Текст книги "Черный амулет"

4

Возле деревни Кофи перешел на шаг.

Он вовремя заметил стадо коров. Все поголовье АО «Заря» двигалось на него. Сосновый лес давно кончился, и Кофи был один на пустынном проселке. Посреди заросших буйными сорняками картофельных полей.

Хорошо хоть кусты росли вдоль грунтовой дороги. Кофи прыгнул в кювет и лег под куст. Словно заирский повстанец, подкарауливающий колонну правительственных войск.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Коровы никуда не спешили. Казалось, им было все равно: ведут их на выпас или на скотобойню.

Сквозь ветки и листву были видны ребристые бока. В худобе крупный рогатый скот Васнецовки не уступал саблерогим бычкам западноафриканской деревни Губигу.

Лениво помахивая кнутами, прошли два пастуха в распахнутых зипунах. И одежда, и самокрутки с махоркой в губах нисколько не отличались от тех, что носили и курили их предки сто лет назад.

Вот напасть! За последними коровами в арьергарде трусила пастушья собака.

Смесь шотландской овчарки с немецкой.

Она учуяла запах чужого, неваснецовского, пота. И безошибочно направилась к кусту, за которым скрывался от лишних глаз молодой вождь народа фон.

Кофи потребовалось немалого самообладания, чтобы не пуститься наутек. Но он знал твердо: собаки любопытны, как дети. Их привлекает движение, действие, экшн. Застывшие предметы собак интересуют только в качестве корма. А также для оставления и обнаружения меток.

Чтобы не выдать себя при обнюхивании, Кофи закрыл глаза и опустил лицо в ветки куста. Лучше не видеть. Во всяком случае кондратьевский Тузик страшно его невзлюбил с самой первой встречи.

Сначала Кофи ощутил дыхание пса кожей головы. Поводив длинной мордой по мелким завиткам волос, собака ткнулась Кофи под мышку. В пах.

В мозгу овчарки информация о том, как пахнет человек в разных местах, превращалась в портрет Кофи Догме. Красками собакам служат запахи. Чем сильнее запах, тем ярче цвет. Овчарка горячо задышала в ухо. Кофи не шевелился.

Собачья пасть порядочно воняла. Это бывает, когда собак кормят мясом. Голодные, худые коровы и обожравшаяся мясом овчарка свидетельствовали о каком-то необычном порядке в сельском хозяйстве Ленинградской области.

«Спаси и сохрани, Солнечный бог! – взмолился молодой вождь и сей же миг услыхал топот собачьих лап вслед удаляющемуся стаду. – Спасибо тебе, Солнечный бог. Слава тебе во веки веков! Это ты позаботился, чтобы российских коров пасли сытые, равнодушные к чужестранцу псы».

Лишь прошептав про себя эти слова, Кофи открыл глаза. Вылез из-за куста.

И по борозде картофельного поля бросился к озеру. Не ровен час, еще кого-нибудь встретит на проселочной дороге!

Он достал из нагрудного кармана черную пластинку из неизвестного металла.

Всмотрелся в нанесенные поверх черные полосы. Поднес пластинку к носу.

Раздулись широкие ноздри. Наполнились запахом смерти. Кофи вдыхал полной грудью. Он наслаждался, словно это был букет роз… Ну что ж. Довольно.

Сделалось светлее. Такая освещенность бывает ранними летними сумерками, когда предметы незаметно теряют очертания. Сейчас вступило в свои права хмурое утро.

Кофи с тревогой поглядывал на небо.

Надежно ли тучи пленили солнце? Мудрый Солнечный бог был с молодым вождем, но не проявлял своего покровительства слишком явно. Темнота – друг молодежи.

В деревне запел петух. Кофи вздрогнул от его резкого голоса. Петуху ответил коллега из соседнего курятника. Скоро горланили все петухи Васнецовки. Под эту какофонию вождь пробежал берегом до склона, ведущего к задам участка Кондратьевых. По этому склону вчера он уходил в гости к старому учителю. Этим же склоном он от учителя вернулся.

Вот и серый от времени и влаги штакетник. Будка сортира. Кофи стал за тем же кустом, из-за которого вчера наблюдал под дождем приезд милицейского «уазика». Прислушался. Вдруг Любовь Семеновна в туалете?

Острый слух дитя природы не обнаружил звуков, которые бы указывали на присутствие хозяйки в будочке. Острое зрение дитя природы не обнаружило старушку в саду или на огороде.

В один миг Кофи перемахнул штакетник. В шесть прыжков, бесшумный, как черная пантера, он оказался возле тыльной стены дома. Постоял, переводя дыхание и вспоминая, окошки какой комнаты выходят на зады участка.

От напряжения так этого и не вспомнив, он рискнул выпрямиться и приставить нос к окну. Сквозь давно не мытые двойные стекла проступили очертания кроватей. Железные, с высокими перинами и тремя подушками на каждой – мал мала меньше. Ну конечно, это была она! Комната, где они с Борькой провели целых три ночи.

Пригибаясь, чтобы его не увидели с улицы, вождь завернул за угол дома. Он оказался на дорожке, выложенной бетонными плитками.

Попытался заглянуть в боковое окно.

Там висели цветастые плотные занавески.

Ничего не видно. Прислушался. В доме стояла тишина. Может, старушка проводила их с Борькой и вновь прилегла?

Черной пантерой Кофи бросился к крыльцу. И еще не достигнув его, услышал грозное ворчание Тузика. А потом и увидел его.

Огромный лохматый пес выбрался из конуры. И обнаружил прямо перед собой чернокожего, которого с первой встречи и навсегда принял за врага.

Шерсть поднялась дыбом. Прижались к голове небольшие, как у волка, уши.

Распахнулась пасть. После чего Тузик устроил такой хриплый, непрерывный лай, что Кофи словно ветром сдуло.

Он не помнил, как проделал весь путь назад до конца огорода. Захлопнул за собой щелястую дверь сортира. Этой будочке суждено вторично ему помочь. И речи не было о том, чтобы взобраться на крыльцо. Тут и амулет не спасет.

Все продумано: длина собачьей цепи такова, что позволяет собаке контролировать крыльцо полностью. Вместе с входной дверью.

Тузика дружно поддержали все васнецовские собаки. Это было почище петушиной какофонии. Подключилась даже овчарка, ушедшая из деревни со стадом и обнюхивавшая Кофи на обочине. Псы устроили настоящий гвалт, и в домах люди перестали слышать друг друга.

Заплаканная Любовь Семеновна выглянула из дому. У крыльца бесновался Тузик. Он лаял в сторону озера. Любовь Семеновна дошла по крыльцу до угла. Посмотрела. В саду никого не было. В огороде – тоже. Да и кому там быть?

Дальше виднелся кусочек озера. Чайки. "Может, на чаек наш балбес гавкает? – тяжело вздохнула старушка и закусила губу. – «Наш»! Какой же он «наш»!

Был наш. А стал мой!"

Из красных припухших глаз вновь потекли слезы. Любовь Семеновна вернулась в дом. Тузик залаял еще ожесточеннее. Хотя, казалось, больше некуда. Пес возмущался хозяйкиной бестолковостью.

Он исправно несет службу, предупреждает о появлении врага, а на него ноль внимания.

5

Купив два билета до Петербурга, Борис подхватил сумки и вышел из старенького вокзала на улицу. Громыхая на стыках, набирал ход поезд «Санкт-Петербург – Псков». Какая-то девушка в распахнутом голубом плаще махала рукой вслед грязно-зеленым вагонам. По ее плечам были рассыпаны золотистые волосы. Кондратьеву-младшему нравились блондинки.

Она обернулась. И сразу узнала.

– Здравствуй, Боря!

– Лариса! Ничего себе! Ты откуда?

– Ну, я-то здесь живу. Это ты откуда?

Его пронзили воспоминания. Последнее школьное лето. Последние школьные каникулы. Он встретил Ларису, разъезжая на велосипеде в окрестностях Васнецовки. Она уже училась в областном педагогическом. Была на три года старше Бориса и казалась ему совсем взрослой. Первая женщина.

– Ты что, уже работаешь?

– Да, в здешней школе.

Борис изумился:

– Сменила Питер на деревню?

Она положила руку ему на рукав.

– Глупенький. Я же деревенская. Это ты в гости приезжал дурака валять. А я здесь жила. Вот получила диплом и вернулась.

Беседуя, они зашагали по перрону.

– Странно, что ты не попробовала зацепиться в Питере, – сказал Борис. – Ты же, в сущности, красавица. Неужели замуж не звали?

– Странно как раз другое. Странно, что многие считают Питер землей обетованной. Замуж, конечно, звали. Профессорские сынки. Их мамашам, профессоршам, необходима была дешевая прислуга.

– Но это объективно, – сказал Борис, подал руку, и они стали спускаться по выщербленным ступеням. – В наше время чем больше город, тем легче в нем жить. Больше капиталов, а значит, больше рабочих мест, выше заработки.

– Город обезличивает человека, – возразила девушка. – Заставляет всех жить по одному распорядку, – например, работать с девяти до шести. Город заставляет всех выполнять одни и те же правила, – например, правила дорожного движения. Город ломает человека, подавляет.

Горожанам ничего не остается, как быть жестокими и безразличными.

Борис свободной рукой обнял ее плечи. Они удалялись от станции едва заметной в траве тропкой. Здесь росли огромные липы. Запущенная липовая аллея графской усадьбы. Усадьбу давно сожгли, и деревья остались единственными свидетелями позапрошлой жизни.

– А я узнаю тебя, – ответил Борис, прикоснувшись губами к ее розовому ушку. – Все та же отрешенность. Ты сама по себе, а весь мир сам по себе. По-прежнему читаешь стихи?

– Конечно, – серьезно кивнула она. – Стихи – мое спасение. Они всегда со мной.

– И даже в такую рань?

Она остановилась, раскрыла сумочку и достала тяжелый том. Борис увидел: «Марина Цветаева. Избранное».

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – сказала Лариса. – Думаешь, какой смысл в том, чтобы читать сотни раз одни и те же строки.

– Да. Это правда. Я так думаю. Какой смысл?

Они стояли лицом к лицу среди исполинских лип. Борис разжал руку, и их с Кофи дорожные сумки неслышно свалились в траву. Он провел пальцем по ямочке на щеке девушки. Ямочка растянулась в стрелку. А Ларисины губы – в улыбку.

– Есть люди, в которых стихи вливаются, словно музыка. Но в зависимости от настроения эта музыка всякий раз звучит в душе по-иному. Поэтому нельзя сказать, что я читаю одни и те же строчки. Хотя со стороны это выглядит именно так.

– Лариса… – Борис поднес к губам ее руку и перецеловал по очереди все пальцы. – Ты стала еще восхитительнее. Тогда ты была задумчивой и молчаливой.

Поэтому мне было трудно тебя понять.

Да и был я еще совсем балбес. Шестнадцать лет. Теперь ты можешь так гладко все объяснить…

– Тогда я была только студенткой, а теперь профессиональный педагог, – снова улыбнулась она. – Я просто обязана ясно излагать мысли. А то меня дети не поймут.

– Дети? – осторожно уточнил Борис.

– Ну да, дети. Я ведь в школе работаю… А, ты хотел узнать, нет ли у меня своих детей? Пока нет. Я хотела бы, чтобы у моих детей был отец.

– Такой же тонкий ценитель поэзии?

– Нет. Такой же чокнутый.

– Ты прелесть, – только и сказал в восторге Борис.

А затем нежно поцеловал ее в губы. Ее руки легли ему на шею и затылок. Стали гладить коротко стриженные волосы. Рука Бориса прижалась к Ларисиному бедру и поползла снизу вверх.

По треугольному выступу лобка. По животу, по узкой талии… Наконец рука Бориса прибыла на промежуточную станцию назначения. На большую упругую грудь.

Они так и стояли, не разнимая губ. Ее дыхание участилось. А одна рука оставила затылок парня и забралась под его куртку. Обследовала обе лопатки. Устроилась во впадине позвоночника. И, словно по перилам, скатилась на пояс джинсов. Узкая женская ладонь юркнула внутрь.

Борис оторвался от ее губ и приник к груди. Его язык ласкал плоть девушки сквозь двойной кордон ткани. Руки уже орудовали под строгой учительской юбкой.

– Давай отойдем, – услышал Борис задыхающийся шепот.

Они отпрянули друг от друга и заозирались. Сторонних наблюдателей не наблюдалось. Борис подхватил чертовы сумки и увлек Ларису в глубь аллеи по ковру из опавших листьев.

Там он расстелил куртку Кофи и добавил к ней свою.

– А твой плащ мы аккуратно положим поверх сумок, – сказал он, целуя девушку и помогая ей раздеться.

Они стянули с себя лишь самое необходимое. Она – туфли, колготки и трусики. Он – кроссовки, джинсы и плавки.

Ураган страсти вымел из души Бориса деда Костю.

Спустя четыре года Борис вновь вонзился в нее. Словно вернулся после долгого путешествия домой. Она издала короткий вскрик. У него даже не возникло мысли надеть презерватив.

Если бы Лариса попросила – надел бы. Она не только учила в школе детей.

Она была его учительницей. Первой учительницей. Она была его гуру…

Борис сдерживался из последних сил.

Чтобы отвлечься от преждевременного финала, он даже вызвал воспоминание о позавчерашней роковой рыбалке. Это помогло ровным счетом на десять секунд.

– Давай ты сверху! – взмолился он. – А то не вытерплю…

Лариса перевернулась, выскочила из объятий и повалила Бориса на спину. Настал ее черед. Если в общественном транспорте час пик не предвещает ничего хорошего, то в сексе все его ждут с нетерпением. И этот пик должен был вот-вот наступить.

Девушка, теряя над собой контроль, застонала. Меньше мыслей, меньше самоконтроля – и все получится! Рот Ларисы по-рыбьи хватал воздух. Глаза закрыты.

Сквозь накатывающее наслаждение Борис любовался ее лицом.

От разгоряченных тел шел пар.

6

Сидя над отверстием в доске сортира, взмокший после бега и прыжков Кофи быстро обсыхал. Слабо пахло дерьмом и аммиаком. «Аммиак выделяется из мочи при разложении мочевины», – вспомнил Кофи институтскую науку. Пот испарялся, и от этого становилось все холоднее.

Вождь уже начал жалеть, что примчался сюда без куртки.

Хорошо, если было градусов десять.

Кофи стал думать о далеком Губигу. Там в тени сейчас под тридцать пять. Все-таки каким неженкой создан человек! В десять градусов без одежды очень холодно. В тридцать пять чересчур жарко. Двадцать пять плюс-минус пять градусов – вот и весь интервал комфорта.

Тонкий слух жителя тропиков различил сквозь бешеный лай какие-то звуки.

Вождь выгнал из головы отвлеченные рассуждения, за которыми так любят убивать время белые Недобрая улыбка искривила большие коричневые губы.

Он приник глазом к щели. По бетонным плиткам дорожки к нему приближалась Любовь Семеновна Кондратьева. Постариковски медленно. Кофи выпрямился и вжался спиной в боковую стенку сортира. Так, чтобы в первый миг его не было видно.

Дверь распахнулась. Любовь Семеновна привычно сделала один шаг и собиралась сделать другой. Рукой она уже тянула за собой дверь, чтобы закрыться.

В этот миг она осознала, что не одна здесь. Ее пронзил ужас. Тонкий звук вырвался изо рта. Она хотела крикнуть: «Костя!» Дверь захлопнулась под неистовый лай верного Тузика, и кабинка вновь погрузилась в вонючий полумрак.

Старушка вдруг разглядела оскаленное черное лицо. Свирепое и беспощадное.

Тут же стальные пальцы впились в морщинистую шею.

Любовь Семеновна поняла, что мужа ее нет в живых. Эта мысль была последней. Она инстинктивно взметнула ручки к шее, чтобы разжать стальные пальцы.

И обмякла. Кофи убрал руки. Пенсионерка АО «Заря» Кондратьева сползла к его кроссовкам.

Вождь огляделся. Ага, вот то, что ему нужно! Он ухватился обеими руками за доску, в которой было вырезано отверстие. И дернул изо всех сил.

Сил было много. Доска с треском оторвалась. Кофи прислонил ее к стенке.

Приподнял бездыханное тело… И вдруг в голове загремели слова старого колдуна Каплу: «Мужчина народа фон доказывает свои победы с помощью ушей поверженных врагов!»

Уши! Он чуть не забыл! Это же Кондратьева, Кондратьева, Кондратьева!

У Кофи не было с собой даже лезвия.

Он лихорадочно осмотрел узкую кабинку.

Заплесневелый кусок хозяйственного мыла. Квадратики газеты на ржавом гвозде.

Пустая бутылка из-под подсолнечного масла. Оторванная только что доска…

Время шло. Кофи нетерпеливо зарычал. Взялся одной рукой за волосы, а другой за шею. Дернул старушечью голову вверх. И впился зубами в правое ухо.

Вождь стал засовывать тело в яму. Безухой головой вперед.

Перебросить тело через ступеньку для сиденья было нелегко. Трупы гораздо тяжелее таскать, чем живых людей. Наконец Любовь Семеновна шлепнулась в жижу, которую они с мужем копили не один год. Кофи Догме приладил на место оторванную доску с вырезанным очком. Обратил лицо вверх – к Солнечному богу.

Который видит его даже сквозь крышу вонючей будки. И сквозь тучи.

Затем Кофи посмотрел на все четыре стороны сквозь щели в досках. Никого.

Хвала Солнечному богу! Собаки надрывались заметно тише. Не то чтоб их энтузиазм иссякал – нет. Просто они охрипли.

Постепенно они все заткнутся. Отдохнут.

До следующей порции лая. Кофи достал из кармана «Роллекс» и надел на руку.

Седьмой час утра. Электричка в начале восьмого. Опаздывать никак нельзя.

7

Борис и Лариса сидели на скамье в крохотном зале ожидания. На двух других лавочках изнывали семьи с детьми. Завтра – первое сентября. Конец дачного сезона.

– Я маму провожала, – ответила девушка на вопрос. – Она поехала брата проведать. У брата недавно сын родился.

Мама от внука просто балдеет. А ты чего такой странный: с двумя сумками, чьейто курткой?

– Друга жду, – сказал Борис Кондратьев и в который раз взглянул на часы. – Он у моих в Васнецовке часы забыл.

Давно должен прибежать сюда. Бегает он быстро… Может, с дороги сбился?

– А как у твоих дела? Я ведь их с того лета ни разу не видела.

Чистое молодое лицо Бориса стало чернее тучи.

– Тут, Лора, чертовщина какая-то. Позавчера дед с рыбалки не вернулся.

– Как?! – В глазах девушки загорелся ужас. – Константин Васильевич утонул?

Борис погладил ее по плечу.

– Надо же, ты его по имени-отчеству помнишь…

– Я и бабушку прекрасно помню: Любовь Семеновна.

«Она любит меня?» – спросил себя Борис и сказал:

– Мы рыбачили на трех лодках вокруг острова. На Вялье-озере. Там же, где с тобой тогда в лодке… Помнишь, как чуть не перевернулись?

– Зачем об этом спрашивать?

Лариса положила руку поверх его пальцев, но тут же отняла. Зрителей было предостаточно.

– Короче, мы с другом вернулись, а деда нигде нет. Если он утонул, то где лодка, весла? Удочка, в конце концов?

Разве что лодка опрокинулась…

– Бедная Любовь Семеновна! – сказала Лариса.

Борис увидел слезы в ее глазах. Он никого не встречал чище и отзывчивей этой девушки. Которая раньше была для него питерской студенткой, а теперь учит детей на станции Новолуково.

В зал ожидания стремительно вошел высокий, статный и довольно черный человек. Онемели капризные дети на скамейках. Попрятали глаза их хорошо воспитанные родители. У грузной женщины в окошечке кассы открылся рот. Желающие вновь получили возможность рассмотреть получше ее похожие на пеньки гнилые зубы.

А мулат решительно направился к парочке и плюхнулся рядом с Ларисой. Она инстинктивно прижалась к Борису. Никто еще ничего не сказал, а изощренный в любовных утехах африканец сразу все понял.

– А ты, Борька, времени не терял. Это я вижу. Познакомишь с девушкой?

В распахнутую дверь вокзальчика ворвался гул приближающегося поезда.

– Ну, ты даешь! – сказал Борис, поднимаясь. – Я тут уже икру мечу. Бери скорей куртку. И сумку. Это же наша электричка подходит. Тебя только за смертью посылать.

8

С высоты своего положения Катя пыталась увидеть то, что происходит внизу.

Она вытягивала шею, заглядывала слева, заглядывала справа…

Тщетно. Удавалось рассмотреть лишь стриженную, словно под горшок, голову с очками и длинным носом. Перхоть в темных сальных волосах. И белый воротник халата.

«Вот так мои пациентки пытаются разобрать, что я там с ними вытворяю, – подумала Катя Кондратьева. – А видят только мою голову между собственных ляжек».

– Колька, Гиппократ, ты еще долго собираешься мной любоваться? – поинтересовалась она у бывшего однокурсника Николая Одинцова. – Смотри, не перевозбудись.

Длинный нос Одинцова выехал из ее внутренностей.

– Одевайтесь, женщина, – равнодушно бросил гинеколог. – Срок беременности – девять или десять недель.

Катя присвистнула и стала выбираться из гинекологического кресла.

– Колька, ты что, одурел? – жалобно спросила Катя, натягивая трусики. – Я ж ничего не чувствовала до последних дней.

Николай Одинцов очень походил внешне на другого Николая. На писателя Гоголя. Кроме длинного носа и стриженной, словно под горшок, шевелюры, у гинеколога были тонкие губы, тонкие усики и бледная кожа. Темные волосы были жирными и покрытыми перхотью, против которой бессильны все достижения компании «Procter & Gamble». Даже очки, которых Гоголь не носил, ничего не меняли.

Одаренный такой внешностью студент Одинцов безуспешно штурмовал в институтские годы сердце Кати Кондратьевой.

Сейчас он безумно хотел ее. И безумно ревновал к тому счастливчику, которому Катя позволила сделать себя беременной.

Гинеколог Одинцов вынужден был скрывать эти нежные чувства. Первым делом он уселся за свой стол. Посоветовал, стараясь не вибрировать голосовыми связками:

– Можешь подождать часок, пока откроется кабинет УЗИ. Сама все увидишь на мониторе.

– Вот черт. – Катя закусила губу, чтобы не расплакаться. – Только этого не хватало. Как все не вовремя!

– Катенька, я еще ни разу не слышал от женщин, чтобы нежелательная беременность была кстати.

Она уже оделась и причесывала пышные рыжие волосы перед зеркалом, которое висело над раковиной. Не сдержалась и пустилась в ненужные, в сущности, объяснения:

– Я серьезно, Коль. У меня дед с бабкой пропали.

– Как пропали?! – Одинцов наморщил лоб, в точности как великий русский писатель. – Что значит «пропали»?

– А вот так. То и значит. Они в деревне жили. Дед с рыбалки не вернулся. Ни лодки, ни весел, ни деда, понимаешь?

Даже удочку не нашли… А бабка вообще неизвестно куда делась. Она дальше магазина никогда не отлучалась… И собака странно себя ведет.

Гинеколога охватил мистический ужас.

Он вспомнил фильм «Собака Баскервилей».

– Какая собака?

– Да Тузик наш. Он возле бабушкиного дома на цепи сидит. Был большой, лохматый и очень добрый. А теперь большой, лохматый и очень злой. Рычит, никого к себе не подпускает и лает куда-то в сторону озера. Может, по деду тоскует?

Дед с рыбалки всегда с той стороны приходил.

– Ну и ну… – Николай Одинцов развел руками. – А милиция?

Катя забросила на плечо сумочку и собралась уходить.

– Что милиция?! – крикнула она и повторила: – Что милиция?! Ищет милиция. Там на тысячу квадратных километров два милиционера. Старший лейтенант и сержант. Папа вчера оттуда вернулся. На него смотреть страшно. Осунулся, глаза красные, лицо серое. Это же его родители исчезли, представляешь? Родная мать! Родной отец!

Неожиданно она повернулась и бросилась в обход гинекологического трона, на котором только что лежала, к столу врача.

Одинцов вскочил, как ужаленный. Катя уткнулась лицом в белый халат у него на груди и разрыдалась.

– Катенька, – гладил ее трясущиеся плечи гинеколог, – Катюша, успокойся, все будет хорошо, все образуется, бабушка с дедушкой найдутся.

– Не-е-е-е-ет, – подвывала Катя в ответ. – Не найдутся, им по семьдесят с лишним лет…

Волна нежности и сострадания душила Николая Одинцова. Из тщедушного очкарика он в собственных глазах превращался в супермена. В защитника всех униженных и оскорбленных на земле.

Дверь гинекологического кабинета распахнулась. На пороге выросла длинноногая крашеная блондинка. И застыла с открытым ртом.

– Разве вы не видите, что у больной истерика? – заорал супермен Одинцов. – Немедленно закройте дверь!

– Жуть какая, Коленька! – всхлипывала Катя. – Ну кому это нужно?!

– Может, они тяжело болели и решили уйти из жизни сами? – предположил похожий на писателя гинеколог. – Вот как эти… Ну, коммунисты французские…

Как их? Дочка Маркса – Лаура, кажется.

И ее муж, Поль Лафарг. Помнишь?

От такой несусветной глупости Катя Кондратьева даже плакать забыла.

– Не помню, – призналась она. – Чтобы помнить, нужно было когда-то знать.

Ее слезы расплылись на груди гинеколога огромным серым пятном.

– Ну как такое можно не знать? – Николай Одинцов был неподдельно огорчен. – В тысяча девятьсот одиннадцатом году Лауру и Поля Лафаргов нашли мертвыми. Сорок три года они провели вместе, сражаясь за интересы рабочего класса.

Ей исполнилось шестьдесят шесть, ему – шестьдесят девять лет. Они решили, что старость помешает им бороться за интересы рабочего класса, и отравились.

Катя даже улыбнулась. Сейчас, с блестками слез в длинных ресницах, эта улыбка делала ее неотразимой. Она дотянулась рукой до длинного носа своего однокурсника и легонько щелкнула.

– Дурак ты, Колька, – вздохнула она. – Каким был, таким и остался. Я ж тебе русским языком объясняла, что дед Костя с рыбалки не вернулся. А бабушка вообще неизвестно где…

Гинеколог отважился протестовать:

– А что? Я прекрасно помню, ты еще на третьем курсе рассказывала, какой у тебя дед замечательный! Фронтовик, заслуженный колхозник, ветеран КПСС…

Сколько ему, ты говоришь?

– Семьдесят пять.

– Ну вот. Видишь? Это уже старость, куда ни кинь. Решил не быть никому обузой. Избрал достойный мужчины уход из жизни. Не на деревенской перине скончался в страшных мучениях, а ушел как воин. Как защитник отечества и ветеран колхозного строительства. Может, и бабка так? Только она какой-то свой, чисто женский путь избрала, а?

Катя всмотрелась в похожее на писателя Гоголя лицо.

– Боже, какой идиот! – сказала она. – Ты мне, знаешь, о чем напомнил? Об одном дикарском обычае. У меня друг есть.

Мулат, из Африки. Он рассказывал: в его племени еще лет пятнадцать назад существовал один обычай. Если жена заявляла, что муж из-за старости не выполняет супружеских обязанностей, племя устраивало праздник. Били барабаны, все плясали, пели и пили вино. А старик должен был на центральной площади совершить ритуальное самоубийство. Броситься на торчащее из земли копье.

Гинеколог не только внешне походил на Гоголя, но и, очевидно, душой. Коля Одинцов с детства был очень впечатлительный. От услышанного его передернуло. Одно дело Лаура и Поль Лафарги, которые цивилизованно, по обоюдному согласию, приняли яд. Другое дело – первобытная африканская жестокость. Он уже не казался себе суперменом.

– Катька! – вскричал Одинцов. – Уж не от своего ли черного друга ты залетела?

Одинцов был совершенно прав, поэтому в гинекологическом кабинете прогремела звучная оплеуха. Удар был такой силы, что молодой специалист Одинцов не удержался на ногах. Он шмякнулся на стоящий позади стул. Схватился за щеку.

– Сволочь! Расист! – в бешенстве завопила Катя Кондратьева. – Вот рожу!

Рожу ребенка всем вам на зло!

Она резко повернулась и устремилась к выходу. Ногой распахнула дверь в коридор.

Оттуда раздались сдавленный крик и стук упавшего тела. У гинеколога Одинцова округлились глаза. За дверью Катя обнаружила длинноногую крашеную блондинку. Девица медленно поднималась с пола, держась за голову. И одновременно – за правую ягодицу.

– Катерина, – раздался из кабинета стон Одинцова. – Что ты вытворяешь?..

– А пускай не подслушивает, тварь невоспитанная! – рявкнула Катя Кондратьева и ринулась к лестнице.