибудь такое сказал бы и отпил вина:

– Ведь что сделал Бог? Создавая мир, Он нащупывал в нем разное, сконструировал, наконец, нас (остановился на нас, почувствовав – «То, что надо!»), дал нам представления об идеалах – и так самовыразился…

Его приятели все захихикали бы. Они его любят и даже относятся с почтением, считают (почему-то) самым умным. Эта почтительность к сверстнику (и не самому удачливому) – раздражает. О-о, как смешно. Ты даже и чувство к нему имеешь: правда, лишь раздражение…

(Раздражение – чувство или эмоция?.. ладно, не важно.)

Паша одевается дорого и хорошо, это заметила сразу. Но понятно также, что обновление гардероба – предел его финансовых возможностей. Он ездит в метро, квартиру имеет за пределами Москвы, маленькую, и порою в ресторанах не заказывает ничего, кроме чая, так как рискует не дотянуть до начала следующего месяца и новой зарплаты. Ее муж познакомился с ним, когда, будучи уже женат на ней и имея прекрасное образование, решил (для престижа) получить еще один диплом. Паша преподавал ему английский язык.

Они сблизились на почве вина и болтовни. Паша влился в круг друзей мужа и привел в него нескольких своих приятелей. И вот – который месяц – посиделки, карты, обсуждение книг и политики, философия.

Она ничего не может поделать – но чувствует превосходство: ее муж – состоявшийся юрист, работающий в огромной международной компании. А они все, даже его коллеги – птички полетом пониже; о Паше и сотоварищах и говорить нечего. Она немного досадует: она ведь просто приехала когда-то в Москву из Хабаровска – писать диссертацию, ее отец – «косматый геолог», мать – библиотекарь, и все, что имеет она – от мужа; но когда она выходила за него – его ситуация была далеко не очевидно-блестящей, так что… В общем, она успела шагнуть на несколько ступенек вверх, изменилась, и прошлой ее нет, и на периодические взгляды сверху вниз она имеет полное право… Что говорить: недавно даже познакомилась с Чулпан Хаматовой – да, с великой актрисой (Боже, какая харизма!), правда, стояла на том фуршете в толпе, среди свиты, но их представили, и они перебросились парой слов, Чулпан говорила, что устала после поездки по детским домам – занималась благотворительностью, и идея давать помощь слабым бедствующим детям показалась ей изумительной, достойной подражания, и дело, конечно, не в детском обожании Чулпан… Глуповато, правда, называть ее направо и налево по имени – «Чулпан сказала мне», «Чулпан уехала сейчас на гастроли» – знакомство-то шапочное, они виделись один раз (она опять на себя досадует), но окружающие, кажется, не замечают этого, с восхищением слушают ее рассказы о «Чулпан, которая ей сказала»…

Минуточку. Ну что это он смотрит на нее так – быстро и будто сквозь?..

Сидят, играют в карты: ее муж, остальные и он. Она видит, что их карты – часто – совсем не карты, и дружбы – совсем не дружбы, и вообще все – не совсем то, что на поверхности. Похоже, в чем-то она, все-таки, стала взрослой. И тут же, не успев улыбнуться, ужаснулась тени мысли о подкравшемся к ее красоте возрасте.

Какой возраст? Тридцать один? Это не возраст.

* * *

Театральности в нашей жизни нет. Весь мир – не театр. В театре всё, так сказать, выпукло; несмотря на всю многозначность – однозначно…

Вот Паша: так и думает. А еще – что никто ни черта не понимает. Только делают вид. И как приятно в этом море плавать!..

Они потягивают вино. Время от времени к ним подсаживается жена хозяина этой большой современной квартиры: Паша только позволяет себе разглядеть на ней какое-то шикарное пончо, видимо, используется ею в качестве домашнего одеяния при гостях. Он о ней не думает. Не бросает лишних взглядов на чужих жен – дело принципа. И совсем не потому, что чтит дружбу с хозяином. …Летом тот предложил проехаться по Испании: взять напрокат машину и – «по Хемнигуэевским местам». Ночевать в замках, поплавать в Средиземном и Атлантике, а увенчать тур посещением Фиесты в Памплоне… Совсем не дорого – примерно по три тысячи долларов с человека… Мы, мол, несмотря на заработки, не шикуем… Паша улыбается: три тысячи – это все, что было у него тогда на целое лето. На еду, оплату счетов и предметы первой необходимости.

– Картежники!.. Съели бы что-нибудь! А то – одно вино… Я вымою для вас бананов, – она проходит к раковине в кухне – ее видно через стеклянные двери, которые она притворяет за собой.

Паша говорит:

– Иногда я тоже уверен – мыть бананы надо. Приношу их домой из магазина и думаю: ну мало ли где они валялись на пути из Эквадора в Москву? И мо́ю. А иногда отношусь к мытью бананов – и тем, кто делает это регулярно – то есть, в том числе и позавчерашнему себе – с недоумением. И даже холодной издёвкой. Считаю это действие бессмысленным. Я ведь ем их внутреннюю часть, а не кожуру – правильно? Так зачем же их мыть?.. Эх! И такие колебания происходят ровным счетом во всем!

Приятели довольно хихикают.

Вот что он только что сказал? – думает она. Какую-то несусветную чушь. А им нравится. Но почему это выводит ее из себя? Почему она вообще реагирует?

И тогда в голове как противный орга́н звучит ответ – впрочем, тоже в форме вопроса: А почему он на нее никогда не смотрит?

* * *

Тут она, уже утомленная и раздраженная (поздний вечер, накурено), берется сама себе это объяснить. Слова подыскиваются непросто, будто проходят через какую-то вязкую жидкость. Она присела на краешек дивана. Ну… например, заходя в помещение с незнакомцами, она всегда чувствует, что деятельность в помещении замирает – в эти секунды ею восхищаются (оба пола), в эти секунды она царствует благодаря силе своей красоты. И вот обычно мужчины, узрев ее впервые, сразу отмечают ее внешность – их глаза и выражения лиц при этом, конечно, разные – но, так или иначе, она видит, что произвела впечатление. Да. Что стоит за этой (столь избитой и незатейливой) фразой? Там, за нею, скрывается повышение самооценки (или поддержание ее на нужном уровне), возможность романа, покорения другого человека, иной линии в фабуле твоей жизни, возможность постельных приключений… Нет, она, разумеется, не шалава… никогда ею не была… но это не отменяет появления в уголках сознания полу-мысли о потенциальном прелюбодействе. А все это вместе – специи бытия.

Он, если память не изменяет, с самого начала ее как бы не видел. Он не смотрел на нее не демонстративно, что означало бы весьма распространенное старание подчеркнуть свою «самцовость»: то есть, по сути, для привлечения внимания. Он не смотрел иначе: естественно, без усилия. Здоровался, задавал вежливые вопросы, рутинно «интересовался», всё на «вы». Воспринимает ее как неизбежное приложение к мужу, своему другу?

Он не педик. Нередко появляется со всякими девицами. Да и без девиц понятно – такие вещи определять, вообще, легко…

И, не смотря на нее, он открывает ей два пути для мысли.

Первый. Он боится ее. Да: банально – боится. Жалкий мужичок – настолько внутри робкий и неуверенный, что даже возвести украдкой быстрого оценивающего заинтересованного взгляда, почти обязательного, без которого, вроде бы, даже неприлично, не смеет. …Но этого не может быть! Она наблюдает его обращение с другими – робостью там и не пахнет. Или она красива для него слишком?

Ну – и второй. Да, второй. (Лучше бы мысль о втором пути, фантастическая, завязла сейчас в киселе усталости, нервного переутомления и не ословилась вообще.) Она ему не интересна… Может быть, даже противна…

* * *

Разве такое может быть? Паша доигрывает партию, все собираются уходить. Он только что отметил, как не по себе ему становится в присутствии жены хозяина. Она время от времени садится поодаль, наблюдает за их игрой, прислушивается к разговорам, вставляет словечко. Несколько минут назад ты сказал себе, что избегаешь встречаться с нею глазами, потому что она – жена друга? Что за ерунда?.. Этому другу грош цена, и в прямом взгляде нет ничего предосудительного. Хотя – каких только нелепостей, конечно, не происходит порой… Что ж: она, конечно, безоговорочная красавица. Красавица среди красавиц. А тебя от нее словно воротит. Ты даже немного испугался, да? – Мол, не признак ли это старения, гормоны, мол, уже не те? Ведь любая симпатичная обязана хоть чуть-чуть, хоть капельку взбудораживать?

Но этого нет. Странно. Как ни ищи – с ней – нет. Странно. А впрочем, хер с ним. Уже одиннадцать, а ты еще не пьян. Пора уходить.

* * *

Он идет по пустоватым улицам, поглядывая на свет витрин. Он дышит воздухом. Разминает засидевшийся скелет. Да как это он даже не может представить себе влечения к роскошной бабе?!. Усилием воли он пытается рисовать сцены адюльтера – погрязнее. Не выходит… Шагая по улице, он заходит так далеко, что моделирует ситуацию ее расставания с мужем и начала их совместного житья! Но тут же отбрасывает модель недостроенной – ведь она неустойчива, сразу рушится. То есть: он не хочет и не может думать о ней. Ну вот, ты смеешься: не в состоянии овладеть женщиной даже мысленно.

Через несколько минут ныряет в бар, где заказывает пиво и ром. Теперь, один, он накачивается без масок и игр. За ночь он хорошо выспится, а завтра будет читать лекции толпе молодых людей. Равен ли он – такой вот, сидящий с восковеющим лицом в баре, один среди шумных чужих компаний – равен ли самому себе? Или он, принадлежащий этой текучей минуте, хуже себя среднего? Просто сейчас он чуточку злой и усталый, завидующий – чуточку… Да все это бред… Вот, сидит он: злой, усталый, завидующий – и, скажете, это – не он? – Нет, увы: это он. И нет никакого другого!

* * *

Жизнь семьи юриста международной компании катит вполне гладко: юрист настолько хорош по всем мыслимым параметрам, что подумать ему о возможности разлада с супругой – значило бы – проявить опыт и дальновидность, которых у него еще нет. Они спят друг с другом каждую ночь; занимаются спортом; ездят на пикники и летают по праздникам в красивые страны. Они вполне самодостаточны. Но и общение с окружающими, визиты гостей и походы в рестораны, конечно, никто не отменял. Ведь мужчина может иметь стайку приятелей. Там все нормально. Там, в этой стайке, которая составляет всего одну сотую их полноценной, полнокровной совместной жизни, она все наблюдает за ним, а он – буквально воротит от нее морду. Ну что ж такое…