Текст книги "Филиал. Истории для кино"

Александр Житинский
Филиал. Истории для кино

© А. Житинский (наследники), 2013

© к/с «Мосфильм», 1987, 1995.

© к/с «Ленфильм», 1990, 1994.

© к/с «Беларусьфильм», 1988

© «Геликон Плюс», оформление, 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

От автора

В эту книгу вошли вещи, написанные для кино или же с расчетом на экранизацию. Такого рода проза отличается особым вниманием к фабуле и сюжетным переходам, а также к диалогу. Безусловно, она выглядит несколько облегченной по сравнению с традиционной прозой, однако уже давно стала особым жанром, существующим наряду с фильмами, которые созданы по этим произведениям.

Здесь представлены разные по характеру истории – от комедии абсурда до триллера. Некоторые из них созданы «по мотивам» – удобная форма создания киноверсий прозы, когда можно уйти достаточно далеко от оригинала…

Работа в кино никогда не рассматривалась мною как самостоятельная форма творчества. Я придерживаюсь мнения, что автор сценария, кинодраматург обязан лишь помогать автору фильма – режиссеру и выполнять его пожелания. Это не исключает собственно литературных задач, которые выполняет сценарий, призванный не только обозначить канву действия, но и всей свой фактурой предугадать атмосферу будущего фильма, пользуясь при этом весьма ограниченным набором средств.

Так случилось, что все фильмы, созданные в Москве, на киностудии «Мосфильм» в мастерской Георгия Данелии, принадлежат Алексею Николаевичу Сахарову, ныне покойному, – замечательному режиссеру и человеку[1]1
  Это фильмы «Время летать» (1987 г.), «Лестница» (1989 г.), «Барышня-крестьянка» (1995 г.). – Прим. издателя.


[Закрыть]. Внезапная смерть режиссера прервала нашу работу еще над одной экранизацией – совсем в другим жанре, чем завоевавшая популярность «Барышня-крестьянка», а именно, над тургеневской «Песней торжествующей любви», помещенной в этом сборнике. Здесь уже тургеневский оригинал значительно видоизменен, в чем смогут легко убедиться читатели.

Я не скажу, что работа в кино всегда приносила мне моральное удовлетворение качеством выпущенных фильмов. Однако она помогала мне не заботиться о том, опубликуют или нет очередную повесть или роман, а значит, писать их так, как мне представлялось нужным. Ну и само сочинительство веселых историй для кино, само собой, часто было приятным занятием.

Александр Житинский

Импровизация
^{Первый вариант сценария х/ф «Когда святые маршируют»}

На Неве, в сумерках белой ночи покачивался светящийся изнутри теплоход. Он выглядел немного таинственно. По набережной к нему деловитой походкой устремлялись группки людей. Многие из них были с музыкальными инструментами в чехлах и футлярах. По трапу входили на теплоход.

Прошел контрабасист с огромным футляром. Двое людей, обвешанных барабанами разных размеров, неловко поворачиваясь и гремя, тоже ступили на трап.

Приглушенные приветствия, пожатия рук и некоторая нервозность, будто перед опасным делом.

Точно в детективе, бесшумно подъехал грузовой фургон с потушенными фарами. Оттуда выпрыгнули люди, принялись грузить рояль. С большими предосторожностями и не без труда его тоже затащили на теплоход.

Машина уехала.

Рояль водрузили на верхней палубе. Там уже музыканты расчехляли тромбоны, трубы, кларнеты – блеснула медь. Кто-то пробовал звук.

Высоко в небе золотились облака над Петропавловкой.

В самый последний момент, когда пришла пора убирать трап, на набережной показался белый «рафик» с красным крестом. Из него выскочил человек в плаще, из-под которого виднелся халат врача, и побежал к теплоходу. С палубы ему махали руками: быстрей! Он взбежал по трапу на теплоход, и трап подняли.

А вокруг рояля уже сгрудился классический состав диксиленда: кларнет, тромбон, труба, контрабас, банджо. Тромбонист прищелкнул пальцем, и над тихой ночной набережной грянула музыка. Это была знаменитая пьеса «Когда святые маршируют».

Врач «Скорой помощи» тоже был среди музыкантов, хотя сам не играл. С восторженным и несколько печальным лицом слушал он музыку, глядя на исполнителей, среди которых были все герои фильма.

На этой музыке прошли начальные титры.

Пьеса продолжалась уже на сцене большого Дворца культуры в исполнении других музыкантов. Однако слушатель был тот же – врач «Скорой помощи» Юрий Ганичев с тем же выражением восторженной печали на лице. Он сидел среди публики в переполненном зале.

Когда началась импровизация трубы, Ганичев встрепенулся. Недоуменно свел брови, будто пытаясь что-то вспомнить. Некоторое время он вглядывался в трубача и его трубу, а потом, извиняясь, стал пробираться к выходу.

Ансамбль под аплодисменты зрителей покинул сцену.

А Ганичев был уже в кулуарах Дворца. Он быстро шел по коридору. Все здесь указывало на то, что во Дворце проходит большой джазовый фестиваль: из раскрытых в коридор дверей доносились обрывки музыкальных фраз; в комнатах, временно превращенных в артистические, отдыхали, переодевались, готовились к выступлению участники. Суетились и сновали вокруг помощники с аппаратурой, корреспонденты, любители джаза. Везде висели афиши: «Осенние ритмы» со столбиками фамилий.

Перед закрытой дверью, на которой была табличка «Джаз-Комфорт», Ганичев остановился, потом решительно распахнул дверь.

В комнате он увидел только что отыгравших музыкантов. По стульям были разбросаны портфели, футляры, чемоданы. Висела на плечиках одежда. Ганичев направился к руководителю.

– Здравствуйте, Игорь Павлович!

– А-а, Юрик… – пожилой руководитель устало пожал ему руку.

– Спасибо за игру. Огромное удовольствие… – Ганичев осторожно посматривал по сторонам, пытаясь найти трубача среди переодевающихся музыкантов.

Игорь Павлович снисходительно и добродушно кивал.

– Вы меня с вашим трубачом не познакомите? – спросил Ганичев.

– Дима! – позвал руководитель.

Музыкант средних лет, причесывавшийся перед зеркалом, обернулся.

– Познакомься: верный оруженосец джаза Юра Ганичев.

Ганичев подошел к трубачу, они пожали друг другу руки.

– Простите, можно взглянуть на вашу трубу? – сказал Ганичев.

Музыкант раскрыл футляр, бережно вынул трубу, передал ее Ганичеву. Тот впился в нее глазами, осторожно поворачивал, рассматривая каждую деталь. На раструбе была гравировка «Б. Р.», а у мундштука – чуть заметная вмятинка.

– И вмятинка… – пробормотал Ганичев.

– Что? – не понял музыкант.

– Откуда у вас эта труба? – спросил Ганичев.

– Купил.

– У кого?

– У Сичкина. За пятьсот…

– Всего-то?.. – Ганичев безотчетно гладил трубу ладонью. – Сичкин, Сичкин… – он пытался припомнить.

– Видел я его только что, – бросил руководитель, прислушивавшийся к разговору. – За кулисами вертелся.

– Он всегда там вертится, – сказал трубач.

– Можно я возьму… ненадолго… – Ганичев приподнял трубу, умоляюще поглядев на Диму, потом на руководителя. – Очень нужно.

Руководитель кивнул Диме. Тот не очень охотно пожал плечами.

– Пожалуйста…

– Спасибо! – Ганичев вылетел из комнаты.

Маленький невзрачный Сичкин стоял за кулисами сцены и слушал музыку. Сбоку ему была видна ярко освещенная сцена, а на ней – джазовый ансамбль Валерия Зуйкова. В руках у Сичкина был футляр с электрогитарой, на лице написано полное блаженство. Он раскачивался в такт музыке, притопывал носком ботинка, прикрывал глаза, что-то мычал…

Ганичев тронул его сзади. Сичкин не реагировал. Ганичев потряс его за плечи. Сичкин вышел из экстаза, испуганно обернулся, стрельнул глазами в сторону.

– Отойдем, – сказал Ганичев.

Они отошли за сцену. Сичкин уже заметил трубу в руках Ганичева и опасливо на нее косился.

– Как Валера играет? А? Какой молодец!.. А я тут случайно, и вот такой сюрприз… – тарахтел Сичкин на ходу.

– Инструментами спекулируете? – стараясь быть грозным, спросил Ганичев.

– Да что… да ну… кто вам сказал? – засуетился Сичкин.

– Где вы взяли эту трубу?

– Клянусь богом, все честно. Купил по случаю, за триста. Я же инструмент вижу – стоящий. Вдова продала…

– Вдова… – точно эхо, ошеломленно повторил Ганичев.

– Деньги ей понадобились, вот и продала. Месяц будет.

– Умер, значит… – Ганичев опустил трубу.

– Умер, умер. – охотно подтвердил Сичкин. – Я вдову неделю обхаживал.

– Да вы знаете хоть, чей это инструмент? – с горечью спросил Ганичев.

– Почему не знать? – обиделся Сичкин. – Бориса Решмина инструмент. Вот и монограмма. Слыхали.

– Что вы слыхали… – махнул рукою Ганичев и пошел прочь.

Сичкин смотрел ему вслед.

Трещал в темноте старенький кинопроектор, в узком луче света плясали пылинки.

На экране были документальные кинокадры, запечатлевшие негритянские похороны. Старая черно-белая пленка, дребезжащие звуки диксиленда.

Негритянский хор пел спиричуэлс.

Пленка кончилась, мелькнули полосы на экране. В зале зажегся свет. Ведущий, небольшого роста кругленький человек с лучезарной улыбкой, обратился к небольшой аудитории, состоящей из молодежи:

– Джаз берет свое начало в народной негритянской музыке. В начале нашего века он стремительно распространился по свету, породив массу течений и стилей. Современный джаз – это могучая ветвь музыки, музыки не менее серьезной и проблемой, чем симфоническая… Я хочу познакомить вас с одним из представителей современного джаза, эстонским композитором и пианистом Тыну Найсо.

Раздались аплодисменты. На маленькую сцену вышел огромный бородатый человек с большими руками и детскими голубыми глазами. Сцена была тесна для него. Он неуклюже поклонился и сел за рояль.

Погасили свет. Прожектор высвечивал фигуру музыканта. Несколько секунд он неподвижно сидел над клавиатурой, а потом, опустив на нее свои большие руки, извлек первый, осторожный и мягкий звук…

Музыка продолжалась, разрастаясь, обретая трагическое звучание. Ей соответствовало лицо человека лет пятидесяти – неподвижное, словно окаменевшее, с остановившимся взглядом. Это был тромбонист Алексей Дмитриевич Сокольников – бывший руководитель диксиленда, в котором играл когда-то Борис Решмин.

Сокольников тяжело опирался подбородком на трубу Решмина, обхватив ее обеими руками.

Они были в комнате вдвоем с Ганичевым. Ганичев сидел за столом, на котором стояли бутылка водки, наполовину опорожненная, лежала буханка хлеба. На столе было три рюмки – две пустые и третья полная, накрытая ломтиком черного хлеба.

Ганичев говорил, не глядя на Сокольникова и даже будто бы не к нему обращаясь.

– …Я как глянул – вмятинка. Петергоф, пятьдесят восьмой год. Сразу вспомнил. Вас тогда на танцах побить хотели. Помните, Алексей Дмитрич?..

Сокольников был неподвижен.

– Думаю – ну не мог он сам трубу продать! Либо украли, либо… Звук у нее уникальный, я ведь по звуку узнал, хотя не слышал пятнадцать лет…

– Двадцать, – сказал Сокольников.

– Нет, после того как вы разошлись, я Борю еще слушал. Он играл. Как играл! Музыкант божьей милостью.

– Мало божьей милости.

Сокольников отложил трубу, поднялся, подошел к стене, на которой висела пожелтевшая афиша «Диксиленд п/у Алексея Сокольникова» с датой концерта «15 апреля 1961 г.». И фотография – шесть молодых музыкантов в белых рубашках с закатанными рукавами и при бабочках и певица в юбке колокольчиком.

Сокольников смотрел на фотографию.

– Какая была команда! – вздохнул Ганичев. – Решмин, Баня, Витек Кротов… Клуб завода «Вулкан». У Бани контрабас сперли, помните? Я же за него отвечал. Ревел, как девчонка…

– Теперь писатель. Драматург, – сказал Сокольников, посмотрев на фотографию.

– А Боря свою трубу мне даже поносить не давал…

– Первый ушел, – Сокольников вернулся к столу, налил в рюмки.

– В Мраморном Носов, Гольштейн, Додик совсем еще пацан. Все танцуют, а мы у сцены столпимся, наглядеться не можем… «Глори, глори, аллилуйя…» – тихо запел Ганичев, прикрыв глаза.

– Вот так и… – Сокольников не закончил фразу, взялся за рюмку, но вдруг отставил ее, пораженный какой-то мыслью.

– Где теперь все… – покачал головой Ганичев.

– Юра, ты мне их найди. Где хочешь. Я их видеть хочу, – резко сказал Сокольников.

Джазовый теплоход вышел в море. Вставало солнце. На верхней палубе, подхватив мелодию Ганичева, играли «Глори, глори…». Струны контрабаса перебирал высокий сутуловатый человек лет пятидесяти. Аккомпанировал он серьезно и несколько чопорно. Когда началось его соло, он склонился к грифу, закрыл глаза и принялся с каким-то мучительным сладострастием дергать толстые струны.

Гудел, будто жалуясь на что-то, контрабас.

Драматург Олег Олегович Банькович, он же контрабасист с теплохода, готовился у себя дома к священнодействию. Он настроил видеомагнитофон, включил телевизор, всунул видеокассету… По тому, как он это делал, было видно, что это составляет одно из главных его жизненных наслаждений. Он предвкушал удовольствие.

Из телевизора полилась музыка. На экране появился оркестр Гленна Миллера из «Серенады Солнечной долины».

Банькович, суетясь, подбежал к платяному шкафу в углу своей хорошо обставленной комнаты и извлек из него видавший виды контрабас.

Он встал перед телевизором, повертел колки и с очередного такта включился в музыку.

Гудели струны контрабаса, а на экране худощавый элегантный Гленн Миллер в золоченых очках дирижировал своим знаменитым биг-бэндом и одиноким контрабасистом.

Банькович не расслышал, как позвонили в дверь.

– Алик, это к тебе, – заглянула в комнату мать.

– Я же просил! Кто это?! – плачущим голосом воскликнул Банькович, прекращая играть.

– Говорит, из «Скорой помощи».

Банькович насторожился, спрятал контрабас в шкаф, выключил магнитофон и сел за письменный стол с недовольным лицом.

На пороге уже стоял Ганичев.

– Здравствуйте, – сказал он, застенчиво улыбаясь.

– Здравствуйте. Простите, вероятно, ошибка. Мы вас не вызывали, – сказал Банькович.

– Баня, вы меня помните? – тихо спросил Ганичев.

Банькович вздрогнул. Его не называли так уже двадцать лет. Он внимательно посмотрел на вошедшего.

– Не-ет, – сказал он неуверенно.

– Я вам контрабас таскал. Помните клуб «Вулкан»? Я тогда мальчишкой был.

Банькович не узнавал. Он взял курительную трубку и стал ее набивать, чтобы выиграть время.

– Садитесь, курите…

– Спасибо, не курю, – Ганичев сел в кресло.

– Так чем… э-э… так сказать, обязан? – осторожно спросил Банькович.

– У меня ведь все записи сохранились, – будто не слыша Баню и настраиваясь на долгую беседу, сказал Ганичев. – Ребята, конечно, были – первый класс. Герасим, Мендель, Люси… – он мечтательно улыбнулся. – Помните, как она… «О вен зе сейнз, гоу мачин и-ин…» – запел Ганичев.

Банькович чувствовал себя не в своей тарелке. Что нужно этому человеку? Может быть, сумасшедший?

– Не знаете, где они сейчас? – спросил Ганичев как бы между прочим.

– Нет… Простите, как вас по имени-отчеству?

– Зовите меня Юрик. Раньше вы звали меня Юрик.

– М-м… Юрик… Простите, мне нужно работать…

– Читал вашу книжку. – сообщил Ганичев, явно не собираясь уходить.

– Это приятно, – Банькович нервно забарабанил пальцами по столу.

– Баня, джаз-клуб приглашает вас на ночной джем, – внезапно сказал Ганичев.

Он вынул билет и издали показал его Бане.

Банькович словно окаменел. Он попыхтел трубкой и только потом ответил:

– Спасибо. Я не могу.

– Конечно, писатель – человек занятой… Где уж там, чтобы поиграть со старыми друзьями, – с укором произнес Ганичев.

Банькович рассердился.

– Послушайте, по какому праву? Я расстался с джазом двадцать лет назад. Навсегда! Бесповоротно! И контрабас давно продал.

– Вот это напрасно, – мягко заметил Ганичев. – На чужом играть хуже.

– А я и не собираюсь ничего играть! Слышите! Не пойду! Я никого не видел двадцать лет. Что я им скажу?

– Говорить не надо. Вы сыграете.

– Сыграете… – проворчал Банькович, но уже добродушно. – Вы знаете, как мы разошлись? Атомный взрыв! Тайфун! Пять лет были не разлей вода, а расплевались в один день. У Лешки Сокольникова характер! Время какое – помните? Хотя вы еще в телячьем возрасте были. Извините… Шестьдесят четвертый год. Битлы, длинноволосые с гитарами. Джазу крышка…

Ганичев устало кивал, потирая лицо ладонью.

– Я это все знаю. Вы просто испугались.

– А вы бы не испугались?! Что играть? Для кого? Тут либо – либо… Надо дело иметь в руках! О семье думать, о детях…

– А у вас семья, Баня? – спросил Ганичев.

– У меня лично нет. Это дела не меняет. Нас уже не склеить. Да и какой смысл?

– Смысл! Смысл! – вскипел Ганичев. – Да люди до сих пор вспоминают, как вы играли! Фаны, вроде меня, пленки переписывают. Вы же нам, Олег Олегович, в душу плюнули. Не имели вы права этого делать!

– Нам лучше знать, – заметил Банькович.

– Алексей Дмитрич джаза не бросил. Перебивался кое-как, бывало, последнее продавал, – укоризненно сказал Ганичев.

– Молодой человек, не надо читать мне морали, – снова рассердился Банькович. – Леша – это Леша, а я – это я. Мы из разного теста. Если хотите, я уже тогда писал стихи и мечтал о литературе. Настоящих музыкантов среди нас двое было: Сокольников и Решмин… И Люси… – Банькович тяжело вздохнул.

Ганичев поспешно поднялся с кресла, испугавшись, что зайдет разговор о Решмине.

– Я вас понял, Олег Олегович, – сухо сказал он.

– А ее вы пригласили? – спросил Баня.

– Кого?

– Люду Левченко. Люси…

– Конечно, – соврал Ганичев.

– И что… она?

– Люси визжала от восторга, – небрежно бросил Ганичев, направляясь к двери. В кресле остался лежать билет на джем-сейшн, будто бы забытый нечаянно…

А во Дворце культуры полным ходом продолжался джазовый фестиваль. Со сцены доносились звуки музыки, где-то репетировали, кого-то интервьюировал репортер. В артистических отдыхали отыгравшие музыканты, выжатые как лимоны – вытянув ноги и утирая пот.

Ганичев кого-то здесь искал. Подошел к одному, что-то спросил, нырнул в артистическую.

В кресле полулежал саксофонист – старая гвардия джаза.

– Толя, привет, – Ганичев пожал его вялую руку. – Колоссально играли!

Музыкант уныло покачал головой.

– А я лажанул…

– Где? Да брось ты! Сыграли железно! – успокоил его Ганичев.

– Лажанул, Юрик. Нет звука. Играю только по праздникам.

– Толя, ты Витьку Кротова помнишь? – спросил Ганичев.

– Крота? Из первого Лехиного состава?

– Ну да, банджист.

– Видел лет пять назад.

– Где?

– А-а… Лучше бы не видел, – махнул рукой Толя.

– Что? – насторожился Ганичев.

В ответ саксофонист провел ребром ладони по шее.

– Не играет? – спросил Ганичев.

– У него же руки трясутся.

– А где его найти, не знаешь?

– Не… Спроси у Ершова.

Ганичев кивнул и быстро удалился.

Музыканты Ленинградского диксиленда в концертных красных смокингах ожидали выхода. На сцене доигрывало трио Лыткина.

Ганичев подошел к банджисту Ершову, о чем-то спросил. Из-за музыки не было слышно, что ответил Ершов. Послышались аплодисменты. Трио раскланялось и покинуло сцену. Проходя мимо, музыканты дружески напутствовали коллег перед выходом.

Стихли аплодисменты – это диксиленд появился на сцене. Началась музыка.

Ершов сначала подыгрывал, но вот пришла его очередь, и он начал солировать.

Джазовый теплоход плыл по какой-то речушке среди полей, березовых рощ, деревень в несколько домиков, среди пасущихся на лугах коров, цветущей земли.

Музыканты на палубе, раздевшись кто до трусов, кто просто скинув пиджак, играли нечто джазово-пасторальное. На банджо играл человек с худым лицом и впалыми щеками, зачесанный на пробор.

Под дребезжащие звуки банджо во двор продовольственного магазина зарулил «рафик». Ганичев выпрыгнул из машины.

– Вася, две минуты! – крикнул он шоферу и побежал ко входу.

В зарешеченном окне подсобки мелькнуло мужское небритое лицо. Увидев белый халат врача, человек скорчил испуганную гримасу и исчез.

Ганичев вошел. Навстречу шла женщина в халате продавца.

– Обед у нас.

– Кротова можно видеть? – спросил Ганичев.

– Там, – указала она на дверь.

Ганичев распахнул ее и вошел.

На цементном полу в пустой подсобке стояли три ящика. На двух сидели мужчины – тот, что выглянул в окно, и Виктор Кротов – в ватнике, с гладкими впалыми щеками, зализанный на пробор. На третьем ящике лежал плавленный сырок и стояли два пустых стакана.

– Виктор Иванович? Кротов? – спросил Ганичев, с трудом узнавая бывшего банджиста.

Небритый встал, подобострастно улыбаясь. Кротов продолжал сидеть.

– Согласия моего не было, – сказал Кротов мрачно. – Принудительно – только через суд.

– Витек, ты погоди, Витек, – залебезил небритый. – Может, амбулаторно.

– Люська его вызывала – пускай сама и лечится! – Кротов демонстративно отвернулся.

Несколько секунд Ганичев с жалостью смотрел на Кротова.

– Витек, ты много принял сегодня? – спросил он почти ласково.

– Вы мне не тыкайте! – закричал Кротов.

– Ничего с утра не пили, ни капелюшки. Как на духу… – оправдывался небритый.

Внезапно дверь подсобки распахнулась, и на пороге возникла пышная женщина в белоснежном халате и крахмальной наколке. Ганичев изумленно отшатнулся: он узнал в этой дородной немолодой продавщице Люду Левченко, Люси – бывшую вокалистку.

– Твоя работа?! – заорал Кротов, вскакивая.

– Люся… Вы… – пробормотал Ганичев.

– Что случилось? Да постой ты! – отбивалась она от мужа.

– В психушку меня решила! – кричал он.

– Тихо, Витя! Товарищ, вы к кому? – обратилась она к Ганичеву.

– К вам. Обоим, – Ганичев сел на ящик и тяжело вздохнул, не в силах ничего больше сказать.

Они тоже молчали.

– Вы из санэпидстанции? – попыталась угадать Людмила.

– Я из вашей молодости… – он криво улыбнулся, но тут же понял, что пошутил неудачно. – Юрик я, Ганичев. Я от Леши Сокольникова.

Он вытащил из нагрудного кармана пригласительный билет, протянул им. Людмила осторожно взяла, стала читать.

В служебку заглянула молодая продавщица.

– Кротов! Долго мне кричать? Иди селедку принеси в отдел!

Кротов очумело взглянул на нее, только рукою махнул. Вместо него услужливо побежал небритый.

– Он что… пригласил нас? – дрогнувшим голосом спросила Людмила.

– Да. Он хочет сыграть с вами, – без энтузиазма пояснил Ганичев.

– Куда уж нам! – горько махнула она рукой.

– Я… Да я… – повернулся к ней Кротов.

– Молчи. Банджо давно пропил.

– Продал я его. Хорошему человеку, – хмуро сказал Кротов.

– Значит, не сможете… – Ганичев уже смирился с тем, что они не пойдут, да и нечего им там делать.

– Да, не сможем, – с едва уловимой обидой произнесла она. – Скажете Леше: не нашли нас.

– Простите, что побеспокоили, – Ганичев, не глядя, кивнул им и вышел.

– Кто не сможет?! Это я не смогу? – грозно сказал Кротов и вырвал билет у жены. – Еще как сыграю, не боись!

– Дурачок… – с жалостью сказала она.

– Я, может, пью оттого… – он не договорил, отвернулся.

Задремавший на станции «Скорой помощи» Ганичев встрепенулся от резкого звонка. Вызов! Бригада устремилась к машине. «Рафик» отъехал.

Одновременно с отъездом «Скорой» началась джазовая пьеса в исполнении ансамбля музыкантов. Далее, сменяя друг друга, проходят сцены работы бригады Ганичева по спасению больного – и импровизации музыкантов. Четкость, с какой вступает в дело каждый член бригады: водитель, врач, санитары, – напоминает сольную игру музыкантов. Каждый эпизод работы «Скорой» находит себе эквивалент в музыке.

Лица врачей и лица музыкантов. Труд одинакового напряжения и равной душевной отдачи.

Уставший до предела Ганичев вышел из дверей кардиологической больницы, куда только что был доставлен больной. Он утер лицо белой шапочкой.

– Успели… – сказал водителю.

И расплылся в улыбке.

Устало улыбались и музыканты, закончив пьесу под гром аплодисментов.

Ганичев метался перед студией телевидения, взглядывал на часы. Наконец не выдержал, сунулся внутрь к вахтерше.

– Вы меня не пропустите?

– Пропуск!

– Был бы пропуск, я бы не спрашивал.

– Не имею права. Отойдите, гражданин!

Ганичев опять вышел на улицу. Мимо шли знакомые музыканты. Ганичев остановил одного.

– Простите, вы Сокольникова не вызовете?

– Вряд ли он сможет. Сейчас запись.

К телецентру подошел автобус. Из него вышла большая группа финских музыкантов. Ганичев подскочил к молодому парню, который тащил ударную установку. Взялся за барабан.

– Плиз? Ай хелп.

Тот пожал плечами, отдавая барабан. Прикрываясь им, Ганичев прошел мимо вахтерши. На лице его сияла улыбка: он был доволен своею выдумкой, а также тем, что снова, как в юности, носит инструменты за музыкантами.

В павильоне все было готово к записи. На освещенной площадке за столиком сидели ведущий передачи – тот же толстячок, что показывал старую хронику, – и Сокольников.

– Алексей Дмитрич! – помахал ему рукою Ганичев, пронося барабан на другую площадку.

Сокольников кивнул, продолжая о чем-то тихо разговаривать с ведущим. Рядом готовились к записи музыканты его состава: все в одинаковых концертных костюмах, таких же, как у Сокольникова.

Ганичев поставил барабан перед телекамерой и пожал руку финскому музыканту.

За столиком между Сокольниковым и ведущим шел разговор.

– Я не понимаю, почему ты не хочешь сказать о своем первом составе! – кипятился ведущий.

– Не хочу, и все, – сказал Сокольников.

– Я понимаю, ты на них обижен, но это был первоклассный состав. Давай я скажу.

– Не надо. Не в обиде дело.

– А в чем? Для истории советского джаза эти имена кое-что значат, поверь мне. Кротов, Банькович, Решмин…

– Боря умер, – сказал Сокольников.

– Что?

– Решмин умер. А мы и не знали… А другие? Где они? Мы их потеряли, понимаешь? Нечего делать вид…

– Тогда конечно, – неуверенно сказал ведущий. – Ай-яй-яй! Боря умер…

Зажглось табло «ТИШИНА В СТУДИИ. ИДЕТ ЗАПИСЬ!» Голос режиссера сказал по трансляции.

– Внимание, начинаем! Пожалуйста, Владимир Борисович.

Сокольников вышел за пределы освещенного круга. Ведущий приготовился говорить.

Ганичев сделал знак финскому барабанщику: тихо! Однако тот обворожительно улыбнулся и, как бы приветствуя Ганичева, вдруг произвел невероятный шум, пустив в ход большой и малый барабаны и тарелки. Опустив палочки, он победоносно взглянул на испуганного Ганичева.

По трансляции раздался рассерженный голос режиссера:

– Я сказал: тишина! Начинаем сначала!

Ганичев знаками показал финну, чтобы он спрятал палочки. Тот наконец повиновался.

В отдалении, на ярко освещенной площадке, начал что-то говорить ведущий. Его снимала одна камера.

К Ганичеву на цыпочках подошел Сокольников. Они обменялись рукопожатием.

– Ну как? – шепотом спросил Сокольников.

– Баню нашел и Крота с Люси. Она его жена, представляете? – тихо доложил Ганичев.

– Баньковича?

– В том-то и дело! Кротова! – Ганичев испуганно зажал себе рот, опасаясь нарушить тишину. – Я тоже думал, что она за Баню выйдет…

– Ай да Крот! – покрутил головой Сокольников. – Как он?

Ганичев уклончиво пожал плечами – он не хотел расстраивать Алексея Дмитриевича.

– Рады были? – спросил Сокольников, уверенный, что иначе не могло быть.

– В общем, да… – Ганичев спрятал глаза.

– Я тебя чего позвал, – торопливо зашептал Сокольников, увидев, что ведущий заканчивает и его музыканты собираются перед камерой. – Мой флейтист – видишь, вон тот, белобрысый, – знает, как найти Менделя. Поедешь с ним после записи.

Сокольников поспешил к своему составу, двигая на ходу кулису тромбона.

Ведущий заканчивал:

– …Мы послушаем в исполнении этого коллектива пьесу «Вниз по реке». Она входит в репертуар ансамбля Алексея Сокольникова уже четверть века, со времен первого состава, о котором теперь помнят лишь старые любители джаза…

Ансамбль Сокольникова заиграл. Ганичев смотрел на молодого флейтиста.

После записи Ганичев с флейтистом, которого звали Севой, усаживались на мотоцикл. Сева протянул Ганичеву шлем, тот надел довольно неумело. Сева завел машину.

– Не боитесь?

– Еще не знаю, – Ганичев сел на заднее сиденье и обхватил Севу руками.

Сева нажал газ. Мотоцикл взревел и сорвался с места. Футляр с флейтой был приторочен к седлу, как колчан.

– Куда мы едем? – на ходу прокричал Ганичев.

– Клуб завода «Вулкан»! Знаете?

– Еще как! – обрадовался Ганичев.

Джазовый теплоход шел в порту, пробираясь между громадами советских и иностранных судов. Проплывали названия, мелькали вымпелы и флаги, матросы гуляли по палубам.

На теплоходе продолжали играть. Кудрявый седой человек с маслянистыми черными глазами играл на рояле, чутко прислушиваясь к каждому звуку.

В клубе завода «Вулкан» было пустынно. Ганичев с Севой поднялись по лестнице, пошли по коридору. Откуда-то доносился странный неясный гул, точно извергался вулкан. Гул нарастал. Стало ясно, что источник его находился за дверью в конце коридора.

Они дошли, и Сева распахнул дверь. Им в лицо ударил плотный, почти осязаемый комок звуков. Ганичев даже остановился от неожиданности.

В глубине небольшого зала, на низкой сцене, репетировал состав рок-группы: две гитары, ударник…

…а за электроорганом сидел кудрявый седой человек с маслянистыми черными глазами. Это и был пианист первого состава Сокольникова Илья Менделев. По возрасту он сильно отличался от своих партнеров – тем было не более тридцати. Тем не менее Менделев с увлечением и азартом пел вместе с ними какую-то песню. Слов было почти не разобрать из-за невероятно громкого звука.

Сева с Ганичевым уселись в последнем ряду.

– Менделев, видите? – прокричал Сева на ухо Ганичеву.

Тот кивнул. Он узнал Менделева сразу.

– Вы тоже с ними играете? – крикнул Ганичев Севе.

– Бывает!

– А Алексей Дмитрич?

– Он не знает. Он эту музыку не уважает!

– А вам самому что больше нравится?

Сева подумал.

– Понимаете, там – дело. А здесь – для души…

Песня закончилась мощным электроаккордом.

– Сева! Давай сюда! Нужно попробовать, – позвал гитарист.

Сева взошел на сцену и принялся репетировать дуэт с гитаристом.

Менделев, потянувшись, вышел из-за электрооргана. Он был в свободном свитере, волосы падали на плечи.

Ганичев не спеша пошел по проходу к сцене. Менделев, почувствовав на себе его взгляд, остановился.

Сева с гитаристом играли, обрывали игру, начинали сначала. В аккомпанемент включилась бас-гитара.

– Илья Захарыч, я к вам, – сказал Ганичев, подойдя.

Менделев посмотрел на него со сцены и вдруг расцвел в улыбке.

– Юрик! Ты что здесь делаешь?

Он спрыгнул вниз и горячо обнял Ганичева. Тот был тронут.

– Думал, что вы меня не узнаете…

– Да ты такой же! Не ожидал тебя здесь встретить!

– Это я не ожидал вас здесь встретить, – с едва уловимым укором проговорил Ганичев.

Менделев сделал вид, что не понял намека. Он взял Ганичева под руку и увлек в глубь зала.

– Почему же? Это наша молодость, помнишь? «Вулкан»! Сколько мы здесь пота пролили, слез… Лучшие годы, Юрик!

– Значит, вспоминаете молодость? – съехидничал Ганичев.

Менделев огорченно посмотрел на него.

– Зачем язвишь? Нравится мне это.

– Да как вам может это нравиться?! – вскипел Ганичев. – Это же мусор!

Менделев потемнел.

– Вот что, Юрик. Говори, зачем пришел.