Текст книги "Заговор самоубийц"

Причем «шил» Шейнин к заговорам даже тех, о ком его и не спрашивали. Такой была его тактика: всячески демонстрировать готовность сотрудничать со следствием. А стратегия была одна – выжить, избежать пыток. Ради этого он готов был выложить любые подробности из личной жизни своих знакомых, включая самые интимные. Рассказывая об одной женщине, помощнике прокурора, Шейнин описал, какие предметы женского туалета оставались в кабинете после ее визита к начальнику.

Через какое-то время «еврейский вопрос» стал терять актуальность, и следователи принялись усиленно превращать Шейнина в шпиона. Пошли вопросы о связях с заграницей. Однако здесь Шейнин держался стойко. Он начисто отрицал свою вину в шпионаже или измене Родине.

Вот, например, отрывок из протокола допроса от 7 февраля 1953 года:

«Вопрос: Материалами дела установлено, что вы проводили враждебную работу против советского народа по заданию представителя иностранного государства. Признаете это?

Ответ: С представителями иностранных государств я не был связан и заданий по проведению вражеской работы из-за кордона я не получал.

Вопрос: Ваше заявление лживое. Имеющиеся в распоряжении следствия факты полностью изобличают вас в связи с заграницей. Прекратите уклоняться от правды.

Ответ: Еще раз заявляю следствию, что я агентом иностранной разведки не был».

Одновременно он писал заявления на имя первых лиц государства. Вот такие:

«У меня нет чувства обиды за свой арест, несмотря на перенесенные физические и нравственные страдания. Скажу больше: тюрьма помогла мне многое осознать и переоценить. И если мне вернут свободу, этот процесс нравственного очищения и глубокого самоанализа даст мне как писателю очень многое. Слишком легко мне раньше удавалась жизнь».

Что тут скажешь? После смерти Сталина, когда многие дела стали прекращаться, Шейнина держали в тюрьме еще более восьми месяцев. Он не мог не видеть, как меняется ситуация, а узнав, что его личный враг Лихачев арестован, резко изменил свои показания: многое из того, о чем говорил, стал отрицать. Кстати, Лихачев в декабре 1954 года будет осужден и расстрелян.

Баловень судьбы, Шейнин, понимая, что перемены наступили, писал многостраничные заявления: «Я „признавал“ факты, в которых нет состава преступления, что всегда могу доказать. Следователей же в тот период интересовали не факты, а сенсационные „шапки“ и формулировки. Чтобы сохранить жизнь и дожить до объективного рассмотрения дела, я подписывал эти бредовые формулировки, сомнительность которых очевидна… Я бы не перенес избиений».

Двадцать первого ноября 1953 года дело Шейнина было прекращено, его освободили. И он этому очень радовался. Радовался еще и тому, что далекое эхо невозвратных лет уже отголосило над его головой и над его угрюмой страной.

Как-то Лев Романович зашел в Верховный суд СССР. Председатель Верховного суда Анатолий Антонович Волин рассказывал, что, увидев его в коридоре, пригласил к себе в кабинет. Спросил: «Ну что, тебе там крепко досталось?» – «Да нет», – спокойно ответил Шейнин. – «Говорили, что ты признался еще в машине, когда тебя везли на Лубянку после ареста». – «Нет, все было не так». – «Но ты же признавался?» – «Я действительно что-то такое признавал, я боялся избиения», – коротко ответил Шейнин и сменил тему.

«Было очевидно, что он ничего не хочет рассказывать, – сказал мне во время одной из бесед Волин, когда вспоминал об этой встрече. – „Умная голова“ посчитала, что так будет лучше. А вообще-то он был по характеру нестойкий…»

Была у Шейнина памятная встреча и в родной прокуратуре, где ему и его коллеге Дорону вернули партийные билеты, хранившиеся там после ареста. Это было единственное, что можно было тогда сделать. Как сказал Генеральный прокурор СССР Г. Н. Сафонов, снятый в то время с работы за то, что не обеспечил надлежащего надзора за исполнением законов в органах МГБ, «где начинался порог МГБ, там заканчивался прокурорский надзор».

Впрочем, и сам Шейнин знал это не хуже. Он знал систему, в которой прошла его жизнь, которой он служил в меру своих сил, и потому никогда и ничего не любил вспоминать из прошлого – ни политических процессов, ни собственного ареста, ни бесчисленных допросов. Ведь многие тайны, в которые он был посвящен, были не только тайнами времени и системы, но и его собственными, глубоко личными тайнами.

В последние годы жизни Шейнин работал заместителем главного редактора журнала «Знамя», затем редактором на киностудии «Мосфильм», принимал активное участие в создании знаменитого сериала «Следствие ведут знатоки».

По его сценариям в это время были сняты фильмы «Ночной патруль», «Цепная реакция», «Игра без правил», поставлена пьеса «Тяжкое обвинение», завершена трилогия «Военная тайна».

В моей библиотеке хранится не совсем обычная книга Шейнина – «Записки следователя». Не совсем обычна она тем, что дарственная надпись автора сделана не мне, а Марку Юрьевичу Рагинскому, который в 1945–1946 годах в том же качестве, что и Шейнин, участвовал в Нюрнбергском процессе. Они дружили и работали вместе в прокуратуре СССР с 1934 года. А подарил мне эту книгу и «Настольную книгу следователя» уже после кончины Рагинского его сын – Дантон Маркович, вместе с некоторыми фотографиями отца и документами, касающимися Нюрнбергского процесса.

Когда был жив Марк Юрьевич, в самый разгар перестройки, в 1987 году, он сказал мне:

«Понимаете, Александр Григорьевич, объяснить в новой жизни, при новой власти то, что творилось тогда, невозможно. Никто не поймет. И Лев Романович это хорошо знал. Да и потом, скажем откровенно, воспоминания о прошлых делах могут преподнести самые неожиданные сюрпризы, особенно тем, кто принимается их ворошить. Я не раз на эту тему разговаривал с Шейниным, и он мне говорил, что не собирается ни с кем сводить счеты. Просто хочет жить в свое удовольствие, насколько позволят ему годы и здоровье. И вы знаете, он до конца дней оставался очень интересным, жизнелюбивым человеком, говорил, что получает удовольствие от творческой работы. Правда, он всегда немного хандрил и за полгода до смерти подписал мне эту книгу».

И Марк Юрьевич протянул мне эту самую книгу, которую я упоминал раньше – «Записки следователя»: «Прочтите. Вы видите, он здесь уже говорит в прошедшем времени и будто бы подводит некий итог. А итог – это, простите, ведь почти всегда некий конец!»

Я открыл книгу. Твердым, уверенным почерком на титуле было написано: «Дорогой Марк! Мы рядом прошли долгую и сложную жизнь. На старости уже нет времени менять друзей, и к тому же лучше старых не найдешь… Прими эту книгу как выражение этой идеи и неизменной любви к тебе и Иде. 6/IX 66. Ваш Лёва».

Действительно, Марк Юрьевич был прав: Шейнин с его интуицией чувствовал, что он находится на зыбком рубеже и для него уже пробил час прощаний и итогов. Через шесть месяцев и пять дней – 11 мая 1967 года – Льва Романовича не стало. Он ушел в мир иной после обширного инфаркта, хотя считал, что сердце у него абсолютно здоровое, и всегда боялся умереть от рака.

Льва Романовича Шейнина нет в этом мире более полувека, и мало кто сейчас вспоминает о его былых делах и пережитых страданиях, а вот книги его издаются и с интересом читаются. И имя его у абсолютного большинства поклонников ассоциируется исключительно с творческой деятельностью. С той деятельностью, которая, по признанию самого Шейнина, лечила ему душу и помогала жить.

«Только в творчестве, – говорил выдающийся русский юрист и писатель Анатолий Фёдорович Кони, – есть радость. Все остальное прах и суета». И ведь прав был…

2013

Враг народа товарищ Сталин

«Что касается фамилии, я лучше глотку себе перережу, чем изменю! Никогда на это не пойду, и говорить со мной об этом нет смысла. Сажали Сталина, судили Сталина, высылали Сталина, а теперь для их удобства менять… Нет! Каким родился, таким и сдохну!»

Василий Сталин написал это в письме к своей тете Анне Сергеевне. Написал в апреле 1961 года, в дни, когда страна ликовала после полета в космос Юрия Гагарина. Летчик Гагарин стал любимцем планеты, символом новой эры в жизни человечества, а летчик Василий Сталин был этапирован в эти дни в Казань. Там ему выделили однокомнатную квартиру в доме № 105 по улице, которая через некоторое время стала называться именем первого в мире космонавта. Паспорта у Василия Сталина тогда не было, полгода он жил по справке об освобождении из заключения. На все предложения поменять фамилию следовал решительный отказ: не хочу быть Джугашвили, хочу быть Сталиным!

Что было в этом отказе – упрямство, гордость, признаки психического расстройства или наивная надежда на чудо, на то, что перемены возможны? Кто ж знает… Только все-таки новый паспорт на фамилию Джугашвили он получит. Чуть позже.

Итак, 5 марта 1953 года скончался товарищ Сталин. Страна застыла в ожидании – что-то будет? А среди его соратников и сподвижников началась схватка за власть. Впрочем, не за власть, за жизнь, потому что ясно было – проигравшим пощады не будет.

В этой ситуации тягостного ожидания сын покойного вождя был никому не нужен. Он только мешал всем. Причем он и сам прекрасно сознавал это. Его сводный брат Артем Сергеев потом рассказывал, как Василий за несколько дней до смерти отца, достав пистолет, сказал:

«У меня два выхода… Или это. – И он поднес пистолет к виску… – Или это, – и указал на налитый до краев стакан. – Я живу, пока живет мой отец. Едва он закроет глаза, и на следующий день Берия, Маленков с Хрущёвым, да и Булганин порвут меня на части. Думаешь, легко жить под топором?»

Что ж, правила политической игры той поры он знал. Мог ли он избежать своей судьбы? Сложно сказать. Сказать можно было другое – чтобы сохранить себя в его положении, нужно было быть другим человеком.

Уже 26 марта 1953 года генерал Василий Иосифович Сталин был уволен в запас без права ношения военной формы за поступки, дискредитирующие высокое звание военнослужащего. 28 апреля он был арестован и по распоряжению Маленкова два года сидел в следственной тюрьме на Лубянке без суда и следствия.

Второго сентября 1955 года без всяких адвокатов и прокуроров он был осужден Военной коллегией Верховного Суда СССР к восьми годам исправительно-трудовых лагерей.

Через несколько лет уже совсем в другой жизни он скажет приятелю: «Меня посадили за мой язык. Я не постеснялся при всех напомнить Берии, что он насильник, да и Булганин – большой бабник. Трехкомнатную квартиру в Москве любовнице подарил и обставил ее дорогой мебелью…»

Господи, какая ерунда! Бабы, мебель… Просто сын Сталина в той обстановке – совершенно не нужный власти человек. Причем молодой – чуть за тридцать. Самого Берию через два месяца после ареста Василия заберут прямо в Кремле, а еще через полгода расстреляют. И он, вчера еще всесильный, наводивший на всех ужас, будет ползать на коленях и умолять: «Только жить!.. Только жить!»

В тюрьме о Василии просто забыли. Не нужен. Лишний. К тому же совершенно не управляем, алкоголик. Вспомнят о нем лишь через пять лет.

Пятого января 1960 года Председатель КГБ СССР Александр Шелепин и Генеральный прокурор СССР Роман Руденко направляют в ЦК КПСС записку следующего содержания:

«Совершенно секретно

Второго сентября 1955 года Военной коллегией Верховного Суда СССР осужден к восьми годам лишения свободы Сталин Василий Иосифович за злоупотребления служебным положением и антисоветскую агитацию… Сталин В. И. признан виновным в том, что, будучи командующим ВВС Московского военного округа с января 1948 по август 1952 года, преступно халатно относился к исполнению служебных обязанностей, систематически пьянствовал, злоупотреблял своим служебным положением, разбазаривал государственные средства и материальные ценности.

Кроме того, Военная коллегия в приговоре указала, что он проявлял недовольство проводимыми партией и правительством мероприятиями по реорганизации государственного аппарата, изданием Указа Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1953 года „Об амнистии“ и высказывал намерения сделать иностранным корреспондентам заявление, направленное на дискредитацию руководителей партии и правительства.

Сталин В. И. содержится в заключении шесть лет восемь месяцев. За этот период времени администрацией мест лишения свободы характеризуется положительно.

В настоящее время он имеет ряд серьезных заболеваний (заболевания сердца, желудка, сосудов ног и другие недуги).

Учитывая вышеизложенное, просим ЦК КПСС рассмотреть следующие предложения:

применить к Сталину В. И. частную амнистию, освободить его от дальнейшего отбывания наказания и снять судимость; поручить Моссовету предоставить Сталину В. И. в г. Москве трехкомнатную квартиру; поручить Министерству обороны СССР назначить Сталину пенсию в соответствии с законом, предоставить ему путевку в санаторий сроком на три месяца и возвратить изъятое при аресте лично принадлежащее ему имущество; выдать Сталину В. И. тридцать тысяч рублей в качестве единовременного пособия…»

Ну что ж, по тем временам вполне по-человечески… Всем понятно, что пьянство и злоупотребление служебным положением, конечно, были. Просто потому, что молодой еще человек мог делать, что заблагорассудится, а противостоять ему никто не мог. Что же касается антисоветской агитации и заявлений иностранным корреспондентам, то это, разумеется, чепуха.

В 1960 году Василий Сталин вышел на свободу. Что сделала с ним тюрьма? Во что превратила? Как он собирался жить?

Девятого января Василий Сталин из Владимирского централа был под конвоем доставлен в Кремль, где в течение получаса его принимал сам Хрущёв, новый хозяин государства, вокруг которого уже вздымаются волны нового культа личности.

Вот что об этом рассказывает бывший начальник Следственного отдела КГБ генерал-лейтенант юстиции Н. Чистяков:

«Меня вызвал Шелепин и стал советоваться со мной как с юристом: можно ли освободить Василия Сталина? Я говорю: „Можно! Он отбыл уже больше половины срока. Никаких замечаний нет, тюремного режима не нарушал“. После этого состоялась наша встреча с Василием Сталиным в Лефортово в следственном изоляторе. С ним встречались генеральный прокурор Руденко, Шелепин и я. Весь разговор сводился к тому, что он просил освободить его из заключения, заверяя нас в том, что он больше пить не будет.

Надо сказать, что меня поразил его вид. Я увидел его, сорокалетнего генерала, в ужасном состоянии. Реденькие рыжие волосы на голове, маленькая „метелка“ рыжих усов. Изможденное, больное лицо. Он был в тяжелом состоянии. Врач лефортовского изолятора сказал, что он очень болен. У него больная печень, больное сердце, закупорка вен на ногах.

После этой встречи Шелепин говорит мне:

– Отвезите Василия в Кремль. С ним будет разговаривать Хрущёв.

Я повез Василия на машине в Кремль. Охрану не брал. Сказал по дороге, что его будет принимать Хрущёв. Он был очень обрадован. Приехали в Кремль. Прошли в приемную Хрущёва. Я остался в приемной, а Василия увели в кабинет.

Потом Шелепин мне говорил, что Василий в кабинете упал на колени и стал умолять его освободить. Хрущёв был очень растроган. Называл его „милым Васенькой“, спрашивал: „Что с тобой сделали?“ На глазах Хрущёва появились слезы. Василий и ему обещал не пить, вести себя правильно, просил дать ему работу.

Когда мы возвращались, Василий мне говорил, что очень доволен встречей…

Через некоторое время мне было поручено готовить документы для Президиума Верховного Совета СССР о применении к Василию частной амнистии, о его досрочном освобождении из заключения. Вскоре он был освобожден».

Для «милого Васеньки» сделали все, что можно. Если в 1953 году он был уволен в запас без права ношения военной формы, то теперь же задним числом министр обороны «уволил» его по болезни. Это означало, что теперь Василий имеет право носить генеральскую форму и получать повышенную пенсию. Власть, кажется, хочет сделать все, чтобы он мог пожить нормально.

После Хрущёва уже председатель Президиума Верховного Совета СССР Климент Ворошилов принял Василия Сталина у себя в рабочем кабинете и побеседовал с ним, как говорится, «за жизнь». Помощники Ворошилова вели протокольную запись этой беседы:

«– Ну, рассказывай, Василий, как дела, как ты живешь?

– Плохо, Климент Ефремович, работать надо, прошу помочь, иначе без работы пропаду.

– Я тебя знаю со дня, когда ты появился на свет, приходилось нянчить тебя. И я желаю тебе только добра. Но сейчас буду говорить тебе неприятные, плохие вещи.

– Слушаю.

– Конечно, тебе дадут работу, однако прежде всего ты должен стать другим человеком. Ты еще молодой, а вон какая у тебя лысина, у отца твоего не было, хотя он дожил до семидесяти четырех лет. Все это потому, что ты ведешь слишком бурную жизнь, живешь не так, как нужно. То, что с тобой произошло, не должно больше повторяться. У нас социалистическое государство, мы строим коммунизм, боремся за каждого человека. Ты носишь фамилию великого человека, ты его сын и не должен это забывать. Ради его памяти тебе иначе надо жить. Ты не ожидал этого разговора?

– Ожидал, думал об этом.

– Помнишь, когда твой отец был уже безнадежно болен, а ты ходил пьяный по коридору? Я тебе говорил: брось пить, отбрось всякие нехорошие мысли. А потом ты стал пить еще больше. Как было горько видеть, когда Сталин не раз сожалел, что ты не умеешь себя вести. Сейчас вопрос так стоит: или тебя надо лечить, если ты не в состоянии сам начать новую жизнь, или ты соберешь свои моральные силы, возьмешь себя в руки и будешь вести себя как следует.

– Я вас понимаю, Климент Ефремович. Вы во всем правы. Полностью с вами согласен, мне надо исправляться, но для этого надо работать.

– Это не проблема. Работу дадут. Но надо понимать, что ты находишься до некоторой степени на особом положении. Я бы на твоем месте изменил фамилию. Прямо тебе скажу. К тебе всякая сволочь лезет. Недавно ты отдыхал с дочерью в Кисловодске, и как ты там себя вел? Безобразно. Об этом нам все известно, и мы не имеем права об этом не знать.

– Я понимаю.

– К тебе потянулась всякая дрянь. Ты мог бы занять себя чем-нибудь полезным, читал бы хоть книги, писал бы что-нибудь… А ты вместо отдыха устраиваешь встречи со всякими сомнительными людьми, подхалимы тебя восхваляют. Имей в виду, эта братва тебя толкнет в какую-нибудь яму. Почему эти люди не помогут тебе встать на правильную дорогу? Вот у нас есть письмо, написанное на имя Н. С. Хрущёва. Он сказал: „Будет у тебя Василий – прочитай ему“.

(Ворошилов читает письмо полковника запаса Тимофеева на имя Хрущёва о поведении В. И. Сталина в кисловодском санатории Министерства обороны.)

Во время чтения, там, где в письме говорится, что В. И. Сталин пьянствует и устраивает у себя в „люксе“ оргии, В. Сталин говорит: „Тимофеев сволочь, подлец он. Такие люди и хорошее могут изобразить плохим“.

– Я не согласен, что Тимофеев сволочь. Он член партии с тысяча девятьсот четырнадцатого года. Ему жаль тебя, и он хочет помочь. Понятно, тебе это не нравится, а он говорит то, что было. Ты продолжаешь пить. От тебя и сейчас пахнет водкой. Я в своей жизни насмотрелся на алкоголиков и знаю, что это такое. Если ты подвержен этому пороку, ты лишен объективности. Поэтому ты должен понять, что Тимофееву жаль тебя.

– Он писатель, книги пишет.

– Значит, он тебя лучше видит, чем другие.

– Он дал мне свою рукопись на рецензию, я прочитал и сказал, что книга дерьмо.

– Ты и обозлен на него. Но дело не в этом, надо вести себя как полагается.

– Я прошу, дайте мне работу.

– Работу дадут. Не в этом дело. Ты должен перестроить свою жизнь. Надо взять себя в руки и категорически прекратить пить. И это только от тебя зависит. Работу тебе дадут, но ты должен подготовить себя к этой работе, какая бы она ни была. Если ты этого не сделаешь, то тебя может постигнуть прежняя участь. У нас государство, а не лавочка, и нельзя терпеть, когда вокруг тебя околачивается всякая сволочь. Об этом к нам, кроме письма Тимофеева, поступают и другие сообщения.

– Прошу зачитать.

(Ворошилов читает донесение заместителя начальника Главного военно-медицинского управления по политической части генерала Лайок. Во время чтения В. Сталин сначала возмущенно пожимает плечами.)

– Напрасно ты возмущаешься. Люди не могут молчать, когда ты ведешь себя безобразно. Они отвечают за порядок в санатории, а значит, и за твое поведение, и, если хочешь, за твою жизнь.

– Да, я выпивал, но до утра не пропадал, ездил в Минеральные Воды и вернулся в этот же день около полуночи. Я вас понимаю, Климент Ефремович. Знаю ваше доброе ко мне отношение. После смерти отца считаю вас вторым своим отцом.

– Но ты своего отца не слушался. Сколько раз он нам жаловался, когда ты еще учился в школе.

– Людям, которые пишут эти бумажки, делать, видимо, нечего. Пусть правду пишут, а здесь сплошная ложь.

– А что здесь неправда? Ты не отмахивайся. Пишут правду. В тюрьму ты был посажен не так просто, а по делам. Теперь выпущен – надо ценить это. Вести себя как следует. Вот твоя сестра Светлана живет как полагается, и на нее никаких сигналов нет. Она любит тебя. А ты ведешь себя неправильно. Если наберешься сил, энергии, то можешь исправиться.

– Спасибо, Климент Ефремович.

– Ты не согласен, вижу?

– Нет, почему же? Но такие слова, конечно, не радуют.

– Дочь Надя, находившаяся с тобой в санатории, – от какой жены?

– От Галины – первой жены.

– Как же тебе не стыдно в присутствии шестнадцатилетней дочери устраивать пьянки? Ты можешь махать руками и возмущаться, но, прочитав эти письма, мы все, члены президиума, им поверили.

– Это и плохо.

– Ты вышел из тюрьмы. Теперь ты на свободе, тебе помогают найти свое место в нашем обществе. Ты должен оценить это по достоинству. Повторяю, ты необъективен к своим поступкам. Ты должен об этом хорошо подумать. Имей в виду, в компании с тобой могут быть и провокаторы, и люди, подосланные нашими врагами.

Сестра твоя ведет себя правильно, хорошо, к ней никто не придерется. Она считает тебя неплохим человеком. Она прямо говорит – во всем виновата проклятая водка. Повторяю, ты неправильно себя ведешь, за тебя душа болит. Наберись сил и возьми себя в руки.

– Спасибо, Климент Ефремович.

– Ты должен твердо заверить, что больше такие безобразия не повторятся. Ты даешь мне слово?

– Что говорить. Надо делать. Я докажу делом.

– Работа будет в зависимости от того, как будешь вести себя дальше. Если по-прежнему, то это не может быть терпимым.

– Первое и главное – надо работать.

– Прежде чем начать работать, надо покончить со всем тем, что тебе мешает жить и работать. Если ты не заверишь нас, что будешь вести себя хорошо, то работы не дадим.

– Хочу просить вас помочь мне встретиться с Никитой Сергеевичем.

– Я обещаю помочь, но Никита Сергеевич сейчас в отъезде.

– Куда он уехал?

– На юг.

– Я бы мог поехать к нему?

– Не следует этого делать. Он недели через три вернется.

– Сегодня я был у Малиновского, министра обороны, просил у него работу, но он сказал, что без Никиты Сергеевича решить этого вопроса не может. Вы разрешите мне, Климент Ефремович, к вам изредка приезжать?

– Не возражаю, если будешь приезжать трезвый.

– Если приеду трезвый – пустите, пьяный – выгоните. Я сейчас одинок, не с кем посоветоваться.

– Какую ты хочешь работу?

– Любую. Тяжело сидеть без дела. Выпрашивать неудобно, какую дадут.

– Если министр обороны не может, придется подождать. Еще раз говорю тебе – немедленно брось водку.

– Не такой уж я отпетый пьяница, больше создали славу. Пойду работать, и все встанет на свое место, исправлюсь.

– И надо, у тебя есть сила воли, исправляйся. А из твоих слов выходит, пока не работаешь, можно выпивать. Возьми себя в руки.

– Будет сделано, Климент Ефремович.

– Как живет сестра? Ты с ней встречаешься?

– Не знаю, я у нее не бываю.

– Почему? Она любит тебя.

– Дочь, которая отказалась от отца, мне не сестра. Я никогда не отказывался и не откажусь от отца. Ничего общего у меня с ней не будет.

– Это неправильно. Она не отказывается от всего хорошего, что сделал отец. Но в последние годы у твоего отца были большие странности, его окружали сволочи вроде Берии. Было же так, когда он спрашивал меня, как мои дела с англичанами, называл же он меня английским шпионом. Тысячи других невинных людей были расстреляны… Это все мерзости Берии, ему поддакивали Маленков и Каганович.

Я лишь потому уцелел, что он знал меня по фронту со времени гражданской войны. Мы жили в Царицыне рядом – он с твоей матерью, тогда невестой, я с Екатериной Давидовной и Петей. Он знал меня по делам. Когда на меня наговаривали мерзость, он гнал ее от себя, зная, что я не способен на это. Но меня могли и убить, как убили многих. Эта сволочь, окружавшая Сталина, определяла многое. Никто не отказывается от хорошего, что сделал твой отец. Но было много и нехорошего. У меня при Иосифе Виссарионовиче не раз дело доходило с Берией и Молотовым чуть ли не до драки. И ты не прав, когда говоришь, что Светлана отказывается от отца. Он любил ее. Но ты не можешь сказать, что отец был во всем прав. Не будем об этом говорить. Светлана очень хороший человек.

– Дай ей бог здоровья, желаю ей добра.

– Мы строим коммунистическое общество, авторитет которого и внутри страны, и за рубежом исключительно велик. И каждый советский человек должен беречь этот авторитет. Ты не просто гражданин, ты сын великого человека вчерашнего дня, да, повторяю, вчерашнего дня. Ты должен быть человеком, который активно работает, идет в ногу со всей страной в нашем обществе. Мы должны бороться за наши идеалы, за нашу страну. А кто вертит хвостом, тот не гражданин.

– А какое ко мне имеет отношение „вертеть хвостом“?

– Ты не вертишь, но почему к тебе лезут подозрительные люди, где гарантия, что они не подосланы врагами, зачем они тебе?

– Ко мне действительно много народа ходит. Вы правы, по лбу не узнаешь, кто хороший, а кто плохой.

– В том-то и дело. Почему эти люди тебе сочувствуют, тебе поддакивают?

– Приходит много народа, во всех не разберешься.

– Среди них есть сволочь и болтуны, и, возможно, связанные с заграничными учреждениями. Твое имя враги могут использовать за рубежом в ущерб интересам нашей страны.

– Я все это понимаю. Но я тут не виноват.

– Гони прочь всех шептунов и включайся в общее дело советского народа.

– Хочу помогать, работать вместе со всеми. Других помыслов у меня нет.

– Я доложу о нашем разговоре ЦК и Никите Сергеевичу.

– А этот Тимофеев, письмо которого вы мне прочитали, ругал Никиту Сергеевича и Аджубея. Я его за это изматерил, и на проекте его книги, которую он дал мне на отзыв, я написал, что это такое дерьмо, которое выпускать нельзя.

– Ты с ним разговаривал?

– Раз пять разговаривал. Он пишет книгу очерков о штурмовиках. Во время одного из разговоров он ругал Аджубея за то, что тот, будучи редактором „Комсомольской правды“, а затем „Известий“, не напечатал два его очерка. Он говорит: не имей сто друзей, а имей Аджубея, зятя Хрущёва… Тимофеев, видимо, считает, что я к Никите Сергеевичу должен плохо относиться, а я, кроме благодарности, к нему ничего не имею. Я был у Никиты Сергеевича, он хорошо меня принял, много сделал для меня, я благодарен ему. И когда кое-кто о нем говорит глупости, я им даю резкий отпор.

– То, что ты говоришь сейчас, подтверждает мои слова. Прекрати встречи с подобными людьми. Ты сболтнешь что-нибудь в пьяном виде, они переврут, добавят, преувеличат, и для тебя это может кончиться большими неприятностями.

– Полностью согласен с вашими словами, Климент Ефремович. Я убежден, что вы меня любите и желаете только добра.

– Люблю и хочу, чтобы ты жил другой, хорошей жизнью. Помирись с сестрой.

– Я постарше ее и первым к ней не пойду. Придет – приму хорошо.

– Ты давно с ней не встречался?

– За семь лет она ко мне ни разу не приехала. Я это ей не прощу.

– Светлана много раз говорила тебе, чтобы не пил.

– Никогда она мне этого не говорила. Она странная, у нее тяжелый характер, но я ее всегда поддерживал. Случись с ней, что случилось со мной, я бы все пороги обил. Не могла приехать, когда я сидел во Владимире, хотя бы на пятнадцать минут… Дети приезжали.

– Вижу, многого ты не понимаешь. Попал ты в свое время в канаву и, если не возьмешь себя в руки, опять соскользнешь с правильной дороги, на которую тебя вывели.

– Я буду отвечать не словами, а делами.

– Не пей с сегодняшнего дня. Дай слово!

– Я врать не умею. Возьмите надо мной шефство, а я вас не подведу.

– Вернется Никита Сергеевич, поговорим с ним, попрошу его принять тебя.

– Пока нет Никиты Сергеевича, может быть, уехать куда-нибудь отдыхать? Он дал мне путевки на четыре месяца, а я использовал только один месяц.

– Я не уполномочен руководить тобой.

– Я вам бесконечно благодарен, дорогой Климент Ефремович, за эту беседу. Мое единственное желание – как можно скорее получить работу».

За этой суконно-услужливой записью помощников Ворошилова со всей очевидностью проступали тайные пружины и смысл разговора. Это старая «сталинская гвардия» разговаривала с непутевым сыном своего бывшего вождя. Увещевала, уговаривала, пугала, намекала… «Ты, Василий, пойми: другие времена – другая жизнь». И этот безнадежно повторяемый призыв «Не пей!» на самом деле означает иное: «Молчи! Не болтай языком! Мало ли что у нас на уме, мы ведь помалкиваем!»

Поведение же сына Сталина – это поведение безнадежного пьяницы во всей красе, со всеми неуклюжими попытками хитрить, уходить от неприятных тем, обещать что угодно, зацикленность на одной теме, в данном случае – «Дайте работу». Какая там работа! Кем он мог работать? Как? Пьяницы всегда врут так – упрямо, безнадежно, хотя всем вокруг все про них уже понятно.

Да, он ничуть не изменился даже за годы в тюрьме. Стоит выпить – и в нем тут же проявляется исковерканный вседозволенностью двадцатипятилетний генерал, перед которым все стоят навытяжку. И в грехи отца он ничуть не верит, и Ворошилов с Хрущёвым для него только предатели, и сестра, отказавшаяся от отца, тоже…

Ворошилов после разговора направил записку Хрущёву:

«Очень прошу ознакомиться с беседой, которая записана почти слово в слово. Василий Сталин вел себя скромно и „немножко испуганно“, как мне показалось, но был вежлив и предупредителен в разговоре. Просит дать ему работу, связывая ее со своим поведением. „Дайте мне работу, и я исправлюсь“, – все время твердил об этом.

Сообщи, пожалуйста, и свое мнение, и предложение по существу. С большим братским приветом, К. Ворошилов».

Хрущёв передал записку Суслову. А уже на следующий день в ЦК КПСС поступила секретная записка Генерального прокурора СССР Руденко и председателя КГБ СССР Шелепина совершенно иного содержания.