Текст книги "И взошла звезда полынь"

XVII

События между тем сменялись стремительно. Свершилось вдруг невероятное, безумное, пагубное, для любой армии, любого войска, случилось то, о чём ещё полгода назад и помыслить никто не посмел бы – в войсках отменили единоначалие. Отныне командиров избирали солдаты, и у себя на фронте Батуринцев, успевший стать ротмистром не мог командовать даже эскадроном.

Как это могло произойти?! Каким образом местное решение одного только Петроградского Совета, касавшееся только небольшой части войск в Петрограде, стихийно и быстро распространилось на всю армию? А новая власть, это Временное правительство не могло ничего поделать с массовым неповиновением и дезертирством.

С упразднением единоначалия ещё вольготнее стали чувствовать себя агитаторы и провокаторы. Распад шёл по всем направлениям. Отстранённый от командования, лишённый возможности вразумительной деятельности, Батуринцев не знал, чем заняться, к чему приложить свои силы. Даже с Варей он мог видеться реже: врачи и сёстры милосердия трудились из последних сил. Батуринцев слонялся по полку, изнывая от бездействия. На выручку пришёл командир, ещё не смещённый солдатским комитетом.

– Пока это в моей власти, я вам подсоблю, – сказал он Батуринцеву. – Послужите ещё, ротмистр. Через день отправляется большой эшелон с ранеными, а возглавить его некому. Станьте начальником поезда.

Мог ли Батуринцев отказаться?! Мог ли он не поехать тем же поездом, которым должна была ехать Варя?!

К новому назначению Батуринцев отнёсся серьёзно. Весь день накануне отправки входил в дела, изучал документы, делал распоряжения, руководил погрузкой размещением. С Варей смог перекинуться лишь несколькими фразами, но главное состояло в том, что Варя знала: они поедут в Петроград одним поездом.

XVIII

Профессор Одинцов возвращался домой из загородной поездки. Уже на подъезде к Царскому селу было видно, что весь дебаркадер занят толпой солдат. Все они из разных гвардейских и армейских частей перемешались друг с другом, все, как один, в расстёгнутых шинелях, они обнимались, громко разговаривали, смеялись, временами сквозь громкие разговоры и столь же громкий смех прорывалась и повисала над толпой матерная брань, что вызывало новые взрывы хохота. Где-то в глубине толпы заиграла было надрывно гармошка, но мелодия быстро оборвалась – и опять раздался смех. Большинство солдат были пьяны, и у большинства на шинелях нелепыми цветами сидели красные банты.

Замедлив ход, поезд встал – и вся эта толпа ринулась к вагонам. Не давая редким пассажирам выйти, солдаты изо всех сил стремились пробиться внутрь. Поездная прислуга не в силах была остановить их. В вагонах же солдаты мгновенно заполнили все проходы – кто стоял, кто сидел на корточках, а кто прямо на полу. Поезд поехал дальше. Шутки, смех, громкие разговоры не смолкали.

Невзрачный, невысокого роста солдат, крякнув, поднялся с пола и направился по проходу к вагону-ресторану. Слабое весеннее солнце освещало сквозь окно его рыжие, в разные стороны торчавшие вихры и несколько дней не бритую щетину. Солдат пробивался через тела своих товарищей, через иных приходилось перелезать, на кого-то раза два он наступил. Но это вызывало не возмущение, а всё тот же безудержный хохот.

Протиснувшись, наконец, в вагон-ресторан солдат огляделся. Лишь три столика были заняты. Однако солдат, не сняв шинели, вразвалку подошёл к тому, за которым с чашкой кофе сидела сестра милосердия.

Солдат с шумом отодвинул стул, уселся на него боком, облокотившись на столик и отставив назад правую ногу.

– Кофию кушать изволите, барышня? – спросил он, хохотнув и одновременно хрюкнув.

Барышня не ответила и лишь ниже склонилась над чашкой.

– И всё-то мне такие неразговорчивые попадаются! – картинно оглядывая помещение, громко сказал он. – Что ж это, барышня, так и не поговорите с геройским солдатом?

– Вы мне мешаете. Извольте уйти, – барышня была бледна. А солдат не отставал:

– Ах, ты цыпа! Солдат ей не гож. Б… офицерская!

– Да как вы смеете?! – донеслось от столика.

Бросив салфетку на столик, Одинцов решительно встал, но резкий стук отодвигаемого стула заставил его обернуться. От своего столика к солдату широким шагом к солдату и барышне уже направлялся гвардейский полковник. Он были высок, худощав. За плотно сжатыми челюстями бегали желваки. Не говоря ни слова, полковник взял солдата за шиворот, встряхнув, сдёрнул со стула и потащил к выходу. Там он пинком вытолкал солдата в проход. Толпа загудела, кто-то потянулся к винтовкам. На это движение полковник даже не сделал попытки притронуться к висевшей на боку кобуре. Заложив руки за спину, он стоял в дверях и пристально смотрел на толпу – на всех вместе и на каждого в отдельности. Постепенно ропот стих: никто не посмел заступиться за нахала-товарища.

Полковник смотрел перед собой и видел теперь только серую шинельную массу, в которой краснели банты.

Банты, банты. Они стали в Петрограде, пожалуй, главной приметой, думал, возвращаясь домой Владимир Сергеевич. Банты можно было увидеть повсюду и на всех: на солдатах, студентах, курсистках; не брезгали бантами и офицеры; даже иные богатые экипажи были украшены специальным образом собранными лентами.

Профессор ехал на извозчике, на груди которого тоже алел бант. Когда Одинцов усаживался, извозчик обернулся к нему и приветливо спросил:

– А чего же вы, барин, без банта? Нынче все банты носют.

– Как видишь, любезный, не все, – холодно ответил профессор. – Да и к чему он, этот бант?

– Как к чему?! – извозчик снова обернулся. – Революция ведь! Долой царя – и свобода всем!

– Свобода? – профессор подался чуть вперёд. – А от чего ты сам стал свободен? Как возил, так и возишь. И разве тебя угнетали? Пожалуй, и заработок имел…

– Я многих премудростей не знаю, а свобода она завсегда свобода. Просто свобода – и всё тут. Приехали. Расплатиться бы надо, – по всей видимости, окончание разговора не понравилось извозчику, и он поспешил избавиться от седока.

Профессор тяжело вылез из экипажа, вошёл в парадное и стал медленно подниматься по лестнице. А дома снова заговорил о бантах:

– Банты, банты… Всюду одни банты. Третьего дня на Невском встретился я с одним господином узнал его: прежде он был офицером свиты государя. Нынче вензеля с погон срезал, а на груди – бант. Всюду банты, словно без него, без банта, и на улицу выйти нельзя, как без шляпы. Впрочем, без шляпы нынче как раз-то и легче человека встретить. Банты… Словно предательство разлито повсюду. Кирилл Владимирович! Великий князь! Сам привёл в Думу моряков! А это? Вы только полюбуйтесь! Что за интервью помещают эти газеты! Вновь великие князья! Вновь Кирилл Владимирович и с ним Николай Михайлович. Как они порочат отрёкшегося императора! В трудное время и государю не помогли, и императрицу с дочерьми и наследником в Царском бросили, Бог вам судья! Но порочить-то, к тому же публично зачем?

Он в раздражении ходил по комнате. Потом обернулся к жене и дочери:

– И надо ли удивляться развалу, разнузданности всеобщей?! Всеобщему хамству?! Давеча в поезде стал свидетелем… Несчастная сестра милосердия… Представляю, что испытала она, пока тот наглец сидел рядом. Если бы не гвардейский полковник… Ах, эти сёстры милосердия… Бедные, бедные барышни… Они ринулись в полымя, а как их встречают?!.. Что твоя подруга? Пишет ли, – обратился он к дочери.

Татьяна кивнула. Два час назад получила она от Вари письмо

«Милая Таня!

Как ужасна война! И как ужасно и нелепо то, что происходит сейчас в России. Вести из Петрограда и сюда доходят. Настроения меняются с каждым днём. Солдаты не хотят воевать, неохотно выполняют приказы командиров, огрызаются. И во всём винят врачей и нас – сестёр милосердия. Они почему-то решили, что врачи – причина их страданий. Намедни у нас произошёл ужасный случай. Какой-то солдат украл где-то спирта, напился и убил милейшего Сергея Борисовича. Солдат тот был ранен. Несильно: двух перевязок хватило бы, чтобы он вернулся в строй. Доктор и сказал ему об этом. А солдат в бой идти не хотел, наверное, уже видел себя в лазарете, или даже в поезде по дороге домой. Вот и сорвал на докторе злость.

Солдата потом казнили. Казнённого убийцу все жалели, сокрушались, глухо ругали офицеров. И никто, НИКТО не вспомнил о несчастном Сергее Борисовиче. Когда же княжна обмолвилась, что помолиться надо за убиенного, за мученика, один солдат, (Гаврилов его фамилия), тот, к которому она была добрее всего, зло процедил:

– Будет ему! И без нас молельщики найдутся. А вы, барышня, поменьше нам про молитвы-то говорите! Кому они помогли?! И порасторопней здесь. Не во дворце, чай!

Так и сказал «барышня», хотя прекрасно знал, кто перед ним. Но он уже знал об отречении Государя. Княжна ничего не ответила, поправила ему одеяло и отошла. Но я заметила, как она украдкой смахнула слезу. Вот тебе и крестились, как на ангела.

По всему мы скоро будем в Петрограде.

P.S. Здесь я встретила замечательного человека. Его имя – Степан Батуринцев. Придёт срок – и я расскажу о нём».

XIX

Это последнее письмо от Вари пришло в Петроград лишь дня на три раньше неё самой. Домой Варя стремилась изо всех сил, ей не терпелось скорее увидеться отцом, мамой, она давно не сердилась на них, да и письма из дома в последнее время приходили добрые, сочувственные. Но ещё сильнее хотела Варя увидеться с Татьяной.

Весь срок пребывания в действующей армии Варя изводила себя, ей казалось, что расстались он с Татьяной не так, как хотелось бы. Варя полагала, что Татьяна не поверила тогда в искренность её, Вари, побуждений, что по-прежнему считала её, свою подругу, легкомысленной, поверхностно нахватавшейся каких-то новых, не совсем понятных, литературных идей. Очень не хотела Варя, чтобы Таня и сейчас думала о ней так. Они непременно встретятся, Варя многое расскажет, и тогда Татьяна поймёт, насколько изменилась её подруга. Поэтому, когда до отказа набитый ранеными состав, резко дёрнув стыки вагонов, тронулся, Варя вздохнула: дня два-три – и всё будет хорошо.

Однако в пути Варя почувствовала себя скверно. Лёгкое недомогание она почувствовала ещё до отправки, дня за два. Тогда сильно лил дождь – и она промокла. Сразу поменять одежду не удалось, да и занята была делами. Если бы не великая княжна, заметившая, что Варя неестественно поёживается, так и проходила бы она в сыром. Княжна дала Варе своё платье, заставила переодеться, сама растёрла тело полотенцем. Но к вечеру Варя всё равно почувствовала лёгкий озноб, в горле першило. Княжна разыскала доктора, тот дал Варе снадобье, напоил своим отваром. Поначалу стало легче. «Некогда раскисать», – сказала себе Варя и пошла к раненым.

Солдат Гаврилов был совсем плох. Он метался в жару, кричал, запрокидывал голову, хватался за неё руками. Тонким, никак не шедшим к его крупной фигуре голосом выводил: «Ой-ой, головушка моя головушка! Мочи нет!». Доктор заподозрил воспаление мозга. Варя по возможности находилась рядом с Гавриловым, старалась облегчить его страдания, но под утро он умер.

И почти сразу поезд остановился в поле. По вагонам прошло известие: встали на неопределённый срок. Что ж было время для того, чтобы снять всех умерших и похоронить их. Их было трое. Солдаты-санитары вырыли могилы, умерших опустили в них, наскоро засыпали землей. Находившийся в поезде священник кратко отслужил литию, поезд дал короткий гудок. Побросав в вагоны носилки и лопаты, все занятые похоронами тоже погрузились, и поезд продолжил путь.

А Варе в пути становилось всё хуже. Голова болела нестерпимо, от этой боли случилась рвота, но облегчения она не принесла. Изменился и характер боли. Болела часть головы, и при каждом наклоне боль усиливалась. Досаждал каждый звук, Варя непроизвольно закрывала уши руками. Раздражал и даже неяркий свет – Варя жмурилась. А к концу пути заметила, что ей трудно пригнуть голову подбородком к груди – мышцы шеи одеревенели и не слушались. И уже сама Варя перешла в разряд больных, уже она лежала на полке, и вокруг неё хлопотали. Доктор часто строго смотрел со стороны, почёсывая левую ладонь. Варя уже знала: почёсывание означает, что доктор глубоко задумался. Было от чего задуматься: слишком много времени провела Варя рядом с менингитным Гавриловым. Потом доктор подошёл ближе:

– Потерпите, потерпите, голубушка. Завтра, Бог даст, будем в Петрограде. А там полегчает.

Когда поезд подходил к Петрограду, доктор застал Варю в странной позе: она лежала, запрокинув голову, согнув руки. И изо всех сил старалась не потягивать ноги к животу, хотя очень хотелось. Варе и так было неловко за весь свой вид. Сомнений у доктора больше не осталось. Да Варя и сама уже всё понимала. Поэтому, когда услышала обрывок фразы «meningealis»[6]6
  Менингитный (ла. т)


[Закрыть], уже почти не переживала.

В Петроград, едва поучив возможность, Батуринцев бросился к вагону, в котором ехала Варя. Из вагона на носилках вынесли накрытое простынёй тело. Порыв ветра задрал простыню – и Батуринцев увидел кисть руки с родинкой между большим и указательным пальцами.

* * *

Тем же вечером на Финляндский вокзал Петрограда прибывал состав. Неизвестным образом он беспрепятственно проследовал и по вражеской территории, и по местам, где могли идти бои. Удивление могло вызвать и то, что в вагоне, о котором позже скажут как о пломбированном немецкой печатью, ехали пассажиры – российские подданные. Нет, не подданные – уже граждане России. Каким образом могло осуществиться их путешествие? О том пассажиры пломбированного вагона не говорили, да и не спрашивал у них пока никто. Зато приезда их ждали с нетерпением, пришли встречать, и встречавших было много.

Пассажиров ждали, особенного одного из них. Поэтому, когда из вокзала на площадь вышёл невысокий, плотного сложения гражданин на вид лет сорока пяти с небольшой рыжеватой бородкой и в котелке, его разве что не на руках отнесли к оказавшемуся поблизости броневику. Кого опасались встречавшие, ежели подогнали к вокзалу военную бронемашину? Собравшиеся заполнили всю привокзальную площадь.

А гражданин в котелке, освободившись из рук, которые, признаться, больше мешали ему, нежели помогали, несмотря на возраст и сложение ловко взобрался на башню броневика. Он снял с головы котелок, который, признаться, смотрелся на гражданине нелепо, взял его в левую руку, заложил её за спину, и оглядел толпу.

Как по команде, водитель броневика осветил толпившихся людей светом фар – толпа шумела. Призывая толпу успокоиться, гражданин поднял правую руку, и рокот стих. Апрельский ветер развевал полы расстёгнутого пальто, и гражданин заговорил – энергично, напористо.

Отдельные фразы долетали до человека в военной форме, стоявшего в отдалении у стены. Не сразу осознал он, что вслушивается в долетавшие до него фразы.

– Никакой поддержки временному правительству, разъяснение полной лживости всех его обещаний, особенно относительно отказа от аннексий…

– Устранение полиции, армии, чиновничества…

– Конфискация помещичьих земель…

Это была политическая программа на ближайшее время. Нечаянный слушатель не знал имени выступавшего, но ему отчего-то хотелось дослушать оратора до конца.

Слушателем этим был Степан Николаевич Батуринцев. Дослушав оратора, он направился от вокзала в город.

По Литейному мосту Батуринцев перешёл на другой берег и двинулся по проспекту. Он глядел по сторонам и в сумерках угадывал здания: Школа прапорщиков, Инженерное училище. Ему попадались всё объекты военные. Не доходя до пересечения с Невским, он свернул и вышел на набережную Фонтанки, остановился перед большим домом. С детства нравилось ему это внушительное здание с флигелями, с чугунной оградой и ажурными воротами. А вверху – герб. Девиз он знал наизусть: «Deus conservat omnia».

– Значит, всё хранит? Ну-ну, – зло проговорил он вслух. И поспешно огляделся.

Часть вторая

КОГДА УМИРАЮТ КОНИ – ДЫШАТ

В. Хлебников.

И снова лошади неслись по степи. Неслись всем табуном, врезаясь грудью в траву и попирая траву копытами. И ржание стояло над степью.

И летело ржание вперёд, и вожак вёл табун.

И нёсся табун, и кобылицы бежали по сторонам его, прикрывая с боков жеребят.

И закончилась степь, и бежал табун по бестравью, тяжело опуская копыта в песок и вздымая густую пыль.

И блеснула вдали серебряная полоса – море. И повёл вожак свой табун в море, и вошли груди лошадей в солёную воду, и поднимали лошади брызги стеной.

И ржание стояло над морем.

Тогда вожак, задрав голову, понюхал воздух, повёл ушами и услышал он – стон.

* * *

Олег Павлович почувствовал холодное прикосновение к щеке, с трудом раскрыл глаза – и увидел медсестру Татьяну и рядом с нею Якова Исидоровича. Медсестра гладила его по щеке. Рука её была холодна.

– Всё хорошо, всё хорошо, – говорила медсестра. – Сейчас укольчик сделаем, и будет полегче.

– Вы так стонали, – из-за плеча медсестры сказал Яков Исидорович, – что я за Танюшей вот побежал.

– Вот и всё, – Татьяна массировала ваткой место укола. – Сейчас полежите и постарайтесь не думать ни о чём неприятном.

Когда медсестра ушла, Яков Исидорович взял стул, перенёс его от стола к койке и, оседлав его, спросил:

– Что с вами произошло? На самом деле: я перепугался.

– А! опять эти мои сны! Переношусь лет на сто назад. И почему?

Яков Исидорович склонился к нему и легонько похлопал по плечу:

– Наверное, это какая-то генетическая память. Я статью недавно читал. Не скажу, что всё понял, но в общих чертах так. Иногда в нас просыпаются мысли и чувства наших предков. Часто из-за того, что предки чего-то не поняли, что-то не завершили в своей жизни, нам будто предлагается: пойми, разберись, доделай. Мне ведь тоже часто погромы снятся. И пух. Он летит – не то тополиный, не то из распоротой саблей подушки.

Олег Павлович тяжело вздохнул и прикрыл глаза.

– Ладно, подремлите. Не буду вам мешать.

Олег Павлович лежал в полудрёме. Яков Исидорович встал, осторожно отнёс стул на место. Подошёл к окну и посмотрел наружу.

– Ну, вот, опять полетел, – вполголоса, как бы с сожалением негромко сказал он. – Летит, летит. Как снег.

I

Снег… Снег… Снег… Неожиданная в феврале метель. В снежной пелене – чёрные фигуры. Воротники шинелей подняты, крылья островерхих форменных шапок, похожих на шлемы, спущены и застёгнуты на горле. И сами фигуры, и штыки, примкнутые к винтовкам, в их руках наклонены вперёд – сквозь метель идти тяжело. Это патруль.

Улиц без патруля сейчас не увидишь. Патруль всегда. И везде. С той самой октябрьской ночи, когда Временное правительство отдало власть. Кому? Да вот этому патрулю и отдало.

Снег. Снег. Тусклый свет фонаря выхватывает в ночи кусок светлой ткани. Часть ткани оборвана, часть так обмоталась вокруг фонарного столба, что из надписи, напрягая зрение, можно разобрать лишь «Вся власть Учр…». Висит. С той поры и висит. Не снимают, оставили как издевательское напоминание.

Тогда многие думали, что январь станет началом новой жизни, если Учредительное собрание… Оно, впрочем, открылось, но на заседании в Таврическом дворце одни продавливали свои резолюции, другие отказывались голосовать за признание большевистских декретов. И те, и другие грозились покинуть собрание, а по улицам шла демонстрация.

…Войска в столицу стянули заранее. Латышские стрелки, Литовский лейб-гвардии полк, матросы из Кронштадта, отряды Красной гвардии. На них новая власть могла опереться вполне. А еще раньше закрыты были некоторые газеты. И кругом – патруль, патруль.

А демонстрация шла. На Марсовом поле колонны должны были слиться и двигаться к Таврическому со стороны Литейного моста.

Демонстрация шла, играла музыка – это обуховцы выделили духовой оркестр….

«Не ходите на митинги и демонстрации. Не будите дикую стихию, – не раз потом скажет Радиковский себе и другим. – Демонстрации собираются пролвокаторам и негодяями для провокаторов и негодяев».

На Пантелеймоновской улице демонстранты прорвали цепь красногвардейцев и заполнили проспект. И тут раздались выстрелы. Спустя годы Радиковский будет хорошо их помнить. Недружные и немногочисленные, выстрелы всё же заставили испуганную толпу отпрянуть и побежать назад. Давка, толчея, выстрелы. И кровь. Кровь на снегу, как тринадцать лет назад.

Не ходите на митинги и демонстрации – они ничего не решают, по крайней мере, для самих участников. Радиковский усвоил это твёрдо….

Метель между тем ослабла, и уже февральская позёмка змеилась по обледенелой мостовой. Скалывать лёд, убирать осколки, мести мостовые стало некому. Люди передвигались с трудом. Дамы и барышни семенили, мужчины старались ставить ногу твёрже – каждый, как мог, стремился предотвратить досадное и позорное падение. Стемнело рано. Слабого света немногих оставшихся целыми фонарей было недостаточно, улицы освещались кострами. У них грелись бродяги, беспризорные дети. Изредка подходили одинокие прохожие, протягивали к огню руки, но старались держаться поодаль от обитателей улиц из опасения подхватить вшей, а вместе с ними и тиф.

Улицы не пустовали. Дамы, молодые барышни, курсистки, офицеры стояли, топтались на месте, неумело предлагали купить у них или обменять на продукты фамильные драгоценности. Радиковский спешил. Он удачно обменял свои часы на фунт чая и полполена дров. Полено нести трудно: раненая левая рука по-прежнему болела, но с таким богатством расстаться было нельзя.

Колкий ветер носил по мостовой обрывки газет, плакатов, в избытке развешанных по всему Петрограду. Один плакат ещё оставался на стене, прикреплённый за три угла. Четвёртый угол оторвался и теперь болтался, как спущенный флаг. Радиковский подошёл ближе. С плаката смотрел солдат в гимнастёрке. Коленом он опирался о выступ скалы, сжимая в правой руке винтовку. Левой рукой он указывал на каждого подошедшего к плакату и вопрошал: «Отчего вы не в армiи?». Старый плакат. Радиковский горько усмехнулся: «Отчего нее в армии… А есть ли она, армия? Кого защищает? Ни войны, ни мира – так, кажется, заявил их представитель на мирных переговорах. Армия, где командиров выбирают… Безумцы».

Из-за угла показался матрос. Он шёл, покачиваясь, бушлат расстегнут. Старые знаки различия ещё оставались на нём. Не ожидая от встречи с матросом ничего хорошего, Виктор решил свернуть в подворотню, но матрос заметил его раньше и несколькими широкими прыжками оказался рядом. Дыхнув перегаром, он спросил:

– И куда, господин хороший, путь держите? Почему не приветствуете революционного матроса? Честь отдать бы надо…

– Честь у меня одна, – Виктор старался быть сдержаннее, говорить ровно. – Как же могу я отдавать её налево-направо?

– А ты отдай! Чай рука не отвалится. Солдатиков, небось, заставлял козырять тебе.

– С чего вы взяли, что я кому-то приказывал?

– Эх-ма! Да я эту офицерскую косточку за версту чую. Натерпелся! Да теперь не то… Что руку не сгибаешь? Ранили? То-то. Немец, он не дурак… А мы не ранить. Мы и шлёпнуть можем.

Всё ещё сдерживая, себя, Виктор говорил примирительно, взывая к разуму матроса:

– Бросьте, унтер! Вот от вас водкой разит, бушлат нараспашку. Какого же уважения вы ждёте?

Матрос покачал головой и погрозил Виктору пальцем:

– Вашему брату сейчас лучше молчать. Нечего пропаганду распускать…

Виктор усмехнулся:

– Так это вы, любезный, пропагандируете, а не я.

Но именно этот спокойный, рассудительный тон и взбесил матроса. Он схватил Радиковского за воротник пальто и крикнул появившемуся на отдалении патрулю:

– Эй, братки! А ну, давай сюда. Кажись, контру нащупал!

Но, видно, солдатам лень было идти. Они сгрудились вокруг своего товарища, стукнув прикладами винтовок о мостовую, и прикуривали от одной цигарки. Оглянувшись на матроса, один из патрульных крикнул:

– Тащи его, браток сюда! Разберёмся. Да дровишки-то конфискуй! Ага!

Обернувшись на голос, матрос ослабил хватку, сделал, было, шаг в сторону. Виктору этого было достаточно. Он рванулся, сумев одновременно ткнуть матроса в живот поленом, при этом полено удержать. Матрос выпустил из рук воротник, заскользил по обледенелому булыжнику. От падения его спало лишь то, что он упёрся руками в мостовую и какое-то мгновение скользил руками и ногами, как жук. Виктор юркнул в подворотню. Двор этот он знал хорошо – все его тёмные переходы. И рассудил, что сразу убегать от патруля нельзя. Преследователи наверняка разделятся на две группы: одна побежит следом, а другая – наперерез, стараясь закрыть дальний выход из двора. Он юркнул в узкий зазор между пустой поленницей и стеной. Если встать туда, то в темноте могут и не заметить – как повезёт. Он встал в нишу. Мимо протопали сапоги. Послышались выстрелы. «Неужели кого-то подстрелили? Вместо меня», – подумал Виктор. Он осторожно вышел из своего укрытия и пошёл назад. «Только назад. Возвращаться они пока не будут, – думал он. – Сейчас выйти на тротуар, перейти на другую сторону улицы и уже теми дворами уйти».

Виктор мог бы поклясться, что не умышленно пришёл к этому дому, в котором в последний раз он был лишь под Рождество. Но именно то, что оказался он здесь случайно, воспринял Радиковский как знак.

Виктор остановился перед парадным, но, поразмыслив, прошёл во двор. В оконце каморки дворника слабо светился огонёк. «Свечу, наверное, жжёт Прохор», – подумал Виктор. Первым порывом было постучаться, узнать о профессоре, о его домашних, но кто знает, как сейчас поведёт себя Прохор, добрый, улыбчивый Прохор. Может, и он потребует сейчас отдания чести? Вздохнув, Радиковский стал подниматься по чёрной лестнице. Поднялся на третий этаж. Постучал. Долго не открывали, затем послышались осторожные шаги.

Кто там? – голос тихий, недоверчивый, но такой родной. Сердце Виктора забилось чаще.

– Татьяна Владимировна! Таня! Это я, Радиковский…

– Боже мой! Виктор!

Дверь приоткрылась. Татьяна стояла, держа в руках подсвечник.

– Проходите. Проходите. Только осторожно. Не зацепитесь: электричества нет.

Виктор протиснулся в дверь, а Татьяна продолжала засыпать его вопросами:

– Что случилось? Где вы пропадали так долго? Почему с чёрной лестницы?

– Был в Гатчине. Говорили, что там Врангель. Думал к нему податься. Вы не беспокойтесь, Татьяна Владимировна. Я ненадолго. Патруль кругом ходит. Если позволите, пережду у вас полчаса. А что профессор? Как Владимир Сергеевич?

– А папы нет. Его убили.

– Как?! Когда?! – только сейчас Виктор заметил, что платье на Татьяне чёрное.

– Третьего дня. Он был на улице. Продавал. Бабушкино серебряное колье продавал. Знаете, сейчас ведь все торгуют. Денег у нас совсем не было. Папе и накануне удалось что-то выменять из продуктов. Он был доволен. Шутил, что коммерсантом становится. А потом решил сходить ещё раз. Я не хотела его отпускать, но он пошёл. А там… Я не знаю, что именно случилось, но его убили. Мне даже не дали похоронить его – свезли всех куда-то вместе с другими несчастными.

– Вы говорите так, точно вы совсем одна. А что с Александрой Аркадьевн?

– А я и есть одна. Мама в Киеве у сестры, у тёти Софьи. Так и не может вырваться оттуда.

Радиковский вдруг спохватился:

– Простите, Бога ради. Я же гостинцев вам принёс. Вот держите полено. И это.

Он достал из-за пазухи чай.

– Благодарю вас, – она говорила почти безучастно. – Не посчитайте меня сухой и неблагодарной. Я разучилась плакать и улыбаться. Вы-то что?

– А я, Татьяна Владимировна, позорно бежал от патруля. Я, русский офицер с оружием «За храбрость» бежал от пьяного матроса и горстки дезертиров, назвавших себя патрулём.

Татьяна потянула его в комнаты:

– Проходите. Снимайте пальто. Садитесь и расскажите всё.

Сбиваясь, Виктор рассказал о своём приключении. Татьяна встала, подошла к нему, Виктор поднялся. Слегка коснувшись его руки, Татьяна сказала:

– Вы поступили правильно. Умереть можно от руки достойного противника, а пуля от такой… Это хуже.

– Спасибо вам на добром слове. Но мне пора.

– Нет! Ни за что! Я не отпущу вас. Потерять ещё одного дорого мне человека… Этого я не вынесу.

Виктор склонился и поцеловал ей руку. Татьяна провела ладонью по его волосам:

– Но вам придётся потрудиться. Надо развести самовар. Прислуги тоже нет. Дуняша потребовала расчёт. Она нынче в каком-то комитете, – впервые за вечер Татьяна улыбнулась.

Радиковский принялся за работу охотно, и первым делом перенёс из сарая все оставшиеся там дрова и сложил на кухне. Из сарая дрова крали.