Текст книги "И взошла звезда полынь"

II

У Цветочной площадки стоял состав. От вагона к вагону сновали люди в военной форме, но без погон и безо всяких знаков различия. Лишь по тому, кто и как отдаёт приказания, сколько человек бросаются их исполнять и по другим, только военному человеку понятным признакам, опытный взгляд Радиковского позволил определить и выстроить субординацию этих людей.

Иногда люди отбегали от вагонов, высматривали что-то вдали, возвращались, докладывали. Одновременно в вагоны непрерывно грузили ящики, тюки, вагоны занимали вооружённые люди.

Радиковский отметил оживление – и тут к составу подъехал автомобиль. Из него вышли двое. Один высокий, плотного сложения в пальто и шляпе. Аккуратная, клинышком бородка, пенсне, осанка, манера двигаться – всё выдавало в нём породу и образованность. Под мышкой он держал кожаный портфель и всё время внимательно оглядывал всё вокруг. Его спутник ростом был ниже, подвижнее, тоже в пальто, но в кепке, тоже с бородкой, только рыжеватой. Но именно к этому невысокому подбежал один из командиров и стал докладывать. Человек выслушал внимательно, кивнул и тоже осмотрелся. Радиковский увидел его глаза – с хитрым прищуром. Он смотрел не на Радиковского, а внутрь него – прощупывая, изучая. Виктор узнал обоих: их фотографии теперь уже часто мелькали в газетах. «Правительство переезжает», – догадался он.

Тут перед ним вырос высоко роста, крупный человек, в руках он держал винтовку с примкнутым штыком. Он был совсем молод, у него было открытое, даже простодушное лицо мастерового, ещё не испорченное властью и безнаказанностью, которые дают оружие и мандаты. Юноша загудел басом:

– Проходим, гражданин, не задерживаемся. Нельзя тут стоять.

Радиковский поспешил уйти, он был благодарен этому ещё не опытному здоровяку: он лишь прогнал Виктора, а мог бы арестовать.

«Значит, уезжают, – думал он, – покидают Петроград. Почему? Что им известно? Завтра здесь будут немцы? Или Корнилов?». Ни от новой власти, ни от немцев Радиковский не ждал ничего хорошего, к немцам у него был особый счёт фронтовика. Возможное появления Корнилова или Врангеля вселяло надежду, но за жизни Татьяны и отца он всё же тревожился. И твёрдо решил увезти Татьяну. Куда – он ещё не знал, но хотел поместить ее туда, где бы она была в безопасности. Хорошо бы и отца увезти, да ведь не сдвинется с места, старый идеалист.

Вспомнился недавний разговор с отцом. Профессор не видел в новой власти ничего для себя опасного. Он говорил:

– Любая власть нуждается в науке и просвещении. Зачем им что-то делать со мною? Я ведь могу быть полезным.

– Папа, вспомни французскую революцию. Вспомни всех Робеспьеров и Дантонов. Что они творили?

– Зря ты так, Виктор. То были романтики, Робин Гуды, благородные разбойники, не ведавшие, правда, что разбой не может быть благородным. Но они были искренни и благородны.

– Очень благородное изобретение – гильотина.

– Ты слишком строг и требователен. Ведь ничего страшного пока не происходит. И учить людей надо всегда. Всегда надо лечить, кормить и учить. А просвещать кухаркиных детей – это, знаешь благородно и, должно быть, интересно. Да сами мы давно ль отошли от них, от кухаркиных детей?

– А профессор Одинцов? Владимир Сергеевич – его же убили!

– Горе, горе! Такое горе для Александры Аркадьевны, для Татьяны. Ты видишься с нею? Но ведь Владимира Сергеевича убили на улице, случайно, возможно, приняли за спекулянта….

– Ах, папа! – только и мог тогда сказать Виктор.

Радиковский ускорил шаг. Надо непременно навестить отца вместе с Татьяной, получить от него благословление, обвенчаться. А уж имея на руках документы, можно пытаться уехать.

III

С самого утра Татьяна была неспокойна. Она садилась в кресло, брала со стола книгу, принималась читать. Перевернув несколько страниц, вдруг понимала, что не помнит прочитанного, возвращалась назад, пыталась читать сначала и вновь не запоминала, вновь всё повторялось. Она откладывала книгу, вставала, ходила по комнате, часто подходила к окну, всматривалась вдаль.

Уже час прошёл, как Виктор обещался быть. Она взглянула на часы – стрелки неумолимо двигались, усиливая беспокойство. Мысли сами собой перескочили на часы, которые давно стали первым звеном в её сближении с Виктором.

Как-то Виктор рассказал, что в детстве любил слушать часы. Они играли гавот. Часы были похожи на бронзовую гору, по которой карабкались вверх бронзовые фигуры. Стояли часы на холодном камине. В доме Радиковских огонь в камине никогда не разжигали, довольствуясь теплом изразцовой печи: Пётр Алексеевич опасался открытого огня, был уверен, что от случайно выскочившей искры непременно разгорится пожар. По этой же причине и свечи на праздничной ёлке зажигали ненадолго.

Но гавот… Когда часовой механизм, щёлкнув, начинал вызванивать мелодию, Виктор мальчиком ещё становился у камина, задирал голову и слушал.

Впервые попав в дом к своему профессору, Радиковский сразу увидел такие же часы. И они тоже стояли на камине, правда, огонь в нём горел. С замиранием сердца Виктор ждал знакомого щелчка, чтобы услышать мелодию. Ему очень хотелось, чтобы и эти часы играли его любимую мелодию.

И они заиграли. Это был тот саамы гавот, который он заворожено слушал в детстве. Виктор не смог сдержать улыбку, а Татьяна улыбку заметила.

– Вам нравится этот гавот, – спросила она.

– Нравится. Он напомнил мне о детстве. Очень любил я слушать эту мелодию. Слушал и смотрел.

– И я любила. И тоже подолгу глядела, – сказала Татьяна.

И ничего ведь по существу не произошло. Только почувствовал Виктор, как между двумя точками, сохранившимися в детской памяти обоих, протянулась тоненькая, едва заметная нить. Татьяна не сознавалась себе, но её чувства были похожими.

Нынешнее положение Татьяны представлялось ей несколько странным. Она жила одна в большой квартире отца, одна – без родителей и без прислуги. Отца нет в живых, мама, хочется верить, в Киеве. Но связи с Киевом нет, почта работает скверно, ни в Киев, ни из Киева письма не приходят. Дважды давала она телеграммы, но ответа на них не пришло. Дуняша, получив расчет, ушла, казалось, окончательно.

С той февральской ночи, когда она не отпустила от себя Виктора и была близка с ним, Татьяна не чувствовала ни смущения, ни угрызений совести, ни разочарования. Напротив, прежде не знакомая ей женская гордость поселилась в её душе. Она женщина, а то, что произошло, не грех вовсе, а что-то большое, значительное и правильное. С той самой ночи Виктор бывал у неё почти ежедневно. Она чувствовала его поддержку, видела в нём свою опору, но они оставались невенчанными, и открыто поселиться в её доме в качестве мужа Виктор считал невозможным. Как и перевезти Татьяну к себе и отцу. Именно поэтому сегодня он собирался отвезти туда Татьяну: там благословит их отец, и они смогут обвенчаться.

Татьяна в раздумье смотрела на часы, и, когда они заиграли, от неожиданности вздрогнула. Сразу же вслед за часовым гавотом из передней послышался другой звук. Это под поворотом язычка трижды звякнул дверной звонок. Татьяна решительно подошла к двери, она не сомневалась: пришёл Виктор.

То действительно был он – посвежевший, с доброй улыбкой, с порога обнял Татьяну, поцеловал в щёку. И тут же снова прозвучал дверной звонок – на этот раз требовательно и дерзко. Виктор с Татьяной переглянулись, но дверь открыли.

На пороге стояла Дуняша. Из-за её спины вышел, направился в переднюю и встал там, заложив руки за спину, молодой рабочий в кожаной куртке и картузе. Следом не столь решительно вошла бывшая горничная.

– Дуняша? – удивилась Татьяна. – Что вас привело? Мы, кажется, всё обговорили.

Дуняша хотела было ответить, но молодой рабочий опередил её:

– Во-первых, гражданка, никакая она вам не Дуняша, а товарищ Макарова, моя законная супруга. А, во-вторых, мы претендуем на положенные нам метры.

Татьяна стояла, ничего не понимая. Вмешался Виктор. Сначала он обратился к девушке.

– Во-первых, называть товарищем вас и вас тоже, – обернулся он к ее спутнику, – я никак не могу: мы с вами не товарищи вовсе. Могу называть вас Евдокией Семёновной. Таково ведь ваше отчество? А, во-вторых, по какому праву вы хотите претендовать здесь на что-то?

И опять заговорил рабочий:

– По праву революционного времени и многолетней работы моей супруги на эксплуататорские буржуазные классы.

Не оборачиваясь к нему, Виктор снова обратился к Дуняше:

– Насколько мне известно, Евдокия Семёновна, в этом доме к вам всегда относились по-доброму. О какой же эксплуатации может идти речь?

Дуняша не отвечала и лишь с мольбой во взгляде смотрела на Татьяну, словно говорила: «Это не я. Я так не думаю. Поверьте, барышня». Но муж её был настроен решительно, и ему, по всей видимости, нравилось ощущать себя частью атакующего класса. Он наступал:

– Мы вас предупредили. Так сказать, известили заранее. Сегодня мы заняты в Комитете, а завтра придём осматривать жилплощадь. Пойдём, жена.

Он развернул жену за плечи и повёл вниз по лестнице. Спускаясь, Дуняша оглянулась на Татьяну, словно прося прощения.

Не успела за ними закрыться дверь, как тут же в неё раздался стук. Виктор открыл – за дверью стояла Дуняша. Она говорила торопливо, спеша высказать всё:

– Я ненадолго. Я сказала ему, что забыла ридикюль, – Дуняша вынула из-за пазухи ловко спрятанную там сумочку. – Барышня, Татьяна Владимировна, вы не серчайте, не сердитесь на него. Он добрый. А что говорил строго, так в Комитете все так разговаривают. А доброту вашу век не забуду. Мне не нужно ничего… Сюда больше не приду… Будьте покойны. Храни вас Господь.

Она застучала каблучками по ступенькам, а Татьяна очень спокойно сказала:

– Они вернутся. Непременно вернутся. Придётся потесниться и уступить им комнату. И, вероятно, это к лучшему. Раздавать им чужое жильё всё равно будут. Пусть уж лучше знакомые люди поселятся. Давай пить чай. Только самовар раздуть надо.

Сказав это, Татьяна рассмеялась:

– Что же это такое получается? Как ты ни придёшь, так я тебя самовар раздуть прошу.

За чаем Виктор развернул газету.

– А я шёл к тебе с этим, – сказал он, отыскивая взглядом статью. – Вот послушай. «За последнее время Блок написал ряд стихов в большевистском духе, напоминающие солдатские песни в провинциальном гарнизоне. То, что Блок сочувствует большевикам, – его личное дело. В своих убеждениях писатель должен быть свободен, и честь и хвала тому, кто во имя этих убеждений смело идёт против течения, – но зачем писать скверные стихи? Когда любят девушку – несут ей в виде подарка золото и цветы, и никто не несёт кожуру от картофеля». Вот, пожалуйста, «Петроградское эхо». Что скажешь?

Татьяна задумалась.

– Мне трудно сказать, – после долгой паузы проговорила она. – Сейчас только и разговоров что о Блоке. Каждый норовит высказаться. А ведь он достиг пушкинского возраста. И вот от него ждут каких-то итогов, а кто-то лелеет квазимистические совпадения. Очень это любит публика. И публика жестока. Боюсь, они с радостью восприняли бы весть о смерти Блока, только бы совпало с этими их кавзимистическим совпадениями. Я говорю путано, вот если бы Варя была жива…

– Напротив. Ты всё ясно определила.

IV

Служба подходила к концу. Прихожан для воскресного дня было мало. С недавнего времени, как успел заметить Радиковский, церкви наполовину опустели. У многих прихожан пропало желание подолгу стоять в полумраке, вдыхать аромат ладана, слышать, как с хоров опускаются и разливаются кругом песнопения, захватывая и вознося нечто светлое в душах молящихся. Пропало желание повторять вполголоса за священником и хором молитвы; пропало желание и слушать проповеди священника, а в ещё большей степени пропало желание внимать им. Но Радиковские ходили на службы, а Татьяна даже с радостью. Особенно хорошо было им в этой маленькой церкви, где недавно отец Никодим венчал их.

Однако сегодня Татьяна никак не могла сосредоточиться на молитве. Что-то постоянно отвлекало её, заставляло смотреть по сторонам. Татьяна уходила мыслью далеко, потом замечала за собой, что ищет взглядом знакомых. «Прости, Господи», – шептала она, снова принималась за молитву, снова старалась слушать священника – и снова мысли её уходили далеко, снова взгляд скользил по лицам прихожан. И вдруг что-то остро пронзило её изнутри, вдруг ощутила она – не умом только и не физически, а целиком – ту новую жизнь, что уже жила в ней. И Татьяна внезапно зашептала: «Достойно есть яко во истину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова родшую, сущую Богородицу Тя величаем». Таьяна не слышала слов священника, умом понимала, что её нынешняя молитва может не совпадать с теми, что возносятся в храме сейчас, но шептала и шептала её – ту Молитву, которой она заканчивала обычно свои утренние бдения.

Служба окончилась. Прихожане выстроились для причастия. В нескольких шагах от себя Татьяна увидела нескладную фигуру человека – и внезапно узнала его, хотя с того дня, когда их познакомила Варвара, прошло три года. Это был поэт со странным псевдонимом Эфиопов, никак не совпадавшим с его курносым с мелкими чертами лицом и пышной рыжей шевелюрой. Когда-то он был символистом, затем перешёл к акмеистам, к какой группе принадлежал сейчас, Татьяна не знала. В левой руке Эфиопов неловко держал цилиндр и трость с набалдашником, правую держал у груди. Татьяна заметила на среднем пальце огромный перстень, а на мизинце – невероятной длины ноготь. Эфиопов причастился и отошёл. Причастились и Радиковские. Из церкви вышли почти одновременно.

Перед храмом Татьяна с Виктором обернулись, трижды перекрестились. Эфиопов, не оборачиваясь, пошёл прямо. К нему подошёл приятель, о чём-то спросил. Эфиопов остановился и смачно выплюнул Причастие на землю.

– Что ты делаешь? – изумился приятель.

Эфиопов нарочито громко отвечал:

– Выплёвываю! Тело и кровь Христовы выплёвываю! Прямо на землю! Вон из меня! Не хочу причастия! Не хочу сострадания! Не хочу смирения и со-распятия! Искупление грехов?! Дудки! «Грешить безумно, беспробудно»! Только грешить!

Он нахлобучил на голову цилиндр и, слишком широко размахивая тростью, пошёл, не оглядываясь по сторонам.

V

Неожиданно молодые Радиковские получили все необходимые документы и теперь могли покинуть Петроград. Неожиданность была и в том, что помог им Горький, и в том, что просил за них Пётр Алексеевич. Причём, неожиданно это было для самого Петра Алексеевича.

Решение встретиться с Горьким далось профессору нелегко. Никогда прежде он ни о чём не просил, ни за кого не ходатайствовал, особенно, если дело касалось его или его близких. Да и с Горьким знаком был шапочно: несколько раз пересекались они в Академии наук. Многое пришлось преодолеть внутри себя Петру Алексеевичу, но он решился.

Заранее договорившись, пришёл к Горькому раньше назначенного срока, но гулял у дома, чтобы прийти в точно оговоренное время. Он напомнил писателю о заслугах перед наукой профессора Одинцова, погибшего по нелепой случайности, просил помочь его дочери и своему сыну. Горький выслушал, улыбнувшись в усы, спросил:

– Что же о себе, Пётр Алексеевич, умолчали? Заслуг у профессора Радиковского не меньше.

– Лучше, когда о моих заслугах помнят другие, дорогой Алексей Максимович, – ответил Радиковский. Горький понимающе кивнул и тут же поинтересовался:

– Не сочтите за любопытство: что заставляет вашего сына и невестку уезжать из Петрограда?

Профессор и сам до конца не знал, почему молодые решили уехать, но отвечал серьёзно и уверено:

– Невестка моя беременна, и лучше, если она будет подальше от здешней сырости. К тому же, знаете вы эти женские страхи? Здесь у неё ни матери, ни других родных женщин. Боязно рожать в таких условиях. А в Москве у неё тётка. Возможно, вбила невестка этот страх себе в голову, но уж ничего не поделать…

– И то верно, – согласился Горький. – Будьте покойны Пётр Алексеевич, чем смогу – помогу.

О своём визите к Горькому Радиковский не обмолвился дома ни словом, и ни сын, ни невестка не смогли понять, не смогли увидеть тонкие движения души профессора. Для них он оставался чудаковатым романтиком. И когда при расставании на Николаевском вокзале они увидели слёзы в глазах Петра Алексеевича, то приняли их лишь за слёзы отца, провожавшего детей.

Впрочем, необходимые документы и билеты ещё не означали гарантированных мест в вагоне, и надо было позаботиться о том, чтобы места эти занять, может статься, и нахрапом. Так и случилось: Радиковскому пришлось проявить умение командовать и применить физическую силу, чтобы пробиться в вагон, а, главное, чтобы туда попала молодая беременная жена. Но всё обошлось. Они пробились в вагон, даже смогли занять удобные места у окна. Значит, не будут задевать их снующие туда и сюда по проходам, значит, меньше будут наступать им на ноги. Правда ехать придётся всё же сидя, можно будет только дремать и не окажется никакой возможности выйти за кипятком. Но зато они в поезде, они едут.

Куда едут? Ещё два дня назад Радиковский не ответил бы. Сегодня он знал твёрдо. Решение пришло внезапно. Он хорошо помнил, когда именно впервые подумал он о том, что надо пробираться на юг, и что именно подтолкнуло его к такому решению. Он шёл по улице – и со стен домов обращались к нему плакаты, каждый призывал к чему-то, каждый убеждал в чём-то своём. И тут Виктор увидел этот палец. Палец наставлен был ему прямо в грудь. Красноармеец в красной гимнастёрке и такой же красной, похожей на богатырский шлем, остроконечной шапке со звездой грозно смотрел на него и сурово вопрошал: «Ты записался добровольцем?». Радиковского обдало горячей волной. Он помнил другой плакат, который он видел ещё четыре года назад. С того плаката так же указывал пальцем солдат в светлой гимнастёрке и двумя «Георгиями» на груди. Солдат тоже спрашивал, правда, значительно вежливее. (Радиковский помнил её шрифт, её старую орфографию): «Отъ чего вы не в армiи?». Этот неприкрытый плагиат возмутил Радиковского особенно. «Экспроприация экспроприаторов», – вспомнился ему знаменитый призыв. Виктор твердил про себя: «Экспроприация… Так это вы, голубчики первые экспроприаторы и есть всё отнимаете, всё – даже вот плакат».

Мимо шагал отряд красноармейцев. Не совсем стройными голосами они пели:

 
Смело мы в бой пойдём
За власть Советов
И, как один умрём
В борьбе за это!
 

«Не так! не так в песне!» – хотелось закричать Радиковскому. – Иные там слова! За Русь Святую шли мы, а не за власть Советов!».

Отряд удалялся. Штыки и острые верхи суконных шлемов мерно покачивались в так шагов. «И форму украли, – уже не возмущался, а, скорее, ворчал про себя Радиковский. – Разграбили склады, захватили новую форму. Будто для них Васнецов придумал её! Память о русских богатырях хотел воплотить художник. О богатырях, а не о разбойниках!».

VI

Полгода уже Радиковских не было в Петрограде, и давно уже в квартире профессора Одинцова жили супруги Макаровы. Как и предвидела Татьяна, их всё же подселили. Первое время Дуняша смущалась, старалась не попадаться Радиковским на глаза, позже привыкла и стала смелее.

Тогда Татьяна уступила новым жильцам свою комнату. Вещи перенесли в кабинет отца. Радиковский всерьёз был обеспокоен сохранностью архива профессора Одинцова. Целыми днями Татьяна с Виктором перебирали его заметки, наброски, написанные, но не изданные и неопубликованные статьи. Всё это сортировали, упаковывали, перевязывали.

Наиболее ценные бумаги перевезли к Радиковским. Пётр Алексеевич непрестанно вёл переговоры с Академией наук о передаче ей наследия профессора Одинцова на хранение. Это ему удалось. Как удалось найти небольшую, невысоко оплачиваемую должность. Это давало охранную грамоту и право на паёк. Молодые же готовились к отъезду и в квартире Одинцовых бывали всё реже. Но с каждым посещением родного дома Татьяна чувствовала, что всякий раз что-то в душе отрывается, отслаивается, уходит. А однажды встретили там Радиковские странного гостя.

Рыжеволосый человек с курносым лицом что-то горячо обсуждал с Игнатом Макаровым. Увидев Татьяну, он смутился, засобирался, направился к выходу.

– Вот не думала встретить у себя в доме самого господина Эфиопова, – негромко сказала она.

А гость, изобразив на лице ужас, замахал руками и взмолился:

– Ради всего святого, не называйте меня Эфиоповым. Я Станков.

– Станков?

– Булат Станков, руководитель поэтической секции Пролеткульта в типографии, где работает этот тип, указал он через спину на оставшегося в комнате Игната. – Студия «Красный метранпаж».

– Именно «Метранпаж»? – усмехнулась Татьяна. – Забавное название.

– Название бессмысленное и глупое, – совершенно серьёзно сказал гость, – но для них звучит красиво и многозначительно. И им нравится. Что же, пусть так.

– Эфиопов в «Пролеткульте». Неисповедимы пути литературы русской, – едко заметила Татьяна.

Гость не подал вида, что заметил сарказм, и поспешил удалиться. Позже Игнат Макаров рассказал, что Булат (то есть, «сталь») Станков (от слова «станок») организовал в типографии литературную студию («Да-да, «Красный метранпаж»). Он, Игнат посещает студию, пишет стихи, их часто хвалят. И вообще подумывает Игнат Макаров всерьёз литературой заняться.

Грустно улыбаясь, Татьяна кивала. Это был её последний день в родном доме.

Когда они с Радиковским вышли из квартиры и дверь за ними захлопнулась, Татьяна сделала шаг к лестнице, но тут же оглянулась. Она встала, не в силах сдвинуться с места. Там, за дверью оставалось всё – детство, взросление, влюблённость, убитый на улице отец, мать, от которой так и нет вестей, оставались любимый круглый стол в гостиной, камин и часы, игравшие гавот.

«Солнце взошло над землёю, и Лот пришёл в Сигор», – вспомнила она.