Текст книги "Филиал. Истории для кино"

– Алексей Дмитрич вас приглашает на джем, – он протянул билет.

Менделев присвистнул.

– Вспомнил-таки старого Менделя! А он таки не думает, что Менделю уже не хочется трясти стариной? Юрик, я отдал джазу молодость, ты знаешь, но старость я ему не отдам. Меня греет это…

Он кивнул в сторону сцены, где пели молодые.

– Простите, Илья Захарыч, но это примитив. Разве это можно сравнить с Армстронгом? Бейси? Дюком?

– Зачем сравнивать? Ты «Битлз» слышал? – спросил Менделев.

– Ну слышал…

– Считай, как хочешь. Может, это и примитив, – завелся Менделев. – Только этот примитив в тысячу раз живее той дохлятины, которую уже двадцать лет играет Леха!

– Так ему и передать?! – крикнул Ганичев.

– Так и передай!

– И Дюк – дохлятина?

– Нет, Дюк – не дохлятина. Дюк – классика. Но он уже свое сделал, сделал! Нужно дальше идти! А вы будете еще сто лет повторять Дюка!

– Это лучше, чем играть всякую муру!

– Муру?! Что ты понимаешь? Ты музыкант?!

Ребята на сцене давно остановились и кто с улыбкой, кто с тревогою всматривались в зал, где два немолодых человека, казалось, готовы были подраться.

– Илья, чего у вас там? – спросил гитарист.

Вместо ответа Менделев бросился к сцене, вспрыгнул на нее, обернулся к Ганичеву:

– У тебя есть две минуты? Слушай!.. Ребятки, сделаем для этого пенька «Йестердей».

Он сел на клавишные, ребята взяли аккорд и запели известную песню «Битлз» – грустную и мелодичную. Ганичев уселся, стал слушать. Музыка умиротворила его.

Он смотрел на сцену и видел на ней других музыкантов, которые репетировали здесь четверть века назад, горячились, спорили о музыке. Сквозь песню «Битлз», казалось, доносились обрывки тех споров.

– Нельзя вечно играть Цфасмана! Нужно идти вперед, – говорил трубач.

– Авангард публика не поймет…

– При чем здесь авангард? Мы заторчали на диксиленде. Давайте попробуем «боп»…

– Боп-боп-боп-боп-боп… – разнеслось, точно эхо.

– Рок-рок-рок…

Песня кончилась.

– Ну что, разве это не музыка? – спросил Менделев.

– Старую собаку не научишь новым фокусам, – грустно улыбнулся Ганичев.

На танцевальной площадке грохотала музыка, переливались цветные огни, было полутемно. Молодые люди плясали.

Ганичев пробирался от дверей к эстраде, где играл небольшой состав. Среди музыкантов выделялся тучный немолодой саксофонист. Он стоял в центре и дул в саксофон. С него лил пот.

К микрофону вышла певица.

– Белый танец, – объявила она и запела медленную мелодию.

Не успел Ганичев опомниться, как к нему подошла маленькая девушка в брюках и, сделав книксен, пригласила танцевать. Ганичев страшно смутился, сделал даже попытку убежать, но взял себя в руки и принял приглашение.

Неуверенно ступая и глядя куда-то в сторону, он начал танец. Видно было, что он не танцевал уже тысячу лет.

– Я вас здесь раньше не видела. – сказала девушка, положив голову ему на плечо.

– Да… я обычно… в других местах, – в панике бормотал Ганичев.

– В «Пятилетке»? – спросила она деловито. – Там грубо.

– Нет, я в клубе завода «Вулкан».

Девушка подняла голову и удивленно посмотрела на него.

– Там одни хипари.

– Я тоже хипарь. Внутри, – улыбнулся Ганичев.

Он осмелел. Его движения приобрели целенаправленность: он увлекал партнершу к эстраде.

Танец кончился. Ганичев с сожалением посмотрел на девушку. Ансамбль вдруг заиграл старый рок-н-ролл, прекрасно известный Ганичеву по пятидесятым годам. Певица запела на английском.

– Вы рок-н-ролл умеете? – с сомнением спросила девушка.

– Да я танцевал это, когда вас на свете не было! – притворно возмутился Ганичев.

Он ухватил девушку за руку и вдруг начал выделывать ногами бог знает что. Партнерша со смехом включилась. Публика образовала круг перед эстрадой. Все перестали танцевать, только смотрели на Ганичева и подхлопывали в такт. Музыканты тоже старались, увидев настоящий рок-н-ролл. Ганичев кутил партнершу, вертелся сам, пиджак у него расстегнулся, волосы растрепались. С последним аккордом Ганичев подхватил девушку на руки да так и замер с нею.

Раздался гром аплодисментов. Девушка чмокнула Ганичева в щеку. Тяжело дыша, он опустил ее на пол.

– Надо же! – сказала она с уважением.

– Приз за лучшее исполнение рок-н-ролла вручается… – певица вынула откуда-то коробку мармелада и поманила Ганичева к себе.

– Как ваша фамилия?

Ганичев тихо назвал себя.

– …Юрию Ганичеву с партнершей! – закончила певица.

Ганичев принял коробку и галантно вручил ее девушке.

Саксофонист сошел с эстрады, подошел к Ганичеву.

– Здравствуй, Юрик! Думаю, кто это так лихо пляшет. Совсем по-нашему… Молоток!

– Здравствуйте. – сказал Ганичев, пожимая ему руку.

Девушка уже ела мармелад, поглядывая на Ганичева с любовью.

Саксофонист Герасимов и Ганичев, пользуясь перерывом, сидели в буфете и пили пиво. Девушка сидела тут же со своею коробкою мармелада и пила пепси-колу, прислушиваясь к разговору мужчин.

– Поболтался в Тульской филармонии, потом в Сибири, – рассказывал Герасимов, – работы нет, джаз не покупают… А раз нет работы, то и звука нет. Нет игры. Я уже лет пять не музыкант, а лабух.

– Ешьте мармелад, – предложила девушка.

Герасимов посмотрел на нее с удивлением, но мармелад взял.

– Да, честно сказать, из нашей компании только Леха и Боря джаз понимали. А мы так – попали в струю… Я Бориса несколько лет назад встречал. Посидели с ним у него на кухне, потом он мне сыграл. Идеи у него колоссальные, никому не снилось. А слушать кто будет?

– Адрес его знаешь? – спросил Ганичев.

– Записан… – Герасимов достал записную книжку, раскрыл и положил перед Ганичевым.

Ганичев списал адрес.

– А Леху мы просто предали, – сказал Герасимов, пряча книжку. – Сейчас даже на глаза ему стыдно показаться… Да не хочу я мармелада! – вдруг вскричал он, заметив, что девушка снова подсовывает ему коробку.

Девушка испугалась.

– Дядя шутит, – мрачно прокомментировал Ганичев. – Эх вы! – вздохнул он. – Мы же вашими руками, вашими губами играли! Вы для нас были… ну как не знаю кто. Свет в окошке. Своя команда. Мы за вас были готовы в огонь и в воду… Если бы я играть умел! Может, я двадцать лет ждал, что вы вернетесь… – закончил он, опустив голову.

Герасимов тяжело сопел. Девушка растерянно переводила взгляд с одного на другого.

Подошел музыкант из ансамбля.

– Геннадий Петрович, время! – он постучал по часам.

Герасимов тяжело поднялся.

– Извини, – сказал он, пожимая Ганичеву плечо.

– Ну я пойду… – с сочувствием проговорила девушка.

Она не знала – брать ей мармелад или нет. Потом решилась, взяла.

Ганичев сидел, обхватив голову руками. Из зала донеслась музыка. Это было вечно: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»

Джазовый теплоход был уже где-то среди сплошных льдов, едва пробирался между ними – заиндевелый, покрытый льдом, – и на палубе его не было ни души.

В полной тишине было слышно, как трутся о борт льдины.

Один среди бескрайних просторов.

Сокольников был в ярости.

– Ты меня жалел, да? А я не нуждаюсь! Я правду люблю. Мендель рок лабает – вот правда! Почему я должен об этом от других узнавать?

– Извините, Алексей Дмитрич, – виновато оправдывался Ганичев.

Разговор происходил в фойе Дворца культуры, где происходил очередной концерт фестиваля.

– Извините… – проворчал Сокольников. – А что остальные?

– Ну Баня, вы знаете, книжки пишет. Кротов… грузчиком в гастрономе…

– Что? Вот это? – Сокольников щелкнул себя по кадыку.

Ганичев уныло кивнул.

– Идиот!

– Гена Герасимов на танцах играет в Мурино…

– Та-ак… Господи боже мой! А как петушились! Говорил им – выживем только вместе… Не хочу я их видеть!

– Да они и сами не очень-то, – признался Ганичев.

– Что-о? – обиделся Сокольников.

– Стыдно им, Алексей Дмитрич.

– Правильно. И должно быть стыдно.

Прозвенел звонок.

– Пойдем послушаем. Интересные ребята, – сказал Сокольников. – Главное, молодые.

На сцену вышел ансамбль молодых джазистов. Ведущий объявил:

– Выступает ансамбль Константина Дюбенко.

Музыканты заиграли.

Сокольников и Ганичев слушали в ложе.

– Пианист консерваторию кончил, представляешь? – с некоторой завистью сказал Сокольников, оборачиваясь к Ганичеву. – Боря бы видел! Он все страдал, что нам образования не хватает.

Молодые играли легко, технично, азартно.

Дверь открыл юноша лет восемнадцати – высокий, стройный, с пробивающимися черными усиками.

– Это квартира Решминых? – спросил Ганичев.

– Да.

– Простите, я старый приятель Бориса Игоревича…

– Проходите, – без улыбки кивнул юноша.

Ганичев зашел в прихожую небольшой двухкомнатной квартиры. Протянул руку юноше.

– Ганичев.

– Борис.

– Сын?

Юноша кивнул все так же сдержанно.

– Мог бы я видеть его жену?

– Мама! – позвал Борис.

– Значит, вы тоже Борис… – задумчиво сказал Ганичев.

Он раскрыл портфель и достал оттуда букетик цветов.

Из кухни показалась женщина с нервным лицом. Она настороженно посмотрела на гостя.

– Здравствуйте. Я из джаз-клуба, – Ганичев протянул ей букетик.

Она не торопилась брать.

– У нас проходит джазовый фестиваль… – продолжал он, держа букетик в вытянутой руке.

– Спасибо, – холодно кивнула она, взяла цветы и тут же отдала их сыну.

Борис ушел с цветами в кухню…

– Мы хотели… – Ганичев замялся.

– Хотели пригласить? Я угадала? – язвительно проговорила она. – Нужно было думать раньше! Может быть, всего этого и не случилось бы! Вы забыли о нем!

Сын снова появился в прихожей.

– Мама… – успокаивающе обратился он к матери. – Проходите, пожалуйста, в комнату…

Ганичев зашел.

На самом видном месте висела большая фотография Бориса Решмина, играющего на трубе.

Ганичев скорбно покачал головой.

– Борис был прекрасным музыкантом…

– Хватились! – воскликнула она. – Где вы раньше были? Вы же его знали! При его гордости, впечатлительности, мнительности… Он не хотел навязываться, а вы не звали. Он никому не был нужен!

– Мама, он преподавал, – мягко заметил сын.

– Оставь! Он максималист, это не могло его удовлетворить. Вы погубили его! – бросила она Ганичеву.

– Я… я не знал всего… – Ганичев прижал руки к груди.

– Зачем вы пришли? – она впилась в него взглядом.

– Мне поручили пригласить…

– Его не вернуть!.. Столько лет, столько лет! – она зарыдала.

Ганичев помог сыну усадить ее на диван. Сын сделал знак Ганичеву, чтобы тот молчал. Он принес воды из кухни и дал матери. Она отпила глоток.

– Боря дорог нам, – пробормотал Ганичев.

– Понимаю. Его вы пригласить не можете, – сказала она, сделав особое ударение на слове «его».

Ганичев вынул билет, положил на стол.

– Собирается старый состав Сокольникова…

Молодой Решмин встрепенулся, бросил взгляд на мать, потом на билет.

– И без него. Кто бы мог подумать! Нет, я не верю! – она снова заплакала.

– Простите, – Ганичев мялся, не решаясь задать последний вопрос, но уйти так тоже не мог. – Я знаю, что вы продали его трубу. Зачем вы это сделали?

Сын сделал страдальческое лицо. Незаметно от матери он пытался показать Ганичеву, что говорить об этом не нужно.

– Ах, вам это известно? – холодно отреагировала она, вскинув голову. – Это лично мое дело!

– Да, конечно… И все же… – с сомнением сказал Ганичев.

– Я не могла на нее смотреть! Она мне мешала, мешала, мешала! Она – это он! Сначала я надеялась, что он вернется. Но теперь это прошло. Надежды нет.

– Вернется? – ошеломленно спросил Ганичев. – Он ведь… умер…

– Умер?! – вскрикнула она. – Боря умер?!

– Кто вам сказал? – испуганно спросил сын.

– Да вы… Труба… – Ганичев смешался. – Человек, которому вы продали трубу. Он сказал, что купил у вдовы, – наконец объяснил он.

– О господи! – она уронила руки. – Как вы меня напугали! Я его обманула. Мне не хотелось говорить, что Борис ушел.

– Значит… он жив? – Ганичев почти лишился чувств.

– Конечно, жив. Прекрасно жив, – сказала она со злостью. – Мы расстались в прошлом году. Я готова была бедствовать с непризнанным музыкантом, но с признанным дельцом…

– Мама, это не так! – воскликнул младший Решмин.

– Так, – спокойно кивнула она.

Ганичев раскланялся.

Он вышел на лестничную площадку. Сын Решмина шел за ним.

– Я вас провожу… Не слушайте ее, она сгоряча… – он торопился сказать. – У них все сложно. Отец три раза уходил, потом возвращался, а сейчас она трубу продала… Она сама простить себе не может! Он же для нее гениальный музыкант. Понимаете? Чем хуже, тем лучше, понимаете?..

– А ты играешь? – спросил Ганичев.

– Играю. Мать не знает. Хватит ей одного музыканта, – усмехнулся Борис. – Трубу она зря продала. Ничего, купим!

Они пожали друг другу руки.

Джазовый теплоход попал в шторм. Верхнюю палубу заливало водой, но музыканты играли – мокрые, веселые – играли с бешеным азартом, выплевывая из труб фонтаны воды.

Ганичев потерянно брел по городу, направляясь к кафе, где должен был состояться заключительный джем-сейшн джазового фестиваля. Он не знал, что ему делать.

У самых дверей «стекляшки» его окликнули:

– Юрик!

Он обернулся. Перед ним стоял писатель Банькович с футляром контрабаса. Банькович улыбался ему, как доброму знакомому.

– А-а… Это вы… – сказал Ганичев вяло.

– Я! Я! Я пришел! – воскликнул Баня, удивляясь самому себе. – Вы видите – я пришел!

– И напрасно, – сказал Ганичев.

– Что? – удивленно вскинул брови писатель.

– Нет, ничего…

И тут с противоположной стороны улицы раздался пронзительный крик:

– Баня!!!

Банькович оглянулся. К нему спешили Кротов и Люси. Они были при полном параде – причесанные, отутюженные. Они светились.

– Подержите контрабас, – Баня сунул инструмент Ганичеву, и через секунду они уже сжимали друг друга в объятиях – все трое.

Ганичев стоял, печально глядя на эту встречу, которую он подготовил, и не чувствуя никакой радости. Стоял, как двадцать лет назад, на посту у Баниного контрабаса.

Внезапно возник Герасимов с футляром саксофона. Снова объятия, поцелуи, смех…

– Мальчики, мальчики… – повторяла Люси, вытирая платочком слезы.

– Люси, ты совсем не изменилась, – пробормотал писатель, что было явной, но простительной ложью.

– Мужики, требуется банджо, – сказал Кротов. – Мое в ремонте.

– А что, тряхнем стариной! – воскликнул Баня.

– Есть ли, чем трясти… – с сомнением заметил Герасимов.

Менделев появился незаметно за спиною Бани – в кроссовках, в легкой молодежной курточке, с длинными седыми волосами. Вдруг раздался его печальный вопрос:

– Я сюда попал или я не сюда попал?

– Мендель! – Кротов стукнул его в грудь и бросился на шею.

– Ай да Илья! Посмотрите на него! – смеялась и плакала Люси.

– Юрик, вы Бориса нашли? – вдруг спросил Баня.

Все разом смолкли, посмотрели на Ганичева. Тот неуверенно переминался у контрабаса.

– Он в командировке, – сказал Ганичев, отводя глаза.

– Э-эх! – воскликнул Кротов.

– Без Бори не сыграть, – сказал Герасимов. – Обидно.

– Мендель, ты не можешь достать банджо? – спросил Кротов.

– Раз плюнуть, Витек. Только зачем?

– Играть буду.

– Вытяни вперед руки. Так. Закрой глаза, – скомандовал Менделев. Кротов выполнил команды. – Видите? Типичный тремор, – указал он трясущиеся пальцы Кротова.

– Сам ты тремор! – закричал Кротов.

– Попрошу без намеков, – сказал Менделев.

Они рассмеялись, пошли ко входу в кафе, на ходу доставая билеты. Ганичев нес за ним контрабас.

В фойе уже было полно народу, новые гости входили с улицы. Многие были с инструментами. Торговал буфет. По стенам висели газеты и информационные бюллетени джаз-клуба, возле них толпились, читали. То там, то здесь вспыхивали дружеские приветствия.

Музыканты первого состава Сокольникова вошли кучно, робея – как-никак они не показывались в этом мире уже давно. Посматривали по сторонам, волновались, наблюдая родное, но почти забытое. Их никто не узнавал.

Люси уселась за столик у буфета, куда подвел всех Ганичев. Он понял их состояние, старался помочь.

– Располагайтесь… Пожалуйста.

Рядом с Люси уселся Баня. Остальные продолжали стоять, оглядываясь по сторонам.

– Я сейчас, – сказал Ганичев.

Он отправился искать Сокольникова. Прошел через людное фойе, вошел в зал, где заканчивали накрывать столы. В глубине зала виднелась низкая эстрада с микрофонами и аппаратурой. Там готовились к джему музыканты, среди них – Сокольников.

Ганичев подошел к нему.

– Алексей Дмитрич!

– Ну? – строго обернулся к нему Сокольников.

– Все пришли. Как один, – доложил Ганичев.

– Пришли?!

У Сокольникова гора с плеч свалилась. Все эти дни он думал о том, придут или не придут на его зов бывшие музыканты, мучался этим – и вот пришли!

– Молодец, Юрик! – он обнял Ганичева в порыве чувств, но тут же взял себя в руки. – Ну, я их помариную! Пускай потомятся.

– Алексей Дмитрич… – развел руками Ганичев.

– Людей надо воспитывать. У вдовы был?

– Был.

– Придет?

– Не знаю… – замялся Ганичев.

Но тут Сокольникова отвлекли, он пошел настраивать аппаратуру, а Ганичев возвратился в фойе.

Рядом со стойкой буфета расчехляли инструменты трое: трубач, кларнетист, тромбонист. Начали пробовать звук, подстраиваясь друг к другу. Толпа расступилась полукругом, поняв, что они собираются играть.

– Банджо есть? – крикнул трубач в толпу.

– Есть! – сорвался с места Кротов.

– Сиди! – цыкнула на него Люси, но поздно. Кротов выскочил к музыкантам.

– Я сыграю!

– А инструмент?

– Мендель, я же просил тебя! – в отчаянии крикнул Кротов.

И тут же, откуда ни возьмись, появился сияющий Менделев с банджо на вытянутых руках.

– Помни про тремор, – шепнул он Кротову.

– Иди ты!

– «Олл оф ми» знаешь? – спросил трубач Кротова.

– Ну!

– Поехали.

Они заиграли. Кротов старался. Он побледнел, закусил губу.

Люси в волнении смотрела на мужа. Да и все «бывшие» волновались, как бы оценивая свои собственные возможности: смогут ли сыграть сегодня.

В толпе перешептывались любители.

– Кто это на банджо?

– Первый раз вижу.

– Мальчишки! – бросил кто-то. – Это же Витя Кротов.

– Да ты что! Кротов давно сгинул.

– Кротов это, факт. Послушай звук.

Началась импровизация тромбона. Трубач отнял инструмент от губ, шепнул Кротову:

– Лажаешь, старичок.

– Сейчас, сейчас… – у Кротова пот выступил на лбу. Он играл, мучительно вспоминая прошлое.

– Вот так лучше, – сказал трубач.

Ганичев, поначалу наблюдавший за Кротовым с тревогой, улыбнулся с облегчением. Понял: музыка в пальцах осталась.

Из зала вышел распорядитель.

– Стоп! Стоп! Что за самодеятельность? – накинулся он на музыкантов. – Наиграетесь. Целая ночь впереди. Прошу всех в зал! Занимайте места согласно билетам!

Публика повалила в зал.

Гостей встречал приветственным маршем диксиленд Сокольникова на эстраде.

Ганичев усадил «бывших». Им достались места за предпоследним от эстрады столиком.

Закончив марш, Сокольников со своими музыкантами занял место за ближайшим к эстраде столиком. Назад он демонстративно не смотрел.

– Юрик, вы сказали Леше, что мы пришли? – обеспокоенно спросил Баня.

Ганичев поежился. Ему не хотелось никого огорчать.

– Да… То есть нет. Он еще не знает.

– Хоть бы башку повернул! – сказал Кротов.

– Генерал… – заметил Герасимов.

– Леха! Сокольников! – крикнул Кротов, но его крик утонул в общем шуме.

– Не надо кричать. Он прекрасно все видел, – тонко улыбнулся Менделев.

Вокруг рассаживались, произносили первые тосты…

На эстраду взошел распорядитель.

– Начинаем наш традиционный джем-сейшн, посвященный закрытию фестиваля «Осенние ритмы». Первое слово Костюшкину… Он вчера саксофон новый купил… Миша, давай! Сам скажешь, с кем будешь играть.

– Миша, со мной! – крикнул кто-то.

На эстраду поднялся Костюшкин с саксофоном. Подошел к микрофону и, вглядываясь в зал, принялся выбирать себе партнеров.

Он называл их, и они выходили на эстраду с инструментами.

Джем начался!

Чувствовалось, что все друг друга хорошо и давно знают – со всеми слабостями и недостатками. После импровизаций хлопали, свистели, обменивались одобрительными возгласами. Кто-то сидел, погрузившись в свои думы. Давно не видевшиеся друзья разговаривали, отрешившись от всего. Жены и возлюбленные музыкантов были активны, чокались, смеялись, звали кого-то…

Ганичев незаметно куда-то исчез, оставив гостей одних.

А на эстраде была непрекращающаяся музыка. Одна тема сменяла другую, выходили новые музыканты, менялись составы, стили, направления.

«Бывшие» тоже узнавали старых коллег. За их столиком то и дело вспыхивало:

– Смотри, это же Мысовский!

– А это кто? Знакомое лицо.

– Канунников, ей-богу!

Однако постепенно, по мере нарастания экспрессии концерта, гости становились сумрачнее. Они явно чувствовали себя не в своей тарелке. Точнее всех выразил общее настроение Банькович:

– В чужом пиру похмелье.

– Точно! – сказал Кротов. – Сидим как дураки.

– Надо пойти и сказать Леше, что мы тут, – предложила Люси.

Идти никто не хотел – побаивались.

– Мендель, пойди! – сказал Кротов.

– Вы шутите, – печально улыбнулся Менделев. – Леша спросит: «Где ты играешь, Мендель?» И что скажет Мендель? Что он играет с подростками рок-н-ролл?

На эстраде появился ансамбль Голощекина.

– Додик, смотри! – воскликнул Кротов.

– Олежка, пойди ты. Ты самый солидный, – сказала Люси Бане.

– Почему мы вообще должны подходить первыми? Он нас пригласил! Он хозяин! Это бестактно, в конце концов! – возмутился тот.

Сокольников по-прежнему не поворачивал головы. Казалось, он затылком чувствовал, что происходит за его спиной в другом конце зала.

Дотоле немногословный Герасимов утер салфеткой губы.

– Спасибо, ребята. Рад был всех повидать. Мне далеко ехать.

– А сыграть?! – взвился Кротов.

– Витя, оставь фантазии. Ты же видишь. Он не хочет нас замечать.

Кротов затравленно оглянулся по сторонам.

– Где этот Юрик?!

Ганичева не было видно.

– Сядь! – заорал Кротов Герасимову так, что за соседними столиками удивленно обернулись на них.

Кротов вскочил со стула и решительно направился к эстраде. Остальные, затаив дыхание, наблюдали за ним.

Кротов подошел к Сокольникову, наклонился и что-то сказал. И вдруг они увидели, как поднялся Алексей Дмитрич, как обнял и расцеловал Кротова, как они, смеясь, принялись хлопать друг друга по спинам.

Голощекин приветственно помахал им со сцены.

– Уфф! – вздохнул Баня.

Люси промокнула глаза платком.

А Ганичев в это время находился в фойе, у стойки буфета, куда он сбежал, чтобы не присутствовать при этой драме. Сюда доносилась музыка из зала. Ганичев сидел перед рюмкой коньяка, глубоко задумавшись.

Он выпил коньяк, придвинул рюмку буфетчице.

– Повторите, пожалуйста.

– Юрик, да чего стряслось-то? На тебе лица нет, – сказала буфетчица.

Ансамбль Голощекина продолжал играть. Как всегда, элегантный, в синем костюме с золотыми пуговицами, Голощекин импровизировал на флюгельгорне. Он увидел, как в конце зала Сокольников обнимается со своими музыкантами, как Сокольников усаживается к ним за столик.

Голощекин взял скрипку и заиграл медленную блюзовую тему. Скрипка рыдала.

Под стать было настроение за гостевым столиком. После объятий, смеха, приветствий и первых расспросов здесь воцарился траур: Сокольников сказал о смерти Бориса. Они молчали, не чокаясь, выпили и теперь сидели, думая каждый о своем, пока рыдала скрипка.

Сокольников встал и направился к распорядителю вечера.

Тот в углу вел переговоры с официанткой, проверяя счет.

– Саша, я сегодня играю старым составом, – сказал Сокольников.

– Вот это дело! – обрадовался тот. – Сюрприз. А я смотрю – они или не они?

– Они, – кивнул Сокольников. – Все, кроме Бориса. Мы хотим сыграть в его память.

Распорядитель оторвался от денег, вытаращил глаза.

– В чью память?

– Решмина.

– С чего ты решил, что он умер? Я его позавчера видел…

– Где?! – оторопел Сокольников.

Ганичев пытался объяснить буфетчице ситуацию.

– Понимаете, Фаина Петровна, мы думали, что он умер, а он не умер…

– Так радоваться надо!

– Так-то оно так… – вздохнул Ганичев.

Из зала выскочил разъяренный Сокольников. Увидев Ганичева, зарычал и бросился к нему.

– Ты знал?! Знал?!

Ганичев поспешно сполз с высокого табурета и бросился наутек.

Они бежали по длинному пустому коридору. Сокольников, нагоняя, пытался ударить Ганичева ногой по заду, но промахивался.

– Я тебе покажу! Лгун!..

– Алексей Дмитрич! – пищал Ганичев.

– Я тебе покажу, как живых людей хоронить!

А джазовый теплоход плыл уже по ослепительному горному озеру с чистой прозрачной водой, в которой отражались снеговые пики гор. На палубе музыканты в строгих костюмах играли что-то торжественное.

Лица у всех были серьезны и немного печальны.

Здесь был весь состав Сокольникова, включая трубача.

Поговорив со швейцаром у входа в ресторанный зал, Сокольников двинулся к свободному столику у окна. Ганичев последовал за ним. Весь его облик говорил о том, что ему страшно не хочется участвовать в этом деле.

Сокольников сел, развернул меню.

– Ты только не вякай, – предупредил он Ганичева.

В дверях кухни показался официант средних лет.

– Он, – шепнул Ганичев.

– Вижу.

Решмин привычно двинулся к столику, но за несколько метров замедлил шаг: он узнал бывших друзей. Однако, взяв себя в руки, профессионально подобрался и подошел к ним.

– Я вас слушаю.

Сокольников смерил его взглядом. Они встретились глазами. Последовала пауза.

– Принеси-ка нам, братец, водки и селедки.

– Попрошу на «вы», – тихо, но твердо сказал Решмин.

– У нас сегодня поминки, – будто не слыша, продолжал Сокольников.

– Больше ничего не желаете? – бесстрастно проговорил Решмин.

– Нет. Ступай.

Решмин отошел.

– Халдей! – отрубил Сокольников.

Заиграл ресторанный оркестр, публика потянулась танцевать.

– Лучше бы он здесь играл! – в сердцах кивнул в сторону оркестра Сокольников. Он сам себя заводил.

Подошел Решмин – подчеркнуто прямой – с подносом, на котором стояли графинчик и закуска. Сокольников смотрел на него тяжелым презрительным взглядом.

Решмин выставил закуски, разлил водку в маленькие рюмочки.

– Помянем, Юрик, хорошего музыканта, – поднял свою рюмку Сокольников.

Ганичев неохотно потянулся к рюмке.

– Я могу быть свободен? – холодно спросил Решмин.

– Нет, погоди… Не чокаемся, Юрик.

Он выпил. Ганичев выпить не решился, вертел рюмку за ножку. Решмин ждал.

– Настоящий был трубач… – продолжал Сокольников.

– Алексей, что ты от меня хочешь? – тихо проговорил Решмин.

– Я все мог понять, Юрик, – Сокольников подчеркнуто обращался только к Ганичеву. – Сбежал от друзей, из дому, устал… Но чтобы музыкант трубу продал.

Решмин кошкой кинулся на него, вцепился в грудь.

– Не продавал я трубы!

Метродотель с озабоченным лицом засеменил к столику.

– Решмин! Опять двадцать пять!

– Отойдите! – прикрикнул на него Сокольников. – Сами разберемся… Сядь, Боря.

Метродотель испуганно отошел.

Решмин продолжал стоять.

– Сядь, говорю!

– Не положено, – он вскинул голову.

– У-у, характер! – погрозил ему кулаком Сокольников. – Трубу твоя жена продала. Вернее, вдова. Так она себя назвала.

– Вдова? – Решмин вздрогнул.

– Да, представь. Мы тебя уже похоронили.

Решмин побледнел, стиснул зубы. Сказал с усилием:

– Как видишь, я не умер.

– Лучше б ты умер! – вырвалось у Сокольникова.

– Тебе лучше знать, – криво усмехнулся он.

– Откуда у тебя столько гонору?! – корил Сокольников. – Все от него. Говорил я тебе тогда: пропадешь…

Сокольников был отходчив, уже готов был простить.

– Не пропаду, – упрямо сказал Решмин.

– Ты уже пропал. Я же знаю, что такое для тебя музыка!

– Кончилась наша музыка! – окрысился Решмин. – В нас молодость играла, а не музыка. А что дальше? Ни здесь нет, – Решмин пошевелил пальцами, будто играя на трубе. – Ни здесь! – он постучал себя по лбу. – И дела другого тоже нет. Значит, плюнуть и забыть! Черт с ней, с трубой!.. Так что получается, я честнее, чем ты, поступил, Алексей…

Сокольников слушал добродушно. Разлил из графина водку.

– Выпьешь? – спросил он.

– Я на работе.

– Ну, твое здоровье. С воскресеньицем!

Сокольников выпил, не спеша закусил огурцом.

– А музыку нашу не трогай, – сказал он. – Пока я сам от нее не отказался, она при мне… Подумай.

– Ты полагаешь, что я мало думал? – заносчиво проговорил Решмин.

– Ладно… Сколько с меня? – Сокольников снова начал сердиться.

– Я угощаю, – осклабился Решмин.

– Тьфу!

Сокольников бросил на стол десятку и встал.

Сердобольный Ганичев незаметно подсунул под тарелку пригласительный билет и последовал за шефом.

Решмин смотрел, как они уходят.

В кафе продолжался концерт. Уже перемешались за столиками все гости, а сами столики были частью сдвинуты вместе, частью отодвинуты в сторону, так что образовалось место для танцев, где в манере пятидесятых годов танцевали три-четыре пары.

Баня сидел рядом с Люси, они о чем-то тихо разговаривали. Кротов увлеченно репетировал на банджо, подыгрывая музыкантам на сцене. Герасимов скучал. Менделев обменивался адресами со старым приятелем.

– Где же Леша? – сказал Герасимов, взглянув на часы.

– А куда он поехал? – спросил Баня, оторвавшись от разговора.

Герасимов пожал плечами.

Наконец в зал решительной походкой вошел Сокольников. Ганичев едва поспевал за ним. Сокольников был бодр и весел. Приветственно помахал кому-то, обнял, проходя, Кротова за плечи.

– Ребята, готовьтесь…

И прошел к эстраде.

Ганичев увидел в стороне за столиком жену Решмина с сыном. Они сидели, отъединенные от всех. Лицо жены было строгим, глаза сына сияли. Ганичев поклонился им. Жена Решмина кивнула в ответ.

Кончил играть очередной состав, и распорядитель поднялся к микрофону.

– Внимание!.. Коля, я тебя слушал, послушай меня, – обратился он к кому-то в зале. – А сейчас в программе нашего джема – сюрприз. Алексей Сокольников и его ансамбль!

Присутствующие недоуменно переглянулись: какой же это сюрприз? Все сто лет знают. Сокольников вспрыгнул на эстраду с тромбоном и поднял руку. Наступила тишина.

Молодые музыканты нынешнего состава Сокольникова готовили инструменты, собираясь идти на эстраду.

Последовала пауза. «Бывшие» впились глазами в своего руководителя. Они заметно волновались.

– Баня… – сказал наконец Сокольников и протянул руку по направлению к Баньковичу. В голосе его прозвучала нежность.

Баня подхватил контрабас и пошел к эстраде.

– Витя Кротов, пожалуйста, – приглашал Сокольников. – Мендель… Гена… Люси, прошу…

Музыканты шли к эстраде.

Ганичев смотрел на них, закусив губу.

И тут зал понял. Кто узнал старых музыкантов, кто догадался, кто успел услышать быстрый шепот:

– Это же первый состав…

Под гром аплодисментов музыканты заняли свои места на эстраде. Они отвыкли от приветствий, неловко кланялись, улыбались.

Сокольников снова поднял руку, требуя тишины.

– Как видите, не прошло и двадцати лет… нам не хватает трубача. В нашем составе играл Борис Решмин, но он…

Сокольников вздохнул, остальные музыканты потупились. Всем стало понятно, что Решмина больше нет. Алексей Дмитриевич уже хотел было назвать трубача своего нынешнего состава, он протянул к нему руку, а тот с готовностью сжал трубу в кулаке, как вдруг перед эстрадой появился сын Решмина.

– Можно я сыграю? Я Борис Решмин, – сказал он.