Текст книги "1941: Время кровавых псов"

Глава 3

31 июля 1941 года, 04 часа 35 минут.

Западный фронт

Они все-таки успели. В какой-то момент Егоров даже подумал о том, чтобы свернуть на дорогу к железнодорожной станции, но потом передумал. Водитель, сделавший за ночь уже четыре рейса к станции, удивленно взглянул на военинженера, когда тот приказал изменить маршрут, но спорить не стал.

Водитель был из мобилизованных, форму надел только две недели назад и, в общем, не успел стать военным. Кстати, именно по этой причине его выбрал Егоров. Чтобы не задавал лишних вопросов. Егорову вполне хватило вопросов от Мовсесяна, который никак не мог понять, отчего это начальник изменяет порядок погрузки и транспортировки. И почему отправляет своего зама вперед, хотя собирался уехать на станцию пораньше, чтобы проконтролировать отправку эшелона.

Хорошо, что отношения у Мовсесяна и Егорова сложились приятельские, не пришлось ничего особого выдумать, Егоров сказал, что так нужно, Мовсесян вздохнул, спросил, а может, все-таки лучше, чтобы начальник склада уехал первым – он почему-то был уверен, что Артем Егорыч хочет взять на себя самую опасную часть работы.

С другой стороны, так оно и было.

Капитан Сличенко, конечно, говорил убедительно, было в его словах и рациональное, и патриотическое… Только, как потом спохватился Егоров, ничего толком он так и не объяснил. Ему нужны были машины только для того, чтобы доставить груз к батарее тех самых реактивных минометов? Или чтобы возить его за батареей?

Доставить и разгрузить – это одно. Это, конечно, ставит Егорова в положение сложное и неприятное. Объяснять потом, что не выбросил, не потерял, не передал противнику вверенное имущество, а взял и выполнил просьбу малознакомого командира батареи, который хоть и имел широкие полномочия, но вовсе не такие уж всеобъемлющие.

Если все сделать быстро, то можно еще успеть разгрузиться и доехать до станции. Ашот Гамлетович обещал, что подождет до шести часов утра.

Егоров посмотрел на часы – полпятого. Солнце уже встало. Здесь, под деревьями, еще было сумрачно, но небо, видное в просветах между ветками, светилось яркой утренней голубизной.

Из-за дерева на лесную дорогу шагнул человек. Поднял руку.

Водитель, имя и фамилию которого Егоров так и не запомнил за эти две недели, вопросительно посмотрел на военинженера.

– Стой! – скомандовал Егоров, высунулся в окно кабины и помахал рукой второй машине.

– Доброе утро! – сказал капитан Сличенко, заскакивая на подножку машины. – Заждался уже.

– Понимаете, там… – начал Егоров и хотел сказать, что нужно поторопиться, чтобы успеть обернуться до шести утра, но Сличенко его перебил.

– Вот туда, прямо по дороге, потом направо, – капитан указал рукой. – Только осторожнее – там колдобина, дорога старая, убитая напрочь. Там был лесхоз, вывозили деревья, но уже давно все заброшено. Посему – не спеша, чтобы не повредить скаты… Боец, все понятно?

Водитель кивнул. Что он, плохих дорог не видел? Вот хорошие попадались редко. А тут еще более-менее.

Машина тронулась с места.

– Это далеко? – спросил Егоров.

– А вы куда-то торопитесь? – с улыбкой вопросом на вопрос ответил Сличенко.

– В общем, да, – кивнул Егоров. – Эшелон уходит в шесть утра…

Капитан мельком глянул на свои часы.

– Успеете, еще куча времени.

Егоров тоже посмотрел на часы капитана, тот держался левой рукой за стойку кабины, просунув руку в открытое окно. На часах было без двадцати пять. А на манжете гимнастерки было пятно. Очень характерное пятно. Кровь. И на обратной стороне ладони капитана тоже были видны следы крови.

– Вы ранены? – спросил Егоров.

– Что? – удивился капитан, посмотрел на свою руку и засмеялся. – Нет, это комиссар поранился, а я перевязывал. А комиссар смеялся и прикидывал, как теперь с поврежденной рукой будет руководить воспитательным процессом среди личного состава. А я ему в ответ – тебе, для того чтобы руководить, только рот нужен да партбилет. Посмеялись… Вот здесь – вправо.

Водитель повернул баранку.

Дорога пошла под уклон, деревья подступили к машине с двух сторон почти впритык. Ветки стали цепляться за кабину и бить по стеклу.

– Давно здесь не ездили, – сказал водитель.

– Ага, лет пять, наверное, – кивнул капитан.

Ему приходилось рукой отводить ветки, чтобы не слететь с подножки.

– Вы бы в кабину сели, товарищ капитан, – сказал водитель. – Или в кузов, к охране.

– К охране? – переспросил Сличенко у военинженера. – Вы с охраной?

– А вы как думали? Конечно, с охраной. По два бойца в кузове и еще лейтенант в кабине второго грузовика. Это были последние машины, нужно было забрать дежурных с КПП. Да вы лейтенанта наверняка помните – это он вас пропускал на территорию.

– Лейтенант Прокопов, – задумчиво произнес Сличенко. – Пугливый такой.

– Только что из училища, – пояснил Егоров.

– Только что, – сказал капитан. – Ладно, ничего не поделаешь… Вот тут притормози и принимай вправо. Потихоньку, тут болота начинаются, сыро, земля влажная, может повести юзом…

– У нас не поведет, – успокоил водитель. – Будем в целости и сохранности…

– В сохранности, – сказал капитан. – Ну, ловлю на слове.

Собственно, это уже была не дорога – так, промежуток между деревьями, покрытый прошлогодней полусгнившей листвой. Водителю приходилось энергично крутить руль, чтобы проехать.

– Вот тут, на полянке, стоп! – скомандовал Сличенко. – Прижмись к деревьям, чтобы вторая машина въехала, а потом чтобы хватило места развернуться.

– А куда будем перегружаться? – Егоров оглянулся по сторонам.

– Прямо на землю и выгрузимся. Охрана поможет, я надеюсь? А то ведь своих я не привел…

– Поможет, куда денется. Разрешите? – Егоров подождал, пока капитан спрыгнет с подножки на землю, открыл дверцу и вышел.

Глухое место, деревья уходили куда-то ввысь, машины заехали, похоже, на дно оврага.

Егоров махнул рукой, указывая водителю второй машины, куда становиться. Лейтенант в кабине выглядел настороженно, когда он выпрыгнул наружу, то оказалось, что кобура у него расстегнута.

– Доброе утро, лейтенант! – Сличенко широко улыбнулся и протянул ему руку. – Не думал, что снова встретимся.

На лице лейтенанта проступило облегчение, он тоже улыбнулся и пожал протянутую руку.

– Как ты насчет поработать? – спросил капитан.

– Вы о чем, товарищ капитан?

– Ну, руками поработать, вместе с бойцами. Понимаю, что это неправильно, сам против панибратства, но такое дело, что времени нет ни у меня, ни у вас. Мне нужно успеть все быстро, да и вам до шести требуется быть на станции. Ящики нужно с машин снять и на землю аккуратно поставить. Так, чтобы я потом их смог так же аккуратно загрузить на свои машины. – Капитан демонстративно стал закатывать рукава гимнастерки. – Думаю, товарища военинженера первого ранга мы освободим, а сами вместе с водителями и вашими ребятами…

Лейтенант посмотрел на Егорова, тот улыбнулся и кивнул. Лейтенант только что окончил училище и еще очень серьезно относился к правилам и приказам. Он знал, что имущество со складов необходимо доставить на станцию, и ему ничего не говорили об овраге и лесе.

Но товарищ военинженер первого ранга не возражал, а ему, как начальнику склада, виднее. И капитан имел особые полномочия.

– Куда складывать? – спросил лейтенант.

– Во-он туда! – капитан указал пальцем под деревья. – Только ты, лейтенант, уж будь добр, своих бойцов вначале построй, чтобы товарищ военинженер всех проинструктировал… И водителям, я думаю, будет нелишним напомнить… Груз специфический…

– Да, – кивнул Егоров.

– Есть, – ответил лейтенант и, повернувшись к бойцам, топтавшимся возле машин, четко и по-уставному приказал построиться в одну шеренгу. И, подняв левую руку, указал, в какую сторону от него должен построиться личный состав.

Егоров молча поманил пальцем водителей, которые с неохотой пристроились к левому флангу короткого строя.

– Равняйсь! – Лейтенант хотел доложить начальнику о том, что бойцы построены, но Егоров махнул рукой.

– Вольно, – сказал Егоров, и лейтенант продублировал его приказ:

– Вольно.

– Товарищи, – сказал Егоров, – нужно разгрузить ящики с машин и уложить их вот туда… Напоминать, что ящики нельзя ни стукнуть, ни тем более уронить, не нужно, надеюсь? У нас есть полчаса, не больше. После этого…

Капитан даже не стер с лица улыбку, когда резко ударил прикладом автомата военинженера слева под ребра. Егоров задохнулся от боли, его согнуло и стало валить на землю.

То, что происходит нечто неправильное, все, стоявшие в строю, поняли сразу. Капитан не должен был так себя вести. Ни один капитан не мог бить начальника склада, военинженера первого ранга, почти подполковника, если на обычные воинские звания.

Понять это успели все.

Сделать ничего не успели. Или почти ничего.

Автомат, висевший на шее у капитана, выплюнул длинную очередь. Пули торопливо пробежали по линии строя, дырявя гимнастерки и выплескивая фонтанчики крови. От дула до целей было всего четыре шага, поэтому пули прошивали тела насквозь и стучали по стволам деревьев на краю полянки.

Капитан стрелял справа налево, очередь повела ствол автомата вверх, водителям пули попали в животы, пробили грудь бойцам и прошили лейтенанту плечо. Одна пуля попала в голову, по касательной, опрокинула лейтенанта на пожухлую прошлогоднюю листву.

– Вот так, – сказал Сличенко, опуская автомат. – Извините, ребята…

– Что… что вы делаете?.. – хриплым от боли голосом спросил Егоров. – Я…

– Я вас не очень сильно? – Сличенко тронул военинженера за плечо, но тот оттолкнул его руку. – У меня не было выхода…

– Выхода… – Егоров, держась левой рукой за бок, выпрямился, его правая рука лихорадочно шарила по кобуре. – Я тебе… Я…

– Успокойтесь, Артем Егорович. – Капитан вытащил пистолет из кобуры Егорова, отстегнул ремешок и сунул пистолет себе за ремень. – Придите в себя!

– Мерзавец! Сволочь!

– Да-да, и сволочь, и мерзавец… – кивнул Сличенко. – И я еще и не такое сделаю… Вы же знаете, что я задумал. Знаете ведь, я вам говорил. Говорил…

– Можете пристрелить и меня, – выкрикнул Егоров. – Можете стрелять в спину, а я… я ухожу!

Военинженер повернулся и пошел прочь.

«Пусть стреляет, – бормотал Егоров. – Он сошел с ума. Он…»

– Артем Егорович! – повысил голос Сличенко. – Стойте.

– Идите вы!.. – Егоров даже не смог с ходу придумать, куда следовало отправляться этому безумцу. – Будьте вы прокляты!

«Сейчас он выстрелит, – подумал Егоров. – Вскинет автомат и нажмет на спусковой крючок. И все останется позади». Больше не будет так жгуче стыдно перед собой и теми людьми, которых Егоров обрек на смерть. Сейчас…

Выстрел.

Егоров замер, втянув голову в плечи.

Это был пистолет. Не автомат – пистолет. И пуля не ударила Егорова в спину, не пробила затылок.

Сзади послышался невнятный выкрик, потом ударил автомат. Длинная очередь. Патронов на десять.

Егоров обернулся. Капитан держал автомат в одной руке, на земле извивалось тело лейтенанта. Лейтенант все еще держал в руке пистолет, еще сучил ногами и хрипел, но уже был мертв.

Сличенко выронил автомат, оглянулся на Егорова, застонал и опустился на колени.

Егоров выругался и бросился к нему.

* * *

Старший сержант Малышев не признавал чудес с самого детства. И только в июне сорок первого в них поверил. Или даже не поверил, а просто принял к сведению, что чудеса вполне могут случаться. И даже не один раз подряд.

Его, например, утром двадцать второго июня взрывом вышвырнуло в окно казармы в тот самый момент, когда он отчитывал дневального, обнаружив грязную тряпку прямо перед канцелярией.

Стараясь не сорваться на крик, Малышев подробно разъяснил дневальному свое мнение по поводу близких родственников того по отцовской и материнской линиям и обрисовал печальные перспективы дневального на ближайшие трое суток. Как минимум.

И тут рвануло.

Снаряд пробил крышу казармы и взорвался в канцелярии батальона. Малышев пришел в себя к вечеру, выбрался из-под обломков, посмотрел на остатки казармы, на тела красноармейцев и командиров и заподозрил, что чудеса не чудеса, но что-то такое на свете существует.

Ровно через неделю, во время рукопашной, Малышев получил в упор очередь из автомата. Одна пуля разорвала рукав гимнастерки, вторая распорола ремень, а третья сшибла с головы пилотку, не оставив на теле старшего сержанта даже царапины.

Когда остатки роты, к которой прибился Малышев, накрыло минометным огнем и из четверых бойцов, спрятавшихся в воронке, выжил только один – старший сержант Малышев, вера в чудо и даже в собственную неуязвимость стала для сержанта привычкой, что ли…

Нет, он не вставал под пулеметным обстрелом в полный рост, он падал на землю, заслышав свист приближающегося снаряда, но при этом знал, что останется живым. Не верил, не надеялся, а точно знал.

Когда бомбардировщик высыпал утром на просыпающийся лагерь десяток бомб, Малышев как раз менял дозорных у дороги. А когда немцы пошли в атаку, старший сержант выносил по приказу капитана Фролова раненого комдива в безопасное место.

Когда к вечеру немцы ушли, а он, старший сержант Малышев, остался жив, не было ни радости, ни облегчения. Он остался жив. А как иначе?

Живым остался комдив, так и не пришедший за целый день в сознание, живыми остались четыре бойца из комендантского взвода, несших носилки с полковником, и еще шесть красноармейцев, натолкнувшихся на группу Малышева уже почти перед самым закатом.

Они вернулись на место разгромленного лагеря, чтобы собрать боеприпасы и продовольствие. Еще повезло найти чистые бинты для полковника и для одного легкораненого. А потом Малышева кто-то окликнул:

– Здравствуй, сержант!

Малышев, не вставая, оглянулся через плечо. Вздохнул и встал. Отдал честь.

– Таки снова свиделись, – сказал старший лейтенант. – Я же тебе говорил, Сева, что кто-нибудь обязательно уцелеет.

Младший политрук, с которым Малышев разговаривал сегодня утром, не ответил. Он махнул рукой Малышеву и сел возле дерева.

– А мы даже толком отойти не успели. – Старший лейтенант подошел к Малышеву и хлопнул его по плечу. – Ты молодец! Оставаться в живых – полезная привычка. Сколько с тобой бойцов?

– Десять, – ответил Малышев. – И комдив.

– Где? – спросил Орлов, подошел к лежащему под деревом полковнику и быстро осмотрел перевязку. – Кто бинтовал?

– Кто-то утром, – ответил сержант. – Я когда прибежал, комдив уже был перевязан…

– Руки повырывать… – буркнул Орлов. – Бинты есть?

– Нашли. – Один из бойцов подал старшему лейтенанту только что подобранные бинты. – Помочь?

– А и помоги… Только осторожно. И воды кто-нибудь найдите, руки сполоснуть. – Орлов стал закатывать рукава на гимнастерке, стоя на коленях возле полковника. – И ты поставь кого-нибудь часовым со стороны дороги, сержант.

«И никто не спросил, где именно прятались командиры во время боя», – подумал Севка. Мысли в его голове перекатывались тяжело, вязкие волны равнодушия плескались от виска к виску, вызывая легкую тошноту.

В горле першило. Севка время от времени покашливал, но это не помогало. И саднила кожа на кадыке. Орлов душил от всего сердца, не стесняясь. Интересно, как все это выглядит со стороны? Есть синяк вокруг шеи? Ссадина на горле есть, ее Севка нащупал, а вот синяк… Как там, в детективах, называется след от петли? Какая-то там борозда.

Кто-то пытался повесить младшего политрука. Если кто спросит… ну, хоть тот же старший сержант, что отвечать? Просто послать на фиг? Или рассказать, как сошелся врукопашную с немецким пехотинцем? И тот вместо того, чтобы душить руками, оставив синяки от пальцев, отчего-то решил воспользоваться удавкой. Бред.

Севка застегнул верхнюю пуговицу на гимнастерке и крючок.

Было бы это его последней заботой.

Интересно, что остановило Орлова?

…– Извини, – сказал он и приставил дуло ко лбу.

Взвел курок.

Севка закрыл глаза, чувствуя, как тело покрывается потом, как бешено колотится сердце, как холод от пистолетного ствола растекается по лицу, переползает на плечи, леденит все тело…

И вдруг…

– Ладно, – сказал Орлов. – Живи. Выйдем к нашим… К нашим, – с нажимом на слово «наши» произнес старший лейтенант. – Там ты все расскажешь. И пытаться бежать тебе не стоит.

– Я… я не побегу… – прошептал Севка. – Мне некуда бежать.

– И незачем, – добавил Орлов.

Они выбрались из пещеры и натолкнулись на тело красноармейца, лежащее на дне овражка. Гимнастерка на спине была крест-накрест перечеркнута двумя автоматными очередями. Винтовка убитого лежала рядом.

– Вооружайся, – приказал Орлов, сам снял с убитого ремень с подсумками и помог надеть Севке. – Пользоваться трехлинейкой умеешь? Смотри.

Старший лейтенант открыл затвор, показал Севке, как вставляется обойма, и заставил несколько раз передернуть затвор. Патроны, вылетевшие из винтовки, Орлов подобрал и, обтерев рукой, вставил обратно в магазин винтовки.

Когда они двинулись через лес, Севка даже не поинтересовался, куда именно они идут, просто шел следом за Орловым, тупо глядя себе под ноги. Еще несколько раз они натыкались на убитых красноармейцев, старший лейтенант забирал с тел патроны, обыскивал вещмешки, перекладывая к себе запасные обоймы, три пригоршни патронов россыпью, половину буханки хлеба и две банки консервов.

Севка стоял в стороне, даже не снимая винтовку с плеча, ждал, пока Орлов закончит, и снова шагал за ним следом, механически переставляя ноги.

Теперь сидел и снова ждал, когда старший лейтенант решит, что делать дальше.

Закончив перевязку полковника, тот приказал всем построиться, Севка тоже стал в строй, на правом фланге короткой шеренги.

– Значит, так, – сказал Орлов. – Здесь оставаться нельзя. Пока дорогу не перекрыли – нужно уходить. Двигаться будем всю ночь, без остановки. Нам нужно преодолеть тридцать километров до того, как взойдет солнце. Нести полковника будем по очереди. Я – в голове отряда, старший сержант – в арьергарде. Сигнал о появлении противника – хлопок в ладоши…

Орлов хлопнул в ладоши, звук получился сухой и отчетливый.

– Вот такой. Если кто-то отстанет – ждать не будем. Если кто-то решит потеряться… – Орлов сделал два шага перед строем, остановился и прошел назад, глядя в глаза бойцов. – Лучше уйдите сейчас. Я не буду останавливать. Есть желающие?

Никто не ответил, только полковник еле слышно застонал.

– Хорошо. Да, чуть не забыл. Меня зовут Данила Ефимович Орлов. Можно просто – товарищ старший лейтенант. Товарища младшего политрука зовут Зелёных Тимофей Артемьевич…

Севка кашлянул и зачем-то пробормотал:

– Да…

– Значит, – Орлов посмотрел на Малышева, – раздели бойцов на смены и выступаем.

Дорога была песчаной, и даже когда совсем стемнело, идти было просто. Белый песок под ногами словно слегка светился. Севка шел за носилками, стараясь попасть в ритм с бойцами.

Каждые полчаса все останавливались, очередная четверка красноармейцев принимала носилки от предыдущей смены, и движение продолжалось. Время от времени полковник стонал.

Старший сержант шел рядом с Севкой, иногда отставая, а иногда уходя вперед, к Орлову.

Один раз они сделали привал минут на сорок, прямо возле дороги. Севка присел в стороне, потом лег на теплый песок, посмотрел вверх. Звезд не было. Небо, казалось, начиналось в метре от лица. Севка не удержался, протянул руку, словно и в самом деле рассчитывал прикоснуться к небесам.

«Это тучи», – подумал Севка. И это значит, что утром, если тучи не исчезнут, самолетов не будет. И можно будет спокойно идти дальше. Орлов сказал – тридцать километров. Значит – тридцать километров.

Орлов всегда все знает. И все всегда происходит так, как нужно старшему лейтенанту. Только он сказал о том, что они могут натолкнуться на окруженцев, и окруженцы оказались тут как тут. Нужно было спрятаться от немцев, и Орлов совершенно случайно нашел пещеру в овраге. Потом решил, что они обязательно найдут кого-нибудь на месте разгромленного лагеря, и…

– Двигаемся, – прозвучало из темноты.

«А вот я возьму и останусь лежать, – безразлично подумал Севка. – И буду лежать до тех пор, пока не рассветет и по дороге не поедут немцы. И возьму винтовку, и выстрелю в первого же фрица. А они выстрелят в меня. И я останусь лежать на песке».

Мысль о смерти не показалась Севке ни страшной, ни неприятной. Просто мысль. Дурацкая мысль, нелепая.

– Товарищ политрук! – Старший сержант подошел к Севке, тот услышал, как скрипит песок под сапогами Малышева. – Вы задремали никак?

– Все нормально, – Севка встал, закинул винтовку на плечо. – Задумался.

– Наверное, дождь будет, – сказал сержант. – Пахнет, чувствуете?

Севка вдохнул носом.

Откуда-то тянуло гарью и сыростью.

– Наверное, – пробормотал Севка. – Это хорошо…

– Еще как хорошо! Я сейчас бы солнечную погоду вообще отменил. Толку в ясном небе, если наших самолетов почти нет? А ведь сколько их до войны было! На ученьях, бывало, все небо в самолетах. В первые дни еще кое-как, стрельба в небе шла, и наши падали, и немцы, а теперь… теперь только немцы летают…

Через пару часов стало светать, тучи на востоке засветились каким-то неприятным, будто гнойным светом. Воздух стал липким.

Вдоль дороги тянулись кусты, а за ними были поля. Пшеница. Или рожь. Колосья глухо шуршали под все усиливающимся ветром.

Теперь Севка ясно видел и бойцов с носилками, и Орлова, идущего метрах в пятидесяти впереди.

Спокойно идет, четко отмахивает левой рукой, будто и не шагал целую ночь. Ноги Севки гудели, ломило плечи и спину. И еще он натер пятку.

Как-то он прозевал тот момент, когда неудобство от сбившегося носка превратилось в боль, усиливающуюся с каждым шагом. Следовало было сразу остановиться и поправить носок, переобуться, но для этого нужно было окликнуть Орлова, а тот шел далеко впереди, если же просто остановиться и снять сапог, то бойцы могли подумать бог знает что, вообще заподозрить, что он собрался отстать…

Орлов остановился и поднял руку. Быстрым шагом вернулся к отряду. Севка, стараясь не хромать, подошел к нему.

– Значит, так, – вполголоса сказал Орлов. – Впереди – поселок. Домов десять, не больше. Немцев не видно. Будем обходить по полю – потеряем время. Значит, быстрым шагом, не стучим, не гремим, проходим по дороге. У носилок поменяйтесь прямо сейчас. Если вдруг кто-то появится… Мало ли что… Действовать штыком. Предпочтительно – в живот. Можно, конечно, в горло, но в суете рискуем промазать. Понятно? Штыком в живот, укол и рывок в сторону. Есть такая штука – болевой шок. После такой раны в живот человек не может издать ни звука. Еще раз спрашиваю: все поняли?

– А если кто-то из местных… не немец? – спросил один из бойцов.

– Если сможешь – тоже запори штыком. – Орлов посмотрел в глаза красноармейцу, тот не выдержал и отвел взгляд. – Идиотские вопросы задаем, товарищи красноармейцы. Перевели дыхание и вперед. И не топать как слоны!

Но бесшумно, естественно, не получилось. Как ни старались бойцы ступать осторожно, Севке казалось, что грохот сапог обязательно должен разбудить поселок. Громкое дыхание, скрип амуниции, позвякивает штык на одной из винтовок, полковник стонет, растрясли полковника…

Сейчас, сейчас люди услышат…

Но ничего не происходило. Двери не открывались, никто не выходил на крыльцо, даже петухи не пели.

Орлов правду сказал – поселок небольшой. Десяток домов прицепился к дороге с двух сторон. Пять – справа и пять – слева. Осталось пройти три дома, два… последний дом…

Хорошо, что здесь нет собак. Иначе подняли бы лай. Севка однажды забрел в предрассветную деревню с приятелями и запомнил начавшийся шум навсегда…

Сразу за поселком начинался лесок. Увидев его, Севка почувствовал, как нервный озноб отступает. Все, проскочили. Вот они, деревья, которые укроют.

Один из бойцов с носилками споткнулся. Или подвернул ногу. Он выпустил ручку носилок, упал, носилки накренились, но остальные бросились к ним, подхватили, Малышев, выругавшись сквозь зубы, стал поднимать упавшего.

Они уже были в лесу. Все, поселок закончился, остался позади, и можно было остановиться и снять сапог.

Последний дом остался за спиной, финиш достигнут, все…

Нога не просто болела, ее жгло огнем, так, что хотелось кричать. Пока остальные поправляли полковника на носилках, Севка прислонился спиной к дереву, поставил рядом винтовку и стал стаскивать сапог.

Они ведь прошли деревню – эта мысль сыграла с Севкой злую шутку. Нужно было пройти еще всего десять шагов, и кусты скрыли бы его от любого взгляда со стороны домов. Но ведь поселок закончился. Все. Приказ выполнен. Все остальные ведь остановились…

Сапог слез вместе с носком, Севка глянул на свою пятку и застонал от обиды – растерто было до мяса. Белые лохмотья кожи обрамляли багровое пятно сантиметров пять в диаметре.

Черт!

Севка поставил сапог на землю, вывернул носок, встряхнул. Огляделся в поисках подорожника. Хоть чего-нибудь, что можно было бы прилепить на рану. Он зацепил винтовку рукой.

Винтовка поползла в сторону, а Севка этого не заметил, он стоял на одной ноге, матерясь про себя, понимая, что и выглядит нелепо, и может всех подвести…

Винтовка упала.

В общем, звук получился не особо громким, так, лязгнуло что-то, звякнул шомпол, антабка на ремне…

Обер-ефрейтор Шмидт не собирался выходить из дома. Он, толком не продрав глаза, натянул сапоги на босу ногу и пробрался в сени, к ведру, которое было назначено на эту ночь сортиром. Шмидт уже почти собрался вернуться в постель, когда с улицы донесся звук. Странный металлический звук.

«Может, это кто-то из местных жителей», – подумал обер-ефрейтор, но всем было строго приказано из домов не выходить. И это значило, что нужно выйти на крыльцо и прикрикнуть на нарушителя.

Севка наклонился за винтовкой, когда услышал скрип. Неподалеку кто-то открыл дверь. Всего в нескольких метрах.

Подняв взгляд, Севка обмер – на крыльце стоял немец. В трусах, в сапогах, в майке с изображением орла на груди. Если бы он был в форме, с оружием в руках, наверное, Севка отреагировал бы сразу. Но сейчас Севка замер, глядя на немца. А тот застыл неподвижно, глядя на русского, который, наклонившись, стоял в одном сапоге всего в трех шагах от крыльца.

Шмидт допустил ошибку.

Ему нужно было просто сделать шаг назад и закрыть дверь. И он остался бы жив. Но ноги не слушались, ноги приросли к некрашеным доскам крыльца.

Немец открыл рот.

Может быть, он и не собирался кричать, может, просто попытался вдохнуть воздуха или беззвучно ахнул от удивления…

Севка бросился вперед, вскидывая винтовку. Одним прыжком он достиг крыльца, штык метнулся вперед, снизу вверх, бесшумно вошел немцу под нижнюю челюсть, пробил мозг и заскрипел концом о черепную коробку изнутри.

Немец умер сразу, ноги подогнулись, тело повисло на штыке. Севка не смог его удержать, винтовка наклонилась, и мертвое тело сползло на крыльцо.

И все.

Можно было уходить. Даже нужно было уходить, но, падая, немец толкнул дверь, и она, распахиваясь, ударила ручкой о стену. Громко. Этот звук словно взорвался в мозгу у Севки.

Не оглядываясь, Севка бросился в дом. Загремело жестяное ведро, стоявшее в сенях, Севка толкнул дверь и переступил порог.

Немцев в комнате было трое.

Двое спали на полу, укрывшись шинелями, один – на лавке у стены. Они не услышали ни стука двери, ни грохота упавшего ведра. Они не услышали, как штык, пробив голову того, что лежал ближе к двери, воткнулся в доску пола.

Севка потянул винтовку к себе, почувствовал, что она застряла, в панике рванул, поднимая мертвое тело. Босой ногой уперся в лицо мертвеца и сбросил его со штыка. Повернулся к следующему. Тот открыл глаза. Посмотрел на Севку без испуга. Он еще даже не проснулся, когда штык вошел ему в живот.

Севка рванул винтовку, как лопату, будто хотел вырыть яму в животе немца. Тот захрипел, дернулся, ударил рукой по табурету, и с табурета на пол свалилась каска. Капли крови веером легли на беленую стену, попали на лицо немцу, лежавшему на лавке.

Тот резко сел, спустив ноги на пол.

Он даже что-то сказал – Севка не слышал ни звука, кроме своего дыхания и шума крови в голове.

Чувствуя, что задыхается, Севка ткнул штыком. Немец попытался встать, схватился за Севкину винтовку, Севка испугался, что сейчас немец вырвет оружие, отшвырнет Севку прочь, а потом…

Севка навалился на винтовку, застонал от натуги. Штык уперся в стену. Немец открыл рот… Севка выпустил из рук трехлинейку, бросился вперед, схватив первое, что попалось под руку, – каску.

Ударил по лицу, по раскрытому для крика рту. Еще раз. И еще. Что-то хрустело и дробилось, немец хрипел. Севка перехватил каску двумя руками и с силой ударил немца козырьком каски в горло.

По лицу хлестнули горячие капли. Севка ударил снова. Немец дернулся и обвис, пришпиленный штыком к стене.

Севка выронил каску и сел на табурет, не сводя взгляда с изуродованного лица убитого немца.

– Вот так, – выдохнул Севка. – Вот так… Вы сами… Вы сами виноваты… Я… Я просто шел мимо… Просто…

Заскрипели половицы у него за спиной, но Севка даже не оглянулся, сидел, держа на коленях окровавленные руки ладонями вверх, и, раскачиваясь вперед-назад, бормотал что-то, торопливо и непонятно.

– Ну, ты и натворил, политрук! – присвистнул Малышев, вбежав в комнату. – Ничего себе…

– Севка! – Орлов замер на пороге, снял фуражку левой рукой и вытер лоб правым рукавом гимнастерки, не выпуская винтовку. – Что же ты натворил…

Севка не ответил.

– Быстро уходим… – Орлов сделал шаг вперед, потом вдруг бросился влево, к стене, вскидывая винтовку.

Прогремел выстрел. Потом еще один.

Немцев, кроме обер-ефрейтора, в доме было четверо. И один из них, спавший в дальней комнате, успел проснуться, пока Севка убивал его товарищей, схватил карабин и даже передернул затвор, пользуясь шумом в соседней комнате.

Немец даже выстрелил в русского офицера, стоявшего на пороге и что-то говорившего остальным. Рядовой Клюге не знал русского языка, поэтому решил, что офицер приказывает обыскать дом, и подумал, что терять уже нечего.

Пуля «маузера» ударила в стену возле головы Орлова. А пуля из его трехлинейки пробила сердце немецкого солдата, пролетела дальше и остановила висевшие над кроватью ходики.

– Бежать нужно! – Малышев схватил Севку за руку, сдернул с табурета и выволок на крыльцо. – Бежать можешь?

– М-могу… – Севка спустился с крыльца и остановился над своим брошенным сапогом. – Только вот…

– Быстрее… – Малышев толкнул Севку в спину. – Нашел время…

Севка все-таки подхватил свой сапог и побежал.

Было очень неудобно бежать одной босой и одной обутой ногой. Под босую подошву все время попадались какие-то ветки или камешки, и Севке приходилось смотреть под ноги. Это было очень важно – смотреть под ноги. И не выронить сапог. И удержать в другой руке отчего-то ставшую скользкой винтовку. Ни на что другое ни сил, ни времени не оставалось.