Текст книги "И взошла звезда полынь"

Александр Борисович Жданов
И взошла звезда полынь

Жена же Лотова оглянулась

Бытие

И увидел он, что терновый куст

горит огнём, но куст не сгорает

Исход. Гл.3

И увидел я новое небо и новую землю,

ибо прежняя земля миновала, и моря уже нет.

Откровение. Гл. 12

Жданов Александр Борисович

поэт, прозаик, художник, искусствовед.

Член Союза российских писателей и Творческого союза художников России

Родился в 1956 году в Баку. По окончании средней школы работал, служил в Армии. В 1982 году окончил филологический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова. В 2018 году в «Образовательно-методическом Центре» Министерства культуры Калининградской области получил специальность «Искусствовед».

Работал преподавателем русского языка и литературы. Первые два года по окончании университета в Литве, потом снова в Баку (в средней школе и – по совместительству в Педагогическом институте). В результате драматических событий в Азербайджане 1989 переехал в Калининградскую область. Здесь прошёл все этапы газетной работы: корреспондент, заведующий отделом, ответственный секретарь, главный редактор районной газеты. Параллельно преподавал в художественной школе – историю искусства, живопись, композицию. На этой стезе написал три учебных пособия по истории изобразительного искусства (изданы для школ искусств в «ОМЦ» Министерства культуры Калининградской области).

Публиковался в журналах «Запад России», «Балтика», «Литературный Азербайджан», «Нева», «Берега», «Сибирские огни», «Великороссъ», «Метаморфозы», «Литературная Армения» «День и ночь», «Новый свет» (Канада), в Интернет-журналах «Твоя глава», «Бюро Постышева», в альманахах «Российский колокол», «Литера К», «Эхо», «Лира дружбы». Автор трёх сборников стихов, четырех книг прозы, альбома живописи и графики и трёх учебных пособий по истории изобразительного искусства.

Призёр Международного литературного фестиваля-конкурса «Русский Гофман – 2018» (диплом III степени), «Русский Гофман – 2019» (диплом II степени), Международного конкурса «Созвездие духовности – 2018» (II место), Международного конкурса» «Армянские мотивы – 2019» (I место в номинации «проза» и II место в номинации «поэзия»), Международного конкурса «Диалог с жизнью – 2021» (III место), Международного конкурса «Большой финал – 2021 (II место) и других. Вошел в лонг-листы Международного конкурса «Золотой витязь» и Международного конкурса «Этноперо» – 2019», «Антоновка 40+» – 2020.

Пролог

1

Меня расстреляли ранним утром на дальних путях железнодорожной станции между кирпичной стеной и одиноким отцепленным вагоном-теплушкой. Люди в чёрных кожаных куртках даже не дали мне обуться – просто вытолкали из вагона, и я шла почти босиком, в одних чулках. Мне приходилось делать широкие шаги, чтобы шагать только по шпалам, потому что наступать необутой на острые камни и гальку на путях было нестерпимо больно. Но шагать широко мешала длинная юбка, которая к тому же всё время цеплялась то за камни, то за болты на рельсах. Я спотыкалась, оступалась, чуть не падала. А те трое в куртках только подталкивали меня в спину и посмеивались.

Я шла и задавала себе только два вопроса: почему изо всех пассажиров вагона выбрали именно меня? Почему я оказалась в вагоне рядом с незнакомыми людьми без обуви? Второй вопрос беспокоил сильнее. К боли физической добавлялись душевные страдания – невыносимо стыдно было идти разутой да ещё вдобавок подгоняемой тремя типами.

А ведь действительно других не тронули. Ни толстолицего господина в котелке, ни тощего и длинного, как жердь, офицера. На офицере не было формы, он был одет, как мещанин, вертел в руках картуз, но только слепой не увидел бы военной выправки, не заметил бы, как он закидывает ногу за ногу – словно старается не задеть себя и других шпорами. Гадкий осадок на душе оставило и поведение офицера. Когда меня выводили, он откинулся назад, опёрся головой о перегородку в вагоне, прикрыл глаза, всем своим видом показывая, что дремлет. Я понимала, что он не мог бы кинуться на мою защиту, не стал бы даже пытаться отбить меня у внезапного патруля, но то, как он самоустранился было противно.

Когда меня подвели к стене, я поначалу даже вздохнула облегчённо: мучения мои, хоть на время прекратились. Я стояла у стены, смотрела перед собой и видела только пустой отцепленный товарный вагон. Почему-то хорошо запомнилась чёрная кованая решётка – слишком изысканная для станционной ограды. А ещё запомнились полуоторванная и болтавшаяся на гвозде доска и надпись мелом на стенке вагона. Это был какой-то номер. Я запомнила – 217. И еще подумала, хорошо, что дочка осталась у мамы в Киеве.

Один из трех, приведших меня сюда, что-то говорил. В сознании застревали только отдельные слова – «революционная законность… наймиты империализма». Остальные слова было не разобрать из-за внезапного резкого звука: где-то над головами завыла сирена – и в сердце мне ударила пуля.

* * *

Вой сирены перелился в сигнал будильника, сильно болело сердце. Он не понял, от чего проснулся – от этой боли, или всё же будильник разбудил. С минуту полежал, приходя в себя, прислушиваясь к организму. Сердечная боль не отступала. Даже позвать жену не было сил. Он все же дотянулся до тумбочки, на которой лежал тяжёлый том. Кое-как дотронулся правой рукой и сбросил книгу на пол. На грохот вбежала жена.

– Плохо мне, Галя. Сердце, – сумел он прошептать. Но мог и не говорить. По его виду жена поняла всё и бросилась к телефону вызывать «Скорую».

По дороге в больницу Олег Павлович пытался понять, почему приснился такой сон и почему во сне он был женщиной.

2

Когда начинался полёт тополиного пуха, Якову Исидоровичу делалось очень плохо. Он становился беспокойным, издерганным, побаливало сердце. Яков Исидорович начинал суетиться, не находил себе места, и его постоянно мучило неодолимое желание уединиться, запереться в комнате. А ещё лучше было бы уехать на время из города. В городе жарко, душно. Хорошо бы за город, на дачу. Там нет тополей, там только фруктовые деревья – яблони, вишня.

А там, на даче Яков Исидорович почему-то часто вспоминал бабушкины слёзы. На летние каникулы приехал погостить двоюродный брат. Первое же утро мальчишки начали со сражения: дрались подушками. Дрались и хохотали. А потом… То ли он треснул брата слишком сильно, то ли подушка за что-то зацепилась, только наперник с треском разошёлся по швам – и по комнате полетели пух и перья. А за окном, как продолжение их сражения, мела тополиная метель. И мальчишки радостно кричали: «Снег! Снег!». Только бабушка вдруг заплакала. Опустилась на краешек дивана, а слёзы текли и текли.

Яша решил, что бабушке подушку жаль, и он весело подмигнул: «Да, ладно, мы сейчас всё соберём». Но бабушка покачала головой и тихо-тихо прошептала:

– Они тогда все подушки саблями вспороли. Как человеческие животы. И пух летал в домах и на улице – как с тополей. Боюсь я, когда летит тополиный пух.

Вот и сейчас летит пух – назойливо летит. А вместо тенистой дачи – палата № 217 на втором этаже больницы. И в окнах торчат кроны тополей, и летит, летит пух.

Неуютно было Якову Исидоровичу в этой палате. Кроме него, в ней обитали еще три пациента, но они, получалось, занимали почти всё пространство палаты – повсюду оставляли свои халаты, кружки с недопитым чаем, громко разговаривали, шумно двигались, шумно садились и вставали, даже дышали шумно. У них было лишь два занятия: они либо изводили соседа нескончаемым пересказом друг другу анекдотов, либо играли в карты. Впрочем, картами изводили больше. И не только потому, что играли до поздней ночи, хотя и это было мучительно: свет горел допоздна, Яков Исидорович не мог заснуть, прикрывал глаза полотенцем, но это не помогало. Не помогало, потому что один из игроков имел обыкновение во время игры внезапно выкрикивать: «В котёл попал, в котёл». Потом замолкал, и снова, когда Яков Исидорович, казалось, начинал засыпать, выкрикивал: «Ага, валент, валент». Именно так, валентом, он называл карту. Так продолжалось до тех пор, пока дежурная медсестра решительно не выключала свет. Но и после этого общительные приятели успокаивались не сразу, а долго ещё переговаривались в темноте.

Поэтому на пустующую пока последнюю койку Яков Исидорович взирал с опаской: что если и там обоснуется такой же болтливый картёжник. Койку заняли вечером – перевели из реанимационного отделения нового пациента. Яков Исидорович напрягся, но ненадолго: новичок лишь представился: «Олег Павлович», – и сразу отлегло от сердца, сразу почувствовал Яков Исидорович: всё теперь будет хорошо.

Часть первая

DEUS CONSERVAT OMNIA.[1]1
  Бог хранит всё (лат).


[Закрыть]

I

К чему никак не мог привыкнуть вольноопределяющийся Виктор Радиковский, так это к виду убитых лошадей. Заметив в поле израненные осколками лошадиные бока с натянутой, как на барабане кожей, задранные вверх ноги, вывороченные взрывом внутренности, он невольно по-детски отводил взгляд и потом старался не смотреть туда.

Оно и шло из детства. Помнил он лето на даче, ему лет семь, он без спроса ушёл довольно далеко от дома – к оврагу. Любопытно было: нянька ведь оврагом Витюшка пугала, будто непослушных детей туда овражный утаскивает. Любопытно, но и боязно. Раз он стоял у калитки, а тут мальчишка года на два старше, внучатый племянник генерала Ивчина с соседней дачи: ну, что, малец, страшно, небось, к оврагу пойти? И он пошёл. Ноги деревенели, не сгибались, в животе было холодно, но он пошёл. Встал на краю, заглянул вниз – ничего страшного. И успокоился понемногу. Но тут мальчишки увидели мёртвую собаку. Труп уже тлел, над ним роились мухи, а генеральский гость схватил валявшийся здесь же длинный сук и стал колотить по трупу. Витюшок закричал и бросился домой. Прибежал с плачем, бросился к матери и прорыдал у неё на коленях.

Животных Радиковский жалел всегда, лошадей же жалел особенно. В Петрограде он видел, как их загоняли в тесные вагоны с небольшими оконцами вверху. Лошади нервно поводили головами, косили глазами и тревожно ржали. Словно ведали, что везут их в Пруссию на гибель. Вот помчится конь сквозь дым и свист пуль, повинуясь наезднику, и примет свинец в грудь первым.

Так и случилось, что первым впечатлением тогда ещё только вольноопределяющегося Радиковского на войне стала гибель лошадей. Под Каушеном барон Врангель повёл в атаку полуэскадрон. Атака была столь решительной и неожиданной для противника, что немцы открыли огонь, не успев поднять прицел, и в полуэскадроне пострадали в первую очередь лошади. Прямым попаданием картечи убило лошадь и под самим бароном. И людские потери были велики. Но Радиковскому запомнился конь незнакомого ему ещё поручика. Разрывом коню перебило ноги, вспороло живот. Падая, конь увлёк за собой всадника и придавил ему ногу. С трудом поручику удалось выбраться, для чего пришлось разрезать ремни. Хромая, поручик обошёл лежавшего на земле своего коня. Тот уже почти не бился, только тяжело дышал и преданно и с мольбою во взгляде смотрел на своего хозяина. Он склонился над конём, ласково потрепал его по шее, затем быстро вставил в ухо ствол револьвера, отвернулся, зажмурился и выстрелил. Потекла тёмная, почти чёрная кровь. Поручик, не оборачиваясь, убирал на ходу револьвер в кобуру… Радиковский стоял, потрясённый.

Нужна ли была столь яростная атака, в результате которой захватили-таки два особенно досаждавших немецких орудия? Нужна ли была атака, успех которой был оплачен гибелью почти всего полуэскадрона? Не лучше ли было вообще не спешить, не ввязываться сразу в боевые действия, а дождаться полного сосредоточения наших войск у границы, дождаться, когда завершена будет мобилизация, когда, наконец, подтянутся обозы? Радиковский задавал себе эти вопросы, но он уже и начинал понимать, что штурмы, атаки, и всё, что происходит на войне, случается не сами по себе, что они лишь часть больших сдвигов и передвижений.

Наверное, лучше было бы выждать, не вступать до времени в войну, но французы запросили помощи. Далеко в Европе, на Западном фронте, французская армия оказалась на грани разгрома, и была бы разгромлена. Но со стороны противоположной границы пришла помощь: спасая союзника, русские войска перешли границу Восточной Пруссии.

Продвигаясь вдоль железной дороги к Гумбинену, Первая русская армия генерала Ранненкампфа уже на следующий день встретилась у Шталупенена с немецкими силами. К концу дня немцы отступили. Ранненкампф предвидел скорое встречное сражение и посему стремился развернуть две пехотные дивизии для последующего охвата левого фланга противника. Предписав коннице Хана Нахичеванского двигаться через Каушен на Инстербург, Ранненкампф решил дать войскам днёвку – суточный отдых перед неминуемым сражением. Но у Хана Нахичеванского, по-видимому, были свои представления о субординации и необходимости исполнения приказов. Он отвёл конницу в тыл и не сдвинулся с места даже в разгар боя. Правый фланг русской армии оказался открытым. Именно здесь, на правом фланге, бой оказался исключительно кровопролитным.

Всего в версте от русских батарей проходило шоссе. По нему и двигались немецкие силы. С одной стороны, это облегчало их продвижение, с другой же, делало их почти открытой мишенью. Тем не менее, немцы обрушили на русские позиции мощный огонь – артиллерийский, пулемётный, даже аэроплан пролетел над батареями, сбрасывая бомбы. Редким огнём отвечали русские батареи, ибо снарядов не хватало.

Но кто может с точностью рассчитать наперёд военное счастье?! Хоть на правом фланге успех немцев был несомненен, на левом же две пехотные дивизии Третьего корпуса генерала Епанчина не только выдержали наступление, но и сумели перейти в контратаку. И немецкий правый фланг корпуса генерала Франсуа начал беспорядочное отступление.

Так в августе армия генерала Ренненкампфа под Гумбинненом нанесла поражение германским войскам. Германцы отступили и уже собирались оставить провинцию. А в Тильзит почти в то же время бескровно вошёл 270-й Гатчинский пехотный полк. И было бы, наверное, дальше неплохо: укрепились бы на занятых позициях, завершили бы мобилизацию, подтянулись бы резервы. Тут приоткрылась Радиковскому скрытая от него прежде сторона войны: не всё, что может показаться удачей, ею является. Быстрый, внезапный прорыв, то, что обычно ценится, на деле принёс не удачу, а затруднения. Любой прорыв, любой успех хороши, когда их можно закрепить. А вот этого-то и не получилось. Мобилизация в стране ещё продолжалась, сил не хватало, резервы и обозы растянулись, снабжение не поспевало.

Германцы же всё продумали и проанализировали. Германская ставка ослабила свои силы во Франции и перекинула часть их в Восточную Пруссию. Стоявшие во главе своей Восьмой армии фон Гинденбург и начальник штаба – Людендорф решили не связываться с Ренненкампфом, и разгромить действовавшую на юге провинции Вторую русскую армию генерала Самсонова. Несчастный генерал! Его армию командование стало подгонять, чтобы та успела отрезать пути отступления германцев. Отступление… Не было никакого отступления, был хорошо продуманный манёвр. Если бы не поспешные приказы, если бы не внезапный непонятный и возмутительный отход хана Нахичеванского, Самсонову было бы легче. Этого Радиковский понять и принять не мог. Он знал о единоначалии, верил, что все свято исповедуют и исполняют этот принцип, понимал, что необходимы слаженные действия. Одного не учёл молодой вольноопределяющийся: очень часто личные амбиции человек ставит выше всего остального.

А германцы в сражении под Танненбергом, сосредоточив превосходящие силы, заставили отступить оба наших фланга, а затем окружили центр. В итоге русские потерпели сокрушительное поражение. Французов спасли, но сами увязли. И лишь благодаря своевременным действиям Ренненкампфа, а также героизму Второго армейского корпуса под командованием генерала Слюсаренко, русским войскам удалось избежать окружения и с большими потерями отойти к границе.

Беда не приходит одна. В середине сентября в Тильзите погиб Гатчинский пехотный полк. Это было нелепо, необъяснимо Передовой немецкий отряд ворвался в город внезапно. На площади перед мостом через Мемель завязался бой, в котором русским пришлось отступить. А потом было отступление за город, бой у старого кладбища и гибель почти всего полка…

Таково было для Радиковского начало войны. Так встречала Восточная Пруссия. Солдат здесь удивляло всё – аккуратные дворы с кирпичными под черепицей сараями и конюшнями. Дворы чистые и ухоженные, в них не натыкался глаз на навозные кучи, беспорядочно сваленные дрова. Здесь и тулуп не швырнёшь где попало, недоумевали мужички. И уж вовсе удивляло, что местами даже тропинки в лес на полста метров были вымощены булыжником.

И мимо всего этого упорядоченного уклада, и рядом с ним всё двигалось: перемещались полки и дивизии, шли, растягиваясь и застревая тот тут то там, обозы, уходили в им одним ведомом направлении жители хуторов и деревень. А над всем этим висел неумолчный шум. Скрипели колёса телег и подвод, стукаясь друг о друга, ржали лошади, таща под окрики прислуги артиллерийские орудия. И вдруг где-то сквозь скрип колёс, лязг металла, конское ржание и солдатскую ругань пробивалась песня. И ругань стихала, и скрип и лязг, казалось, становились тише.

Ехали шагом. Радиковский, покачиваясь в седле, казалось, дремал. Но он вспоминал.

Как перед отправкой в Петрограде он и подобные ему в новенькой форме, поскрипывая ремнями и похлопывая подобранной где-то веточкой по голенищу сапога, важно ходили они по перрону. Они непрестанно улыбались, ловя в душе подъём, который приятно холодил хребет и живот. А потом уже в вагоне весь путь, книжные мальчики, твердили про себя в такт стуку колёс: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». И лишь позже, побывав в деле, они успевали мельком увидеть этот край мрачной бездны, но и того бывало достаточно.

Эта бездна была в глазах умиравших лошадей, не умевших сказать о своих страданиях, она была и в глазах умиравших солдат. Солдаты, конечно, могли бы сказать, но больше стонали и кричали, а в глазах их была не мольба, а гнев, отчаяние и ненависть. Это был гнев на непонятную им, мужикам, войну, отчаяние от того, что искалеченные, они никому не будут нужны; в глазах была ненависть к ним – офицерам и вольноопределяющимся, к этой белой кости, к этим стройным, и разговаривавшим и двигавшимся иначе, чистым, ухоженным и непонятным. «Нас-то, серую скотинку, силком на войну погнали. А вы с чего сюда заявились», – словно спрашивали те умиравшие. Они, не понимая, – ненавидели.

Тёмная бездна была и в такой банальной нелепице, как фронтовая вошь. Казалось бы: уж ты бережёшься, уж, не забывая о гигиене, плещешься, обливаясь даже холодной водой, чистишь ежедневно обмундирование, а глядь – ползёт по воротнику одна, другая, третья… И привыкаешь, а потом и вовсе рукой махнёшь. Тем более, что скоро понимаешь: следить за собой некогда, да и сил не остаётся. Вот и спишь часто, не раздеваясь и даже не скинув сапог.

– О чём задумались, Радиковский? – услышал он позади себя и узнал по голосу поручика Батуринцева. Тот подъехал и, не дождавшись ответа, сказал:

– Для вольноопределяющегося вы хорошо держитесь в седле. Откуда такой опыт? В имени получили?

– В имении? Нет. Да у нас и не было имения. Я ведь профессорский сын. А вот по соседству с нашей дачей стояла дача генерала Ивчина. Мне он казался стариком. Добрейшей души человек. Почему-то привязался ко мне, вероятно, потому что своих внуков не было. Он-то и научил меня держаться в седле.

– Вы сказали, что у генерала не было внуков? Вовсе не было?

– Мне думается, не было. Впрочем, однажды приезжал к нему на побывку внучатый племянник, кажется. Утащил меня как-то к оврагу, куда я ходить очень боялся. Но мы с ним так и не сошлись. Он был старше двумя годами, да и погостили они не более недели.

«Да, я был тот ещё сорванец», – подумал Батуринцев, но вслух не сказал, а лишь поинтересовался:

– Так вы студент?

– Университетский курс я окончил, – отвечал Радиковский, – и был ассистентом у профессора Одинцова. Диссертацию готовил.

– И с таковым багажом вы сюда? Под шрапнель? В неустроенность?

– Вот так, – только и ответил Радиковский.

Тем временем подъехали к тому, что можно было принять за усадьбу. Верно, усадьба и была здесь прежде, но сейчас оказалась заброшенной. Почему решили хозяева оставить – и, похоже, не вчера – добротный дом с не протекающей ещё крышей, двор с конюшней, сараями, великолепным яблоневым садом и прудком, осталось загадкой.

– Мы ещё потолкуем с вами, – спешиваясь, сказал Батуринцев. – А пока будемте устраиваться на ночлег.

В доме решено было разместить командира полка полковника Микульского с начальником штаба и сам штаб. Офицеры разместились в сараях, а конюшню быстро заняли наиболее расторопные и пронырливые солдаты, остальным пришлось разбрестись по саду и искать себе места, где можно было укрыться от ночного октябрьского холода.

На трёх яблонях в саду ещё висели плоды. Радиковский, который с детства любил и понимал сады с их цветением, плодоношением и увяданием, отметил про себя, что хозяева разбили сад с умом, подобрав сорта яблок так, что плодоношение растягивалось с августа по октябрь. Не успевали собрать урожай с одних яблонь, как поспевали плоды на других. Яблони словно передавали эстафету плодоношения одна другой.

Яблоки были сразу же сорваны и пущены в дело. Кто-то из солдат, сняв с себя рубаху, прошёлся с нею, как с бреднем, в неглубоком пруду – и скоро на прибрежной траве забилось полтора десятка карасей. Запахло костром и пекущейся рыбой.

В доме же не оказалось ни дров, ни угля, которым в Пруссии отапливались почти все печи и камины. Пришлось тащить полусырое топливо из сарая.

Полковник Микульский торопливо ходил от камина к поставленному неподалёку креслу и то и дело подгонял солдата, который безуспешно пытался разжечь в камине отсыревшие поленья. Солдат Авдеев стоял перед камином на коленях и изо всех сил раздувал огонь. Но только взлетала облачком неубранная зола, да дым ел глаза.

Микульский остановился перед приставленным к камину длинным бамбуковым стволом с сужающимся наконечником. Он недоумённо вертел его в руках.

– Послушайте, поручик, – обратился он к оказавшемуся рядом Батуринцеву, – не скажете, голубчик, к чему сия бамбуковая труба?

Батуринцев взял из рук полковника бамбук, повертел его в руках и, больше догадавшись, чем зная, приставил узкий конец к тлевшим поленьям, осторожно подул с другого конца. На дровах вспыхнуло красное пятнышко. Поручик подул увереннее – метнулось небольшое пламя.

– Так это для того, чтобы раздувать! – по-детски радуясь, воскликнул полковник. – Авдеев, голубчик, а ну-ка бери трубу, принимайся за дело.

Солдат поднялся с колен, отряхнул налипшие соринки и пыль, взял из рук Батуринцева бамбук. Через некоторое время в камине заметался огонь. Авдеев подбросил несколько поленьев. Сначала от сырого дерева пошёл парок, но дрова быстро обсохли, пламя охватило их, и скоро из камина уже доносился весёлый треск.

Довольный Микульский велел солдату подтащить кресло ближе, устало опустился в него, вытянул ноги к огню и неотрывно смотрел на пламя. Батуринцев осторожно вышел. Ему хотелось разыскать Радиковского.