Текст книги "Звезды и немного нервно: Мемуарные виньетки"
Автор книги: Александр Жолковский
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Small little story
Наша с Мельчуком работа над моделью «Смысл – Текст» проходила под эгидой Лаборатории машинного перевода. Непосредственным начальником и пестователем Лаборатории был В. Ю. Розенцвейг, но на общеинститутском уровне она находилась в ведении проректора по научной работе Г. В. Колшанского. Колшанский относился к нам с тщательно разыгрываемой двусмысленностью, готовый погреться в лучах возможной славы, но в случае чего отмежеваться напрочь. В очередном годовом докладе он отметил наши ценные разработки, но тут же дал обратный ход и пропел характерным гаерским фальцетом: «Но модель-то какая? Модель-то ма-а-ленькая!!»
Эта история припомнилась мне четверть века спустя, в Беркли, на славистической конференции, посвященной 1000-летию крещения Руси. Я там делал доклад об архетипической подоплеке рассказа Толстого «После бала». Дискутант – автор огромной монографии о Толстом, мною уважительно процитированной, – остался моим докладом недоволен. Впрочем, закончил он в дипломатично-извиняющем ключе:
– What do you want from a small little story?! (букв. «Что вы хотите от крохотного малюсенького рассказика?!»)
Меня подмывало ответить что-нибудь бендеровское, вроде того что профессоров славистики, исповедующих подобный количественный подход к литературе, надо публично разжаловать в аспиранты, прямо тут же, не дожидаясь конца заседания. Однако в то время я переживал стадию старательного усвоения американского comme il faut и потому возражать не стал, вообще отказавшись от ответного слова.
Я долго колебался, назвать ли мне этого монументалиста по имени, но чувствую, что не могу молчать: Ричард Гастафсон (Gustafson).
Скромность
Летом 1966 года, после лодочного похода по Карельскому перешейку оказавшись проездом в Ленинграде, я набрался дерзости позвонить В. Я. Проппу, чей номер узнал из справочной книги в телефонной будке. Представившись его поклонником и последователем, я напросился на визит, каковой состоялся 15. VII.1966 (о чем свидетельствует надпись его рукой на моем экземпляре «Морфологии сказки» издания 1928 года), очень ранним утром, – так он назначил.
Дверь открыл человек примерно моих лет в спортивной одежде. Коридор был завален туристским снаряжением – рюкзаками, спальными мешками и т. п. В глубине коридора стоял сам великий Пропп – невысокого роста, слегка сгорбленный, с большой головой и еще более непропорционально длинными руками. Этот гориллоподобный абрис поразил меня, как поразило и то, что он нисколько не ронял своего обладателя, скорее, наооборот, так сказать, à la Дарвин, удостоверял его статус специалиста по первобытному состоянию человечества. У Проппа был внушительный нос, большие ясные глаза и тихий голос. Я попросил его сказать мне, когда уйти, он ответил, чтобы я не беспокоился, – я сам пойму.
C горящими глазами я стал объяснять Проппу, как его функции в сочетании с темами и приемами выразительности Эйзенштейна поведут к развитию кибернетической поэтики, а он в ответ сокрушенно говорил, что Леви-Стросс (прославивший его на Западе) «не понял, что такое “функция”», и опять навешивает ему сталинский ярлык «формализма»; что к нему часто обращаются математики и кибернетики, но что он во всем этом не разбирается и своим единственным долгом считает учить студентов аккуратно записывать и табулировать все варианты фольклорного текста.
– Вообще, – сказал он грустным монотонным голосом, – я жалею, что занимался всем этим. Вот мой сын – биолог. Он только что вернулся из Антарктиды. Он опускался на дно, видел морских звезд. Может быть, и мне посчастливилось бы сделать какое-нибудь открытие, – с шикарной скромностью заключил Пропп.
Дима Сегал, знавший Проппа более близко, рассказывал, как примерно в те же годы он вез его на такси в издательство «Наука» заключать договор на переиздание «Морфологии сказки» (книга вышла в 1969-м) и сказал ему, что вот, наконец, пробил его звездный час, и он может внести любые исправления, изменения, усовершенствования, включить дополнительные материалы (сохранившиеся у него с 20-х годов!). Пропп помотал головой:
– Нельзя трогать, – сказал он. – Классика!
История имела продолжение.
Глупость
Когда вышло первое издание «Виньеток» (2000 год), один журналист в Лос-Анджелесе предложил сделать о них радиопередачу для эмигрантской публики. Он похвастался, что его программа идет в эфир через ньюйоркскую студию, откуда транслируется на всю страну, а формат включает звонки слушателей, гарантируя прямой контакт с аудиторией. Авторское тщеславие – в числе моих слабостей, и я согласился.
Журналист оказался очень глупым, настолько глупым, а теперь, к тому же, и покойным, что имени его называть не приходится. (Как известно, есть глупые евреи.) Он приехал ко мне в Санта-Монику и быстро вышел на связь с Нью-Йорком. Я беспокоился, что никаких звонков не поступит, но он сказал, что будут, будут.
Объявив мое имя, он стал напыщенно толковать о том, какой я замечательный ученый, какую блестящую сделал в Америке карьеру и какую великолепную написал книжку, из которой теперь вот зачитаю несколько выдающихся мест. Я стал морщиться, но, в конце концов, это была его передача, и он мог говорить, сколько вздумается; риторически неизбежны были и похвалы в адрес интервьюируемого.
Я прочел штук пять виньеток, в том числе «Скромность» (о визите к Проппу в 1966 году), которую обычно включаю в свои презентации. Она сравнительно короткая, в ней описывается встреча с великим человеком, натерпевшимся от истории, но знающим себе цену, и общая атмосфера эпохи структурных бури и натиска, наивным энтузиастом которой предстает юный автор. В общем, верняк.
Вопросы, действительно, не заставили себя ждать. Первый же звонок подверг сомнению достоверность виньетки.
– Вот вы говорите, что в ваших воспоминаниях все правда, а пишете, будто звонили Проппу из автомата, найдя номер в телефонной книге. Но мы все жили в Совке и знаем, что никаких таких телефонных книг в будках не было.
– Вы правы, я тоже это знаю, но факт, что телефонная книга там лежала, она и подала мысль позвонить почитаемому издалека человеку.
– А может, вы звонили не из автомата, а откуда-нибудь еще?
– Да нет, из автомата, как сейчас помню, около Дворцовой площади. Возможно, в этом районе телефонные книги были положены специально, чтобы произвести впечатление на интуристов.
– Не надо, не надо, теперь ясно, что вы звонили из какого-то особого места, там вам и телефон дали. Ни для кого телефонных книг не было, а для вас почему-то нашлась!
Затянувшийся допрос требовал отпора, и я его дал.
– Вам же долго объясняли, что я человек особенный, выдающийся. Случай с телефонной книгой ясно это подтверждает. Слушать надо, когда говорят.
Были и еще вопросы, все очень глупые, как теперь говорят, не в кассу. В общем, глупый ведущий, глупые слушатели, глупый автор. И глупо было впутывать в это Проппа. Впрочем, фольклорное мышление – его тема.
Waa ku ja'lahay!
В свой первый приезд в Польшу я уже на третий день был через Майенову приглашен в гости к Стефану Жулкевскому – вице-президенту Польской Академии наук и члену ЦК, покровительствовавшему всяческой семиотике и структурализму. Среди знакомых у него было прозвище Грубась (Толстяк). Для своих пятидесяти шести он выглядел крепким мужчиной, но мне, тридцатилетнему, показался человеком с раньшего времени. Было известно, что у него красавица-жена. Они жили в привилегированном районе, на Аллее Роз.
Я еще едва говорил по-польски, я первый раз был заграницей и впервые в гостях у члена ЦК. Из присутствующих я немного знал только Майенову. Помню, что там был известный искусствовед профессор Порембский. Пани Жулкевска, уже немолодая, но интересная и сознающая это женщина, разносила канапки (микроскопические бутерброды) и рюмочки то одного, то другого, что дополняло ощущение приема на высоком уровне. Я держался изо всех сил пристойно.
Майенова представила меня, время от времени добавляла обо мне что-то еще. С хозяином мы пошутили о сходстве наших фамилий (собственно, в польском варианте моя звучала бы в точности, как его). Дошло дело и до языка сомали. Пани Жулкевска попросила сказать что-нибудь по-сомалийски, для интереса.
– Ну, – отвечал я со всей галантностью, – первая фраза, которую люди стремятся выучить, а также услышать на возможно большем числе языков, это «Я вас люблю». По-сомалийски это звучит так: Waa ku ja‘lahay!
– Какой страстный язык! Как энергично! – заговорили все.
– Ну да, zlotko, dzialaj, – сказала хозяйка, и все громко захохотали.
Я растерялся, думая, что каким-то образом все-таки сел в калошу, потом сообразил, чтó примерно могут значить эти слова, покраснел и, наконец, присоединился к общему хохоту. Оказывается, пани Жулкевска осуществила молниеносный поэтический перевод с сомали на полький, вложив в него и страстность впервые услышанной африканской речи, и свое вечно женское. Zlotko, dzialaj (Зуотко джауай) звучит похоже на Waa ku ja‘lahay (Уаа ку джалахай), а значит буквально «Золотко, действуй!» – «Давай, милый, давай!».
Культур-мультур
Мое участие в Варшавском симпозиуме по семиотике (август 1968), первом моем заграничном, было не вполне официальным. Приехал я по частному приглашению (Майеновой) сильно заранее, побывал в Гданьске, Кракове и Татрах, покатался с приятелем-африканистом (Анджеем Заборским) на яхте по Мазурским озерам и в Варшаву явился только к открытию конференции. Но за три дня до этого произошло вторжение в Чехословакию, и ситуация стала тревожной. Поэтому Майенова посоветовала мне как-нибудь узаконить мой статус и для этого поговорить с руководителем советской делегации Полиной Аркадьевной Соболевой.
Соболеву я немного знал как соавторшу и правую руку Шаумяна. Она была высокая, в очках, но не важная, а скорее нервная и стеснительная, как бы стесняющаяся своей некрасивости. В гостинице, где поселили участников (кажется, «Бристоль»), я узнал у портье, в каком она номере, позвонил ей снизу и получил разрешение зайти.
В номере стоял густой запах плавленых сырков (в те времена советские люди всю еду привозили с собой, экономя драгоценную валюту для покупок). Соболева была не одна – у нее сидела соседка по коридору, неприбраная толстая старая тетка, оказавшаяся главной советской скульпторшей Е. Ф. Белашовой. Они коротали время в теплой отечественной компании, не поддаваясь соблазнам европейской все-таки столицы.
Я изложил Соболевой свой план: поскольку на конференции я все равно выступлю (я бегло сказал, с чем), то лучше ей, как руководителю советской делегации, своей властью кооптировать меня в ее состав. Соболева была не против, но мялась. Особой уверенности в масштабах собственной власти она, видимо, не ощущала. Выяснилось, что она была не только руководителем делегации, но и ее единственным членом. (Кажется, другие, беспартийные члены, были, ввиду обострения международной ситуации, в последний момент сняты с пробега.) Все это мы мирно обсуждали вместе с Белашовой, которой Соболева, полностью доверившись, попросила кратко рассказать содержание моего предстоящего доклада, что я и сделал, хотя не особенно надеялся, что честолюбивая конструкция модели «Тема – Текст» дойдет до неподготовленной слушательницы.
Белашова вряд ли что-нибудь поняла, но взялась помочь. Ей как члену-корреспонденту Академии художеств и народной художнице СССР должен был вот-вот нанести визит вежливости советский культурный атташе в Польше, и она предложила поставить щекотливый вопрос о кооптации перед ним, переложив на него ненужную Соболевой ответственность.
Атташе вскоре появился. Это был высокого роста, нескладный, прыщеватый, сравнительно молодой человек лежалого провинциального вида, в дешевом черном костюме. Держался он любезно – видимо, номенклатурный авторитет Белашовой к тому обязывал. Меня попросили тезисно ознакомить его с основными положениями доклада, и я, упиваясь типичностью рождающегося сюжета, повторил свой рассказ. От культурного атташе я ожидал большего понимания, чем от Белашовой, но по его глазам видел, что не наступает никакого.
Тем не менее, свое официальное добро он с подачи Белашовой дал, так что мои ораторские усилия не пропали даром. А вскоре он откланялся, и Белашова отозвалась о нем с сочувствием: бедняга был, собственно, не культурным атташе, а помощником культурного атташе по делам физкультуры и спорта, но в отсутствие атташе, уехавшего в отпуск, ему приходилось, как мы видели, замещать его по самым неожиданным вопросам.
В общем, главный барьер был взят, доклад трижды обкатан и апробирован, дело оставалось за малым – одобрением Эмиля Бенвениста, Умберто Эко и Юлии Кристевой.
* * *
Второй подобный опыт был три десятка лет спустя, тоже, в общем, позитивный. В 2000 году, после выхода первого издания «Виньеток», обо мне решил снять документальный фильм работник телевизионного канала «Культура», знакомый моих знакомых. Мы договаривались по телефону, и он произвел на меня впечатление своей интеллигентностью и осведомленностью в вопросах истории российской семиотики. Неудобство было только одно: так как канал был не частный, а государственный, приехать ко мне с утра и сделать всю работу в один прием они не могли. Надо было заказывать автобус, пока чего, до полудня не выйдет, так что он планировал три дня, но в конце концов мы сошлись на двух – по четыре часа, где-то с 12 до 4.
В назначенное время раздался звонок, я открыл дверь и был поражен увиденным. Я ожидал скромного интеллигентика в очках, читателя тартуских «Трудов», а передо мной стоял занимавший весь дверной проем здоровенный гигант с бородой, устрашающего вида. За ним виднелась съемочная группа, тоже неожиданных размеров.
Они вошли, представились, расставили аппаратуру. Их было, помимо руководителя – автора сценария, четверо: режиссер, оператор, звукооператор и материально ответственное лицо. Сценарист задавал наводящие вопросы, проявляя хорошее знакомство с виньетками, режиссер, симпатичная молодая женщина, поправляла мне волосы, остроносый и остроглазый оператор снимал, звукорежиссер налаживал звук, материально ответственный товарищ молчаливо надзирал за происходящим.
Сначала я был удивлен числом нагрянувших телевизионщиков, но быстро перестроился, усмотрев в них аудиторию, подлежащую завоеванию. В конце концов, с нарциссически-жизнетворческой точки зрения ситуация была оптимальной – они приехали, чтобы навести свои юпитеры на меня. И я принялся их – а через них и своих будущих зрителей – шармировать изо всех сил и, как мне казалось, в общем справлялся. Сценарист был расположен ко мне заранее, режиссерша охотно смеялась, из операторов мне тоже удавалось выжимать смешки и улыбки. Но материально отвественное лицо оставалось, как я ни старался, непроницаемым. Ну что ж, как говорится, всех не переброешь, 80 % успеха – не слабо.
То же повторилось назавтра. Мы все были уже как бы знакомы, дело шло веселее, я расходился все больше, однако материально ответственное лицо хранило неколебимую серьезность.
Но вот все кончилось, аппаратура выключена, провода смотаны, мы стали прощаться. Я благодарил их, они меня. Последним подошел представитель непокоренной равнодушной природы. Пожимая мне руку, он вдруг расплылся в улыбке, дав, по истечении материальной ответственности, выход своим эстетическим переживаниям.
– Здорово вы рассказывали!..
P. S. Фильм получился на четверку – в качестве «американских» заставок в него вмонтировали дурацкие кадры из, как мне потом объяснили знакомые, культовой в период застоя картины «Здравствуйте, я ваша тетя!», цитатные уже и в ней. Зато в том месте, где я описываю, как, упав на машине в ущелье, я гадаю, взорвется она, как в кино, или нет, они вклеили кадр с эффектно взлетающим на воздух автомобилем. А в рассказ про разговор с Антониони – соответствующий фрагмент из его фильма «Профессия: репортер».
В общем, на четверку. С «Культурой» у меня потом бывало и похуже.
Мой первый Шатобриан
В перерывах между заседаниями семиотической конференции «буржуазных иностранцев» – итальянцев, французов и других представителей стран НАТО – водили на ланч в варшавский Дом журналиста, известный своей хорошей кухней. Сначала их сопровождали гостеприимные поляки, но потом они как-то освоились и решили пойти сами. Правда, потребность в славяноговорящем посреднике все-таки осознавалась, но с ними был я, и они не беспокоились.
Как назло, все складывалось очень нелепо. Долго составляли столики, долго не шла официантка, бесконечно долго выбирали блюда, что неудивительно, если учесть, что я, как мог, переводил с польского на французский и итальянский с примесью английского, обнаруживая ограниченное владение всеми этими языками, а главное – языком европейской гастрономии.
С муками заказанное долго не несли. Впрочем, иностранцы не унывали. Они оживленно обменивались впечатлениями о студенческих волнениях той весны в своих странах и, заказав неведомый мне «Шатобриан», терпеливо дожидались его появления, видимо, черпая уверенность в самом названии этого явно западноевропейского блюда.
Однако когда его, наконец, принесли, разочарование было жестоким – варшавский шатобриан, повидимому, значительно уступал в размерах атлантическому. Г-н Линдекенс (Бельгия) протянул:
– Mais… c‘est plutôt un Chateaubriand de pôche («Позвольте, но это какой-то карманный Шатобриан»).
Так или иначе, на меня шатобриан (особым образом приготовленный бифштекс из вырезки) даже в карманном издании произвел неизгладимое впечатление, и я везде, где мог, заказывал именно его. Как я потом узнал, его название действительно происходит от имени писателя, который в бытность послом в Англии славился, благодаря кулинарному искусству своего повара, роскошными приемами.
Что же касается оппозиции «НАТО – Варшавский договор», то конференция состоялась поистине в минуты роковые, начавшись всего три дня спустя после вторжения в Чехословакию «братских сил» социалистического лагеря. Один из участников, Умберто Эко (тогда известный лишь в семиотических кругах), задумал было совершить автомобильное путешествие из Италии в Польшу, но был остановлен на чешской границе и вынужден пересесть на самолет.
А Роман Якобсон, под эгидой которого должна была проходить конференция и который на пути в Варшаву остановился в Праге, выглянув утром в окно, увидел на площади перед гостиницей танки. За тридцать лет до этого в той же Праге его уже заставали танки – немецкие. Он позвонил своей жене, Кристине Поморской, приехавшей в Варшаву – на родину – заранее, и сказал, что немедленно улетает в Париж и будет ждать ее там…
Шок от вторжения был так велик, что западные семиотики (Эко, Кристева, Метц и другие), в большинстве своем люди левых взглядов, обходили его молчанием, предпочитая безопасные темы вроде американской интервенции во Вьетнаме. Однажды за обедом (в гостинице «Европейская») я не выдержал и спросил:
– Но почему вы во всем вините американцев?…
Ответом было принужденное молчание, как будто я издал неприличный звук.
Точно так же держались двадцать с лишним лет спустя либеральные интеллигенты-американцы, мои коллеги по Национальному центру гуманитарных исследований в Северной Каролине, считавшие вооруженный отпор Саддаму Хусейну (1991) проявлением милитаризма. На мое предложение демонстрировать за мир не в Нью-Йорке, а в Кувейте и Багдаде, они отвечали молчанием. А на другой же день после молниеносной операции «Самум» (не так ли надо переводить «Бурю в пустыне»?) вообще оставили эту тему.
Guardate, Mosca!
В конце 70-х годов ко мне неожиданно обратился дружественный редактор из ведущего интеллектуального журнала с просьбой написать о книге Умберто Эко – я был единственным ее владельцем в Москве. Я согласился, но заранее оговорил, что никакого марксизма-ленинизма у меня не будет. Он сказал, что марксизма у них хватает в других разделах, а от меня требуется профессиональная рецензия, каковую они спокойно опубликуют без купюр.
Ну, без купюр – это положим. Статью прочитал Главный, и она ему даже понравилась. (Это впервые что-то мое понравилось Главному с простой крестьянской фамилией Фролов.) Но он потребовал выкинуть множество сомнительных имен вроде Сталина и Троцкого, а также придрался к частоте упоминаний о Романе Якобсоне, разрешив употребить эту крамольную фамилию не более двух раз. Тогда я прибег к криптографии и насытил текст прозрачными отсылками к якобсоновским работам, в том числе к его анализу предвыборного лозунга I like Ike («Я люблю Айка»), протащив таким образом еще и Эйзенхауэра.
Статья постепенно двигалась в печать, когда мой знакомый младший редактор позвонил мне и от имени уже не партийного Главного, а прогрессивного Ответственного (с, наоборот, незабываемой кавказской фамилией), сообщил, что статью надо будет сократить почти вдвое. Свое изумление я выразил – для передачи Ответственному – в столь язвительной форме, что тот счел необходимым принять меня лично.
Выслушав его аргументы (не помню их, да они и не интересны – дело не в них, а в демонстрируемой ими власти, и отвечать на них можно тоже только силой), я сухо указал ему на историю нашей договоренности о рецензии (размер, содержание, сроки), договоренности, систематически журналом нарушаемой, вопреки, кстати, его возвышенно-философскому названию и либеральной репутации. Спор затянулся, и Ответственный сказал что-то в том смысле, что он занят. Я немедленно парировал, подчеркнув, что я и сам человек занятой, профессионал (за какового они меня, собственно, и брали), и мне проще выбросить рецензию в корзину, чем продолжать эту дискуссию с людьми, не отвечающими за свои слова. В разговоре с интеллектуалом, выступающим в роли Ответственного, это был неотразимый ход, и рецензия вышла в заказанном размере.
Я люблю ее. В ней я первым предложил ввести в русский язык слово privacy. (Кажется, оно все еще не позаимствовано, хотя от маркетингов, дилеров и киллеров рябит в глазах.) Эко в дальнейшем приехал в Москву и обнаружил знакомство с моей рецензией, в частности – с критикой неточности его методов.
– Ты не обиделся? – спросил я его.
– Наоборот. Итальянские коммунисты любят обвинять меня в чрезмерном техницизме, а теперь я им говорю Guardate, Mosca! («Смотрите – Москва!»).
Ответственный тоже в какой-то мере прославился, но потом умер. Младший стал уважаемым ученым. Эко тоже жив и знаменит донельзя. Главный возвысился было при перестройке, но с тех пор о нем не слыхать. Автор уехал и приезжает ругаться с новыми редакторами…
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?