Текст книги "Утопающий во грехе"

Александр Григорьевич Звягинцев
Утопающий во грехе
Рассказы и повести

Какою мерою мерите, такою отмерено будет вам и прибавлено будет вам…

Евангелие от Марка

* * *

© Звягинцев А. Г., 2020

© Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2020

Глава I
Gladiator in arena capit consilium
Гладиатор принимает решение на арене…

Человек, работающий в правоохранительных органах, очень часто сталкивается с обстоятельствами крайними, турбулентными, смущающими ум. Он нередко оказывается среди людей, которых раздирают страсти и темные чувства, имеет дело с характерами на грани патологии…

Эти люди лучше других знают, на что способен человек, что думы его тревожит и мучит – до чего он может опуститься и как неожиданно подняться, встрепенуться духом, какие перемены и испытания пережить.

Об этом рассказы и зарисовки, которые автор начал писать еще в семидесятые годы – с первых лет своей работы в прокуратуре. Некоторые из приведенных произведений печатались ранее как у нас в стране, так и за рубежом. Из некоторых потом выросли большие произведения – повести и романы. А некоторые публикуются впервые…

Памятник

Где-то после обеда к воротам дачи подъехал грузовик. Незнакомый бородатый мужчина лет пятидесяти сказал Вере Алексеевне, что доставил подарок для Николая Николаевича.

Вера Алексеевна, утомленная приготовлениями к юбилею мужа, только рассеянно кивнула. Бородатый вместе с шофером спустили из кузова что-то тяжелое, громоздкое, завернутое в брезент и обвязанное бельевой веревкой. Вера Алексеевна сказала, чтобы подарок оставили на веранде до приезда супруга. Спросила, от кого он. Бородатый ответил, что там внутри конверт с письмом, в котором все объясняется. И грузовик уехал.

Ближе к вечеру из города вернулся муж. По случаю своего юбилея он был в мундире с орденами. Сказал, что устал от поздравлений, которых было множество, – как-никак прокурор города, член бюро горкома…

С удивлением покачивая головой, осмотрел подарок в брезенте. Приехавшие вместе с ним сыновья мигом разрезали веревки, с шутками развернули брезент.

А потом все невольно отступили на шаг назад.

Это был изваянный из гипса бюст Николая Николаевича. Неведомый скульптор явно был мастером невысокого класса, поэтому бюст производил странное впечатление – с одной стороны, малоталантливая работа, а с другой, что-то от облика Николая Николаевича было явно схвачено.

– Ну, ничего себе штуковина! – хохотнул старший сын Андрей. – Кто это тебя так отделал, батя?

Николай Николаевич пожал плечами.

– Там должно быть письмо, – вспомнила Вера Алексеевна.

В брезенте действительно обнаружился конверт с листом бумаги внутри. Прочитав послание, Николай Николаевич тяжело выдохнул:

– Это от Кирпаноса. Помните, я вам рассказывал? Его сына обвиняли в изнасиловании, парень вполне мог получить солидный срок и сломать себе жизнь… Оказалось, его оговорили.

– Я так понимаю, это ты его спас? А сие чудище, – Андрей ткнул пальцем в бюст, – знак благодарности?

– Ну, что значит «я спас…» – пожал плечами Николай Николаевич. – Просто сам взял это дело и изучил, дал по нему указания и следил, чтобы следствие велось объективно. Там обстоятельства были…

Обстоятельства действительно были, и весьма непростые.

Все случилось на студенческой вечеринке. Ребята перебрали со спиртным, начались танцы, поцелуи, объятия… Виктор Кирпанос оказался в одной комнате с однокурсницей Оксаной Шляховой, там и произошло то, что обычно происходит между двумя разгоряченными молодыми людьми. Но наутро за Оксаной примчался ее отец, и перепуганная девушка заявила, что ее изнасиловали. Отец тут же отвез ее в отделение милиции, где она написала соответствующее заявление, а потом ее осмотрел врач. Он установил, что половые контакты были, но следов насилия не обнаружил. Тем не менее, возбудили дело по статье 117 УК УССР, предусматривающей ответственность за изнасилование. Допрос участников вечеринки ничего не дал – никто из ребят ничего не видел и не слышал. При повторном допросе Оксана от ранее данных показаний отказываться не стала…

Следователь поначалу разводил руками. Дело тормозилось и, кто знает, чем бы все закончилось, если бы отец Оксаны, Семен Григорьевич Шляховой, не был заместителем председателя горисполкома. Дочку он любил страстно, но человек был тяжелый и строгих сельских нравов. Он устроил скандал, и следователь вновь принялся за свидетелей и Виктора Кирпаноса, уже по-настоящему. И оказалось, кто-то уже что-то слышал и видел и даже следы сопротивления нашли на теле Оксаны…

Словом, заместитель председателя горисполкома как-никак, а есть власть, и дело покатилось к обвинению. Отец же Виктора Кирпаноса был не чета заместителю председателя горисполкома – «вольный художник», перебивался случайными заработками, писал картины, плакаты, оформлял витрины, а когда был «на мели», от нечего делать ваял всякие скульптуры. Но и у него вдруг обнаружился друг детства, работавший теперь заведующим орготдела в горкоме партии, он и пришел в прокуратуру с просьбой разобраться. Вот тогда Николай Николаевич и затребовал для изучения уголовное дело и поручил другому прокурорскому следователю тщательно исследовать все обстоятельства произошедшего.

Тот установил, что никакого изнасилования не было. Просто Оксана до ужаса боится своих родителей. По старой украинской традиции папу и маму на «Вы» называет. Но особенно боялась девушка своего отца, выходца из украинской глубинки, помешанного на сельских добродетелях, – до свадьбы ни-ни! – и говорит то, что ему нужно.

Но сам Шляховой другой истины, кроме той, которую вбил себе в голову, знать не желал. К тому же он был человек болезненно мнительный и для себя решил, что если парня не осудят, это будет означать, что его в городе не уважают и карьере его придет конец… Он жаловался на прокуратуру всюду, где мог, включая обком партии, ездил даже в Киев в республиканскую прокуратуру, писал в Москву.

В общем, давили на Николая Николаевича весьма основательно, но он устоял. И вот теперь удостоился за свою принципиальность такого подарка, с которым неизвестно, что делать.

– Пап, а давай его перед дачей поставим, пусть все видят – здесь живут Востросаблины! – решил внести свой вклад в общее веселье младший сын Артем.

– Ну да, а заодно я сразу положу партбилет, – усмехнулся Николай Николаевич. – Что же нам с ним делать? Куда бы спрятать, пока соседи не увидели и не позвонили в сумасшедший дом…

Наконец сообразили, что лучше всего спрятать бюст в чулане и прикрыть брезентом, чтобы не пугать народ. Сыновья отнесли скульптуру в чулан, и семья отправилась за приготовленный Верой Алексеевной стол.

Уже ночью, улегшись в постель, Николай Николаевич сказал Вере Алексеевне:

– А знаешь, этот Шляховой затаил на меня обиду… При встречах отворачивается, делает вид, что не знает… Его можно понять, любящему отцу трудно согласиться, что его дочурка, с которой он пылинки сдувал, которой надышаться не мог, вдруг дома не ночует и сама отдается какому-то волосатому подвыпившему юнцу… И ничего тут не попишешь…

Через полгода Николай Николаевич неожиданно умер прямо в своем кабинете за чтением деловых бумаг – секретарша заглянула, а он сидит, откинув голову на спинку кресла. Хоронили его торжественно, со всеми полагающимися почестями. С его смертью жизнь семьи Востросаблиных как-то скособочилась, неприятности посыпались на них одна за другой, словно Николай Николаевич был неким укрытием от них. Вера Алексеевна к простым житейским испытаниям оказалась не готова, сразу пала духом и не знала, как им сопротивляться. Сыновья, как оказалось, были под стать матери, характеры у них были не отцовские.

Через год после смерти Николая Николаевича их стали выселять с государственной дачи. Старинный друг семьи пошел было по инстанциям, добрался до того самого Семена Григорьевича Шляхового, который к тому времени уже дорос аж до председателя горисполкома. Но тот сразу отрезал: закон один для всех, так что пусть освобождают… Перенес ли он старую обиду на семью Николая Николаевича? Кто знает. В общем, в этом вопросе был непреклонен.

Когда собирали вещи, готовясь к отъезду, вдруг наткнулись в чулане на забытый бюст. Долго рядили – что с ним делать? Даже поругались, потому как все были на взводе – все-таки на даче прожили много лет. Везти в городскую квартиру было немыслимо, разбить рука не поднималась. В общем, решили тайком закопать на участке и никому не говорить…

Дело оказалось совсем не веселое, очень напоминало вторые похороны. Вере Алексеевне даже стало плохо с сердцем. Но потом отпустило. Когда ворота дачи закрылись за грузовиком, нагруженным практически ненужным в городе скарбом, Вера Алексеевна ясно почувствовала – едет доживать, все в ее жизни уже позади.

1985 г.

Первая кровь

За бетонным забором базы подготовки ОМСДОН – Отдельной мотострелковой дивизии оперативного назначения – шумел глухой таежный лес. На полигоне шли обычные занятия. Бойцы ползком преодолевали водно-грязевые препятствия, бросались в полосы огня, метали ножи и топоры в движущиеся силуэты, крушили ладонями кирпичи и доски-горбылины…

Подпрыгивая на колесах, подскочил и затормозил юзом газик. Из машины вылез костистый полковник в каракулевой папахе и заорал во все горло:

– Старший лейтенант Карагодин, ко мне!

Высокий светловолосый боец, готовившийся метать топор, обернулся, недоуменно вытер ладонью грязное лицо и подошел к полковнику.

– Значит так, Карагодин… В соседней области групповой побег из зоны. Человек двадцать… Напали на охрану, разоружили – и ушли. С оружием, – многозначительно поднял палец полковник. – Так что поднимай своих, брать их надо, пока не натворили дел.

– Из зоны? Зэки? – удивился Карагодин. – Мы-то тут при чем?..

– Разговоры отставить, товарищ старший лейтенант! – оборвал его полковник. – Это приказ! Сбежали убийцы, насильники, прочая шваль… Трех охранников зарезали! У них сейчас автоматы, знаешь, сколько они пацанов из лагерной охраны положить могут?.. А если до поселка какого доберутся? Сколько они там женщин и детей перестреляют? Так что… Или сдаются всей бандой, или… Жалеть этих зверей не за что, ясно?.. Людей своих не подставлять. Понял?

– Понял.

Пристально оглядев Карагодина, полковник вдруг негромко и загадочно бросил:

– Потом спасибо скажешь…

– За что, товарищ полковник?..

– Да за то, что твои бойцы узнают, что такое настоящий противник и кровь вражья… Не кирпичи молоть, а врагов! Понял! Попробуют здесь, а не там, куда вас завтра пошлют и где жалеть вас никто не станет, – жестко отрубил полковник. – А если кто из твоих слабину даст, того на списание, понял?.. Пусть здесь остается, а там ему не выжить… Не по нему работа. Понял, наконец? Или дальше лекцию читать?

– Понятно, товарищ полковник. Только…

– Все, я сказал! – процедил полковник. – С вами пойдет капитан Соболев из внутренних войск.

Полковник ткнул пальцем на спокойно сидящего в газике капитана с погонами внутренних войск. У него было красивое невозмутимое лицо.

– Он этот контингент хорошо знает, – объяснил полковник.

А на реке уже вовсю начался ледоход. Голубовато-серые льдины с шипением и хрустом налезали друг на друга, разламывались и плыли дальше в грязно-черной воде…

Два вертолета Ми-8 неслись над рекой на параллельных курсах.

Прильнувшие к блистерам бойцы возбужденно переговаривались:

– Лиса на льдине, лиса!

– Какая лиса, собака это!

– Салага, сам ты собака!.. Говорю, лиса!

– Глянь-ка, глянь, трактор унесло!..

– Ой, мужики! Зайцы… Зайцы, блин!

Действительно, напуганные ревом вертолета зайцы прыгали со льдин в воду, отчаянно барахтаясь в ледяном крошеве.

Река уходила за скалистый поворот, внизу проплывали озера с нетающим донным льдом. В обрамлении нежно-бежевых мхов тянулись острова, еще заснеженные пади и буреломные распадки. В одном из них четко была видна группа одетых в черное людей.

При появлении вертолетов зэки сбились в кучу. А с первой вертушки тем временем несся усиленный динамиками голос Карагодина:

– Имею приказ – в случае неподчинения вести огонь на поражение! Предлагаю немедленно сложить оружие! В противном случае все будут уничтожены!

В ответ тут же загремели вспарывающие обшивку вертолета автоматные очереди. Под восторженные вопли и угарный мат зэков машина задымила и, теряя высоту, потянулась к луговине за распадком.

Когда оба вертолета плюхнулись на луговину, Карагодин стал громко отдавать команды:

– Взвод Хаутова отрезает им юг, взвод Савченко – сопки! Остальные со мной – гнать их к реке!.. Огонь по зеленой ракете. К выполнению боевой задачи приступить!

Глухой, тяжелый, топот армейских сапог… Лязг оружия… Запаленное, хриплое дыхание…

Из-за камней, за которыми залегли зэки, несся мат и истеричные крики:

– Давай, давай, устроим вам сабантуй, менты поганые!

– Подходи ближе, сучары позорные!

– Мочить без пощады, мочить легавых!

По знаку Карагодина бойцы охватили камни полукольцом. В синее небо ушла зеленая ракета. И тут же с южной стороны из-за буреломов и со стороны северных сопок начали бить пулеметы. Крики и мат за камнями стихли. В довершение ко всему сержант Бурлак положил точно перед камнями гранату. Когда дым от взрыва рассеялся, в наступившей тишине повис одинокий тоскливый крик:

– Обложи-и-и-ли, су-у-уки! Ата-а-ас, кенты-ы-ы-ы!

Охваченные паникой заключенные перепуганным стадом бросились через луговину к обрывистому берегу реки. Автоматные очереди за спинами усиливали их ужас. Добежав до реки, они растерянно метались по крутому берегу. Впереди под обрывом была лавина несущихся льдин, отделенная от береговых камней широкой полосой черной воды. Позади и с боков неумолимо приближались грозные бойцы в краповых беретах, совсем не похожие на привычную лагерную охрану…

Один из зэков, вопя что-то матерное, от живота пустил в наступающих длинную неприцельную очередь и тут же свалился на камни, сраженный ответными точными выстрелами.

– Хана, кенты! – засипел худющий зэк с белыми остановившимися глазами. – На нас спецназ спустили! Хана!

Огромный, похожий на стоящую на задних лапах гориллу заключенный с впалыми глазницами схватил автомат и, петляя, побежал к густым ивовым кустам у края луговины. Очередь из пулемета, как плугом, вспорола перед ним землю. Зэк остановился, попятился, заорал и вдруг, приставив ствол к подбородку, разнес себе голову…

«Краповые береты» приближались спокойно, неумолимо, как смерть.

– Кенты, сукой буду – замочат! – фальцетом закричал зэк с изуродованным шрамом лицом. – Мы им живые не в мазу-у-у-у! Всем, всем кранты, братаны! В Ухте уже такое было-о-о-о!..

И вдруг с диким, каким-то нечеловеческим воплем один из них бросился с обрыва в черную реку. Подчиняясь страху и стадному чувству, остальные беглецы посыпались следом.

Бойцы Карагодина, добежав до берега, молча смотрели, как в черных засасывающих воронках и в крошеве льда пропадали люди со стрижеными затылками…

Только двум беглецам все же удалось преодолеть полосу кружащейся, вскипающей бурунами воды и вплотную приблизиться к несущимся льдинам. Чудом успели они схватиться за ломкий край и выбраться на шершавую поверхность. Один из них был тот самый зэк со страшным шрамом. Второй на вид совсем еще молодой.

И тут с другого края на льдину забрался невесть откуда взявшийся Карагодин. Зэк со шрамом выхватил из-за голенища сапога нож и, ощерясь на Карагодина гнилым ртом, пошел прямо на него.

– Не тебе, тля ментовская, вора в законе Сеню Гнутого под вышак ставить! – сипел он, полосуя ножом воздух. – Щас повертишься на перышке, волчара позорный!..

Отступая, Карагодин поскользнулся и упал спиной на льдину. Гнутый прыгнул на него с занесенным для удара ножом, но ботинок Карагодина вошел ему в пах, и зэк, пролетев по инерции вперед, пропахал небритой физиономией по ледяным застругам, а потом с воплем ушел под льдину.

Второй зэк, что помоложе, смотрел на Карагодина изумленными глазами.

– Виталька! Карагодин!.. Это же я, Генка Хмелик, мы с тобой в одном дворе… – просипел он сорванным, простуженным голосом.

Карагодин, еще весь в азарте страшного боя, не верил своим глазам. Перед ним в арестантской робе стоял и дрожал действительно Генка Хмелик, сосед с нижнего этажа, у которого он и дома бывал. Мать Хмелика как-то даже угощала его горячими пирожками на Новый год… Генка был слабый, но верный товарищ в давних пацанских драках двор на двор… Потом они куда-то переехали, и Карагодин про него ничего больше не слышал.

– Ты тут как? – Срок мотаю.

– А за что?

– Долго рассказывать, Виталик… Подставили нас…

– Как это?

– Двое с зимнего этапа, ростовские… Сказали, что за бабки через начальника обо всем договорились… Что дадут нам спокойно уйти.

– А стреляли вы зачем? Тоже ростовские виноваты?..

– А это уже нервы… Как на охрану набросились, тут такое началось… Там же, в зоне, половина психов…

– Ладно, – огляделся Карагодин, – сейчас вон река поворот делает, там нас мои бойцы снимут…

– А давай я уйду, – вдруг по-детски улыбнулся Хмелик.

– Как это? – даже не понял Карагодин.

– А там, на повороте вот льдины сбились, я по ним, а…

– Куда ты уйдешь по реке? Утонешь…

– Утону, значит утону… Значит, судьба моя такая. Неужели в зону возвращаться? Мне за побег еще накинут.

Карагодин хотел спросить его, за какие грехи сидел он здесь, но не успел. Льдины уже вставали на повороте реки торчком, лезли одна на другую…

Бойцы, стоя на берегу, махали руками, примеряясь, как половчее снять командира со льдины. Чуть в стороне стоял красивый капитан Соболев с автоматом в руках. Вдруг он вскинул его и навел в сторону Карагодина. Ничего не понимая, Карагодин обернулся. И увидел, что Генка Хмелик уже перепрыгнул на соседнюю льдину и примеривается перебраться на следующую.

– Стой, – заорал Карагодин. – Пропадешь, идиот!

Хмелик даже не обернулся.

А в следующее мгновение Карагодин увидел, как капитан Соболев приник к автомату и аккуратно, как на стрельбище, выпустил длинную очередь. А потом увидел, как распростертое на льдине тело Хмелика перемалывают серые глыбы…

Он даже не понял, как бойцы вытянули его на берег. Подошел к Соболеву, который невозмутимо смотрел на него, и зло спросил:

– Зачем? Его можно было взять живым…

Соболев удивился:

– Зачем? Зачем таких брать живым?

– Это был пацан с нашего двора… Ему же лет было…

– Ошибаетесь, товарищ старший лейтенант, – спокойно поправил его Соболев. – Это не был пацан с вашего двора. Это был особо опасный преступник Геннадий Хмелик, организовавший коллективный побег из мест заключения. Потому что сидеть ему надо было пятнадцать лет. А знаете, за что? За то, что был главарем банды, которая врывалась в квартиры и резала всех подряд – женщин, детей, старух… Ему не дали «вышку» лишь потому, что сам он рук пачкать не желал. Только присутствовал и смотрел, как женщинам и детям режут горло…

Карагодин помотал головой, словно стряхивая наваждение, и спросил:

– А ростовские, которые побег организовали?

– Какие там еще ростовские? Они-то какое отношение имеют ко всем его злодеяниям? Это вам Хмелик наплел, что ли? Да, он был большой придумщик… Вот так он и на суде из-под расстрела ушел… Были там двое ростовских, только их в самом начале заварухи зарезали. Как думаете – кто?

Вечером того же дня полковник слушал доклад капитана Соболева.

– Значит, говоришь, они с одного двора были… А вообще, как он тебе? Работать может?

– Способен он, конечно, на многое. Только вот… Думает лишнее. О том, о чем в его профессии думать не надо бы. Если решит, что его используют или обманывают, сильно расстроится и начнет правду искать.

– Ну, это уже его проблемы. Правда – она штука такая, что радости от нее порой бывает немного.

1988–1991 гг.

Ворон

Вор в законе Ворон, а по паспорту Григорий Прохорович Варакушин, был родом из небольшого хутора, затерянного в лесах и болотах на стыке России, Украины и Белоруссии.

Крестьянской семье Варакушкиных Бог дал одних сыновей, пятерых. Двое старших готовились к срочной службе, потому семьями пока не обзаводились, а двое средних только что закончили семилетку, но кулаками и статью вполне сходили за взрослых мужиков. Поскребышу, книгочею Грине, шел двенадцатый год. Братья с родителями, богомольными добрыми людьми, от зари до зари горбатились на болотистых наделах, потом и мозолями добывая хлеб насущный. Богатства особого в семье не было, но и с протянутой рукой по миру не ходили.

Коллективизацию и раскулачивание в этих местах ретивые комиссары «учудили» как раз в тридцать третьем году, когда крестьяне вымирали от голода целыми семьями, а у живых порой не было сил по-людски похоронить умерших.

Утренней ранью, когда молочные туманы укрывают болота и заколосившиеся овсы, нагрянули в их дом люди с винтовками, в фуражках с красными околышами. От шума проснулся на сеновале Гриня и увидел сверху, как мечутся по двору куры и гуси, визжат под ножами в лужах крови свиньи, а его батяню и братьев со связанными за спинами руками красные околыши волокут к подводам, к которым уже привязаны обе их кормилицы – комолые пестрые коровы. Заорал он от страху и свалился с сеновала прямо на голову выходившего из хлева красного околыша.

– Гринюшкаааа, бегииии, рооодненькиииий! – повис над рассветным хутором крик его матери, и этот крик он навсегда унес в свою взрослую жизнь…

У самого забора схватил было его красный околыш, но тут в того мертвой хваткой вцепился сорвавшийся с цепи пес Тишка.

Гриня перемахнул через забор в сад, из сада в зацветающую картошку, там метнулся в укрытые туманом овсы и упал без чувств под куст конского щавеля, вымахавшего на проплешине в два его роста.

Почти сутки пролежал он без движения в овсах и, не зайдя на разграбленное родимое подворье, побрел куда глаза глядят…

Опустевшие в тот голодный год украинские шляхи к зиме привели его в богатый город Харьков, бывший в то время столицей Украины. Помыкавшись здесь с протянутой рукой, Гриня примкнул к подростковой банде, промышлявшей мелким воровством на вокзале и базарах. Через два года он стал ее вожаком. Вот тогда-то за черный как смоль чуб и особый дар освобождать фраеров от карманных часов, перстней, колец и всего прочего, что блестит, получил он у взрослых урок кличку Воронок.

Время шло, и Воронок превратился во взрослого Ворона. Как-то на «гастролях» в Киеве один уркаган с дореволюционным стажем доходчиво объяснил ему: воровать у граждан – дело последнее. Воровать надо у государства, так как государство само – самый большой грабитель, ибо во главе его стоят самые крутые паханы, которые все добро, нажитое простым людом, все богатство страны только со своими однопартийцами и делят. С тех пор повзрослевшая банда завязала с «раздеванием» фраеров и переквалифицировалась на государственные магазины, продуктовые склады и торговые базы. Милиция Харькова с ног сбивалась, но дерзкие ограбления следовали одно за другим. Ворон считал, что мстит красным околышам за свою разоренную семью. Все награбленное шло в воровской общак. А еще Ворон люто расправлялся с отступниками от воровских законов.

Время от времени кто-то из харьковских урок «залетал» в зону, и от них пошел гулять по ГУЛАГу слушок о фартовом харьковском жигане по кликухе Ворон. Как водится, слушок обрастал фантастическими подробностями его воровских подвигов. Но в конце концов его взяли. Подельников Ворон не заложил, никаких бумаг не подписал. Ему влепили семь лет и отправили в Воркуту.

Зона баклана с громкой воровской славой встретила сдержанно. Королем зоны был здоровенный армянин-глиномес, карточный шулер из Сухуми по кличке Арно Туз. Ворон стойко перенес обязательную для баклана «прописку» и издевательства спаянной кавказской шоблы Арно, от которой больше всего с благословения вертухаев доставалось доходягам политическим. Держался Ворон замкнуто и власти Арно над собой не признавал. Тот решил поставить строптивого новичка на «четыре кости», и тогда Ворон на виду у всего барака точно рассчитанным движением всадил ему в солнечное сплетение заточку из оленьего рога. Зэки при виде мертвого Арно оцепенели от ужаса, но быстро опомнились и понесли по кочкам кавказскую шоблу. На другой день вертухаи свезли за зону на подводах шесть трупов и закопали их в вечно мерзлую воркутинскую землю.

Ворону добавили еще восемь лет и отправили по этапу в лагерь на заполярной горной реке Собь. С этапа он бежал, воспользовавшись жуткой пургой, бушевавшей несколько дней над Полярным Уралом. Река к тому времени еще не стала, и он, соорудив плот, сплавился на нем до Лабытнанги. Там через ссыльных поселенцев с Украины ему удалось достать документы на имя местного жителя и наняться пастухом оленей в ненецкий колхоз. За зиму на парной оленине, рыбе и полярных куропатках Ворон раздался вширь и вошел в полную мужскую силу: рост под сто девяносто, косая сажень в плечах и пудовые кулаки.

Но и они не помогли, когда его вычислили. Потом был свердловский этап, червонец за побег и ходка на дальняк, в Магадан. Туда уже дошли вести о «подвигах» харьковского уркагана. Признанные воровские авторитеты сочли за честь скорешиться с уркой, замочившим в Воркуталаге ссучившегося Арно Туза, и отвели ему место на нарах у окна. За приверженность воровским традициям лагерные паханы уже через два года произвели Ворона в воры в законе.

В магаданской зоне в ту пору был на отсидке народ самый разный. Один сумасшедший поп, мотавший срок еще с ленинских времен, раскрыл Ворону великую тайну: над человеком есть только двое судей – Бог и он сам.

Когда дошла весть о вторжении фашистов, ГУЛАГ забурлил страстями. Война примирила всех: вертухаев, политических и уголовников. Все рвались на фронт. После битвы под Москвой по ГУЛАГу пронесся слух, что бывший зэк генерал Рокоссовский набирает зэков в штрафные батальоны. Ворон написал заявление. Лагерное начальство радо было избавиться от отпетого рецидивиста, якшающегося с политическими, и включило его в списки штрафников первым номером.

В новогоднюю ночь под сорок третий год штрафбат, где оказался рядовой Варакушин, прямо с марша бросили на прорыв немецкой обороны на Ельнинском плацдарме. По оттаявшей во время оттепели болотине штрафники вплотную подползли к немецким окопам и под огнем наших батарей пошли врукопашную. Резались молча. Опешив от незнакомой тактики боя и от их звериной ярости, немцы в панике бежали. Штрафники на их плечах ворвались во вторую линию окопов. Резня там продолжалась до утра. Когда рассвет открыл поле ночного боя, выяснилось, что от батальона остался двадцать один штык.

– Где комбат и командиры рот? – спросил подъехавший комдив.

– Всех начальников выбили фрицы еще на первой линии.

– Кто же вас на вторую линию привел?

– Он, – показал пожилой штрафник на окровавленного Ворона, сидевшего в стороне.

– Ранен, солдат? – подскочил к нему полковник.

– Нет, – поднялся Ворон. – То кровь чужая…

– Жаль, – огорчился комдив, протянул ему фляжку со спиртом. – Я б тебя тогда на законном основании в разведбат забрал…

За этот бой Ворон получил орден Красной Звезды, что у штрафников было большой редкостью.

Потом штрафников бросали на прорывы – под Гжатск, Псков, под Великие Луки. В деревне Поречье, что под Великими Луками, в ночной рукопашной схватке Ворон напоролся грудью на эсэсовский тесак. Уезжать в тыловой госпиталь он отказался, и его поместили в дивизионный медсанбат. Там Ворон сразу же запал на молоденькую медсестру, раскосую казашку из Гурьева. И она не устояла перед красивым русским парнем. Целый месяц провалялся Ворон в госпитале, отогревая возле нее свою промороженную душу.

После выписки, теперь уже на полном законном основании, комдив направил его в дивизионный разведбат. С такими же забубенными головушками – фронтовыми разведчиками – ползал он на брюхе по немецким тылам: доставал «языков», взрывал мосты. А по возвращении хоть на час летел в медсанбат к своей казашке, обещавшей родить ему после войны косоглазого сына.

Под городом Перемышлем немцы обошли дивизию с флангов и совершили рейд по ее тылам. После ожесточенных боев положение выправилось и, пользуясь затишьем, Ворон полетел в медсанбат… Пожилой санитар показал ему сложенные во дворе трупы и пояснил:

– Ворвался фриц, всех раненых и лекарей-мужиков зараз перебил, а потом уж и лекарок… Но поперву ссильничали лекарок, псы шелудивые.

Ворон поцеловал растерзанную свою косоглазенькую и укрыл ее наготу плащ-палаткой. В ту же ночь, взяв с собой только финку, он уплыл по болоту на немецкую сторону. Сутки провел Ворон в вонючей жиже какой-то протоки, высматривая добычу. При приближении немцев уходил в жижу с камышовой трубкой в зубах. А на следующую ночь перерезал финкой глотку закемарившему в окопе перед штабным блиндажом часовому и вошел туда. Глотки семи спящих эсэсовских офицеров распластала его финка, а восьмого, полковника с Железным крестом, Ворон оглушил кулаком и, затолкав ему в рот кусок портянки, утянул в болотину, прихватив с собой офицерские планшеты… Через полчаса немецкая артиллерия начала такую обработку болота, что комдив, ставший к тому времени генералом, несказанно удивился:

– С Ельни такой «симфонии» не слышал!

Еще больше удивился генерал, когда командир разведбата доставил ему оглохшего сержанта Варакушкина и немецкого полковника, обладателя Железного креста с дубовыми листьями.

Полковник оказался крупной штабной птицей из Берлина, а в размокших немецких планшетах нашли важные документы. Комдив лично приколол Ворону очередной орден, недавно введенную солдатскую «Славу» третьей степени, и снова угостил его спиртом из своей фляжки.

На Дунае, уже в Австрии, на разведбат навалились превосходящие его по численности вдвое власовцы, прорывавшиеся к американцам на Запад. Поняв, кто перед ними, мутной злобой налилась фронтовая разведка, но и тем русским, одетым в куцую немецкую форму, терять было нечего – плена для них не существовало. Среди сбегавших к Дунаю одичавших виноградников полыхнул такой неистовой, беспощадной лютости рукопашный бой, которого Ворон не помнил за всю войну. После этой бойни комдив приколол к окровавленной изодранной гимнастерке контуженного Ворона «Славу» второй степени и молча, по-братски обнял его.

Войну Ворон закончил в Вене, но впереди еще была война с Японией. И снова ему пришлось ползать на брюхе по тылам, брать «языков», проводить диверсии на коммуникациях противника. Но та война закончилась быстро.

Однако в Харькове, куда он вернулся, демобилизованного вора-рецидивиста сразу же взяли на карандаш. Ворон твердо решил завязать со старым. Он поступил работать каменщиком на тракторный завод и как герой войны получил небольшую комнатенку в бараке, обшарпанную, с обгорелой оконной рамой. Чтобы покрасить эту самую раму, Ворон попросил в заводской малярке литровую банку белил, в магазинах-то тогда белил днем с огнем не сыскать. С этой банкой белил его остановили в проходной.