Текст книги "Вернуться, чтобы уйти"

– В тюрьму? Я совершил преступление? Метлоу поднял на него глаза:

– Нет. Ты просто оказался в безвыходной ситуации… Но, к сожалению, я, твой единственный свидетель, в силу разных причин не могу выступить в русском суде. Одно ты должен запомнить: ты до конца выполнил воинский долг и не совершил никакого преступления против своего Отечества. Станут уверять тебя в обратном – посылай всех в задницу!

– И все равно, если я ясно пойму, что я русский, я вернусь туда. Меня ничего не остановит.

– Ну да, – улыбнулся Метлоу, – русские не сдаются…

В камеру вошли следователь и человек в штатском, несколько месяцев назад препроводивший Стрелкова в лефортовский следственный изолятор.

– Стрелков Сергей Сергеевич, по постановлению Главной военной прокуратуры Российской Федерации уголовное дело по обвинению вас в измене Родине прекращено за отсутствием состава преступления, – будничным голосом произнес следователь и, потерев покрасневшие уши, радостно добавил: – Вы свободны, майор Стрелков.

– От лица органов государственной безопасности Российской Федерации приношу вам извинения, Сергей Сергеевич, – продолжил человек в штатском.

И когда с лязгом захлопнулась за ним железная тюремная дверь и томящий сумрак остался позади, Стрелкова увидел, что на другой стороне улицы стояла белокурая женщина, та, безымянный образ которой долгое время приходил к нему в его бесплодных попытках восстановить в памяти связь времен, оборвавшуюся взрывами афганской войны…

И только когда она прильнула к нему и ее руки коснулись его покрытого шрамами лица, он поверил, что это не сон и не бред.

А потом рядом с ними остановился автомобиль, из которого выбрался весьма элегантный улыбающийся господин.

– Вот это да! Сам Джордж Метлоу! – выдохнул Стрелков. – Ты в России?.. Как?!

– Не Джордж Метлоу, а Егор Иванович Мятлев. Могу и паспорт показать, – широко улыбнулся тот. – Русская военная прокуратура попросила меня дать показания по твоему делу. Разумеется, я тут же отправился в аэропорт…

– Но ты же сотрудник ЦРУ?

– Кто тебе сказал? Какое ЦРУ?.. Я швейцарский бизнесмен. У меня семейной шорная мастерская «Руссишер казак Мятлефф», основанная моим дедом, настоящим донским казаком… А он научил меня верить, что русские не сдаются…

1996–1999 гг.

Владко

Владко Драгич был самым слабым солдатом роты Алексеева. Тонкий в талии, с длинными черными кудрями, обрамляющими щеки со смешным детским румянцем, он не мог поднять ящик с минами или долго нести на плече ротный пулемет Калашникова. Но по одержимости в бою Владко не было равных.

А появился он в роте так. На православное Рождество бойцов даже на заоблачных позициях в горах не удержать было от пьянства. Заоблачная позиция – это плотный, почти осязаемый туман днем и ночью, набухший влагой бушлат, вечно мокрое белье и раскисшая обувь, язвы и нарывы на теле. В таких условиях нужно сжать себя в кулак, чтобы не срываться на крик по любому, самому пустяковому поводу.

Сделано было все по чести и по уставу: ротный интендант Рокошочник отрапортовал о состоянии боевого духа бойцов и порекомендовал отправить трех «паломников» в церквушку в долине на всенощную, чтобы они принесли оттуда просвирок и святой воды, опять же для поднятия боевого духа в сражении за дело святой Православной церкви.

Ну и, как водится у православных, те, помимо Святых Даров, принесли из долины обязательного для сербов на Рождество поросенка и еще кое-что… В блиндажах потом стоял такой дух от ракии, хоть святых выноси.

Алексеев, злой как черт, ходил от отделения к отделению, распекал подчиненных на чем свет стоит, но те только благодушно поздравляли ротного командира с Рождеством Христовым и подносили ему чарку кукурузной водки.

А на передовом посту, в затишке между двумя утесами, в тумане поблескивал костер. Хор нестройных голосов негромко тянул какую-то песню, а среди бойцов у самого огня похаживала, покачивая станом, стройная фигурка в длинной юбке, с рассыпавшимися по плечам волосами.

Въедливая сырость, расчесанные нарывы на теле и тупая боль в зубах сорвали Алексеева с тормозов. Он опрокинул котелок с варевом, затоптал костер и зло двинул разгульной девке по зубам.

– Чтобы через пять минут ее здесь не было!

Бойцы от хохота повалились на землю. Алексеев никак не мог понять, в чем дело. Наконец Рокошочник панибратски обнял его за плечи:

– То не девка, друже капитан, то мних… Монах…

Бедный монашек с разбитыми губами испуганно утирал кровь рукавом рясы, а бойцы продолжали ржать, как жеребцы. Алексеев растеряно смотрел на них, потом повернулся к монашку.

– Ты кто такой?

– Владко…

– Откуда здесь?

– Из монастыря ушел на войну.

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать…

– Шестнадцать… А мамка плакать будет?

– Не будет, – неожиданно зло ответил монашек и отвернулся от Алексеева. – Нету мамки… Под турецким бульдозером легла в землю вместе с братьями и отцом.

Рокошочник отвел Алексеева в сторонку и прошептал ему на ухо:

– Босняки их деревню с землей сровняли.

Алексеев виновато насупился и поднял с земли отброшенный им же котелок. Бойцы помогли ему водрузить котелок на прежнее место над костром.

– Возьмете монаха к себе? – спросил он бойцов.

Те дружно, одобрительно зашумели. Кто-то сунул Владко в руки винтовку.

– А Бог позволяет монаху брать оружие? – удивился Алексеев. Владко изо всех сил сжал винтовку:

– За веру!..

Глаза его блеснули.

Он стал хорошим снайпером, как только перестал креститься перед каждым выстрелом, что обязательно проделывал вначале.

Алексеев был вдвое старше, но как-то незаметно между ними завязалась настоящая дружба. Сначала Алексеев в душе посмеивался, когда Владко, стоя на коленях, заводил свои бесконечные молитвы. Но однажды, в минуту самой жестокой тоски по дому, оставленному в России, неожиданно попросил почитать ему что-нибудь из Святого Писания.

Владко недоверчиво поднял глаза на Алексеева, потом опустил их в книгу и тихо прочитал:

– «…Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему…»

– Начальников Бог не велит любить, так, что ли? – неловко пошутил Алексеев.

– Нет, – покачал головой Владко, – вовсе не так. Чины любить не велено.

– Не все ли равно?

– Не велено мечтать о том, чтобы стать большим начальником.

– Нет, ты мне, брат, тут не крути. Как написано, так и написано, не вычеркнешь уже. А может, так и надо? На кой ляд начальство так пламенно любить…

– А кто их пламенно любит? – не понял Владко.

– Э-э-э… Не знаешь ты, Владко, как у нас на Руси горячо начальников любят. Дня без начальственного окрика не проживут.

– Неправда, русские любят свободу, – тихо сказал Владко.

– Под ярмом, – зло усмехнулся Алексеев. – Посадив себе на шею очередного оглоеда, терпят его с покорностью годами, хоть до полного обнищания.

И он махнул рукой – разве тут объяснишь!

Но Владко все так же тихо, но непримиримо возразил:

– Нельзя так про своих говорить… Это же как семья. Другой не будет.

Алексеев ничего не ответил. Потому что прав был Владко, прав. Другой родины у тебя не будет, и хаять ее, пусть и не подумавши, сорвавшись, не к лицу. Пусть даже эта самая родина, пославшая тебя воевать в чужой Афганистан, Анголу или Никарагуа, потом от тебя равнодушно отвернулась. Да и не родина это была вовсе, а чинуши с бегающими по сторонам глазами.

Это было ранней весной, когда в горах зацвел миндаль, а за ним – и персиковые деревья.

Владко с группой разведчиков под видом беженцев прошлись по округе, посидели в корчмах, покурили с крестьянами на деревенских улицах. Вернулись с нерадостным известием:

– Турки идут колонной!

– Не может быть, – не поверил Алексеев. – За перевалом стоит батальон «голубых касок». По подписанному мирному соглашению они никого не должны пропускать через свою линию.

– А турки все равно идут, друже капитан, – повторил Владко. – Сам видел.

Алексеев помолчал.

– Раздобудь мне бензин, – отдал он распоряжение Рокошочнику, – я сам поеду к миротворцам.

– Капитан, – попытался отговорить его старшина, – лейтенант из Загоры на прошлой неделе так же пошел к миротворцам. И с тех пор его никто не видел.

– Я не наемник и не мародер, они меня не тронут. С ним, кроме двух бойцов, вызвался ехать и Владко.

На старый «виллис» водрузили два белых флага, сделанных из новых портянок, которые сохранились у запасливого Рокошочника.

Когда ехали мимо цветущих садов, крестьяне уже не отваживались приветливо махать им из-за изгородей. Потому как уже ходили слухи, что эта зона по плану миротворцев отойдет к боснийцам.

За триста метров до блокпоста патруль в голубых касках остановил их джип:

– Стой! Проезд запрещен!

Чернокожий миротворец с толстым медвежьим носом вышел на середину дороги и, как пятиклассник на уроке, старательно протараторил английскую фразу, заученную из армейского разговорника.

– Стой! Проезд запрещен!

– Мы под белым флагом, – ткнул пальцем в портянки Алексеев. – Доложи командованию, что капитан армии сербской Олекса просит разрешения на переговоры.

Алексеев даже поднялся на ноги в машине, чтобы постовой мог лучше его рассмотреть.

– Проезд запрещен, – только бесстрастно повторил миротворец.

– Подразделения боснийских войск перешли разделительную линию ООН и окружают сербские позиции за перевалом, – уже злясь, проговорил Алексеев.

– Проезд запрещен! – без всякого выражения повторил миротворец.

– Они отсекают нас от сербского коридора, и мы попадаем в котел! Сообщите вашему командованию, что боснийцы нарушают перемирие, – стал объяснять Алексеев и опять услышал:

– Проезд запрещен!

– Друже капитан, – услышал он срывающийся голос Владко, – ничего ты ему не объяснишь. Да и что ему объяснять – у него приказ. Сдали нас туркам…

Алексеев бессильно плюхнулся на сиденье. Он и сам все понимал – принято решение отдать эти районы боснякам и ничего тут уже поделать нельзя. Надо ехать назад и как-то выводить свою роту, пока босняки всю ее не положили под присмотром миротворцев.

Дорога полого уходила в гору. Вдали виднелись облизанные ветрами вершины, на некоторых склонах изящно корявились персиковые деревца и громоздились огромные валуны. Казалось, что какой-то шалун из балканских божков поставил их на самый край утеса. Достаточно было взорвать небольшую гранату под скалой, чтобы многотонные махины ринулись вниз по склону и погубили эти хрупкие деревца.

Алексеев поднял голову и увидел, как солнце, коснувшись горы, короновало самую высокую из вершин. Ослепительные лучи расходились от нее, как от короны в разные стороны.

– Не нравится мне все это, – встревоженно сказал он. – Владко, глянь, что там наверху болтается?

Тот взял у него бинокль и всмотрелся в небо.

– Ну, что видишь?

Владко помотал головой, щуря глаза от ослепительного солнца.

– Похоже: – зеленый штандарт!

– Это у тебя от солнца круги зеленые, – успокоил всех седой шофер с длинными черными усами.

Но едва он это проговорил, как на вершине горы раздался легкий хлопок, и с утеса покатились вниз три каменных «мячика», оставляя за собой дорожку примятой травы и обломанные стволы персиковых деревьев.

Все три огромных валуна прокатились мимо, не задев машину, но на повороте горного серпантина ее встретил такой бешеный огонь, что свист пуль сливался в единый пронзительный вой.

Водителя срезало сразу, он только успел перед смертью круто вывернуть руль влево, чтобы не дать машине свалиться в пропасть глубиной с полкилометра.

Отстреливаться было бесполезно. Но бойцы все же били очередями по склонам, на которых из-за слепящего солнца невозможно было рассмотреть стреляющих босняков. Алексеев стащил с сиденья мертвого водителя, занял его место и погнал машину вверх по дороге, ощущая, как она становится легче, когда из нее вываливаются убитые бойцы.

Он не оборачивался, даже когда машина выскочила из зоны обстрела, а мчался, покуда не догнал спешно отступающие части сербской армии.

Только тогда он заставил себя оглянуться.

В автомобиле остался только Владко. Он вольно раскинул руки и, казалось, беспечно отдыхал, запрокинув назад голову. Алексеев выскочил из машины и подбежал к нему сзади. На голове Владко словно горел алый венец, голубые глаза стеклянно смотрели в бездонное небо…

Алексеев прикрыл ладонью его глаза и сложил крестом на груди руки. В дорожной пыли он подобрал выпавшие из кармана гимнастерки Владко кипарисовые четки и карманное Евангелие на церковнославянском языке.

Смерть Владко совпала с окончательным поражением сербской армии, которая теперь только бежала от наседавших врагов, за которыми стоял Запад, уже давно решивший, что сербы будут наказаны, и наказаны показательно жестоко. Алексеев видел, что делать ему уже на Балканах нечего, сербы смирились со своей участью, и он только мешает теперь тут им пить свою горькую чашу. Кружными путями он вместе с парой других русских добровольцев добрался до родины, где они и расстались, не имея никакого понятия, что их ждет дома. А дома их уже не ждали. Они вернулись в другую страну, которая знать ничего не хотела об их войне, занятая свои заботами.

Помыкаться Алексееву пришлось изрядно, порой становилось невмоготу – хоть опять беги на какую-то войну. Спасла его от отчаяния русская женщина Катя. Сама она жила трудно, растила маленького сына Антошку, отца которого случайно застрелили бандиты во время своих разборок, но тепла и любви ее хватило и на Алексеева. А он, встретив ее, понял, что вот помочь Кате с мальчиком не пропасть в этой лютой жизни – и есть теперь его долг на земле.

Понемногу жизнь наладилась. Антон рос быстро, Алексеева называл папой. Только вот оказалось, что Катя после тяжелых родов с операцией, детей иметь уже не может. Алексеев принял это как судьбу, с которой не спорят. Антон вытянулся в тонкого, гибкого подростка, в какой-то момент вдруг отпустил длинные волосы, и Алексеев, как-то увидев его на улице со стороны, невольно замер – Владко… Сердце его заколотилось.

Сербскую войну он все эти годы старался не вспоминать, хотя и следил, конечно, за тем, как гнут сербов, вынуждая сдавать в международный трибунал своих генералов, сдавать, зная, что справедливого суда там нет, что приговоры выносятся только сербам, а врагов их оправдывают. И еще. Он часто вспоминал Владко Драгича и ротного интенданта Рокошочника, который очень любил каламбурить и часто при встрече с Владко, после того памятного случая на Рождество, повторял: «Эх, Владко, Владко, жить не сладко».

Вернувшись как-то домой, он достал Евангелие и кипарисовые четки, оставшиеся от Владко, и потом долго листал книгу, перебирал четки, словно погружаясь в далекое уже прошлое, которое вдруг вернулось в его уже совсем иную жизнь.

Он даже не слышал, как пришел Антон, только вдруг услышал за спиной его веселый голос:

– Чего читаем?

Алексеев обернулся, увидел длинные темные волосы, обрамляющие юношеские нежные щеки…

Он долго рассказывал Антону о боях в горах, о героях и предательстве, о Владко и его гибели. Антон слушал, как завороженный, не говоря ни слова. И жуткая мысль резанула Алексеева: какая война выпадет тебе, сын мой?..

1996–2006 гг.

И сладко умереть за Родину

Рассветное небо над Бейрутом обрушилось на спящий город ревом пикирующих «Фантомов», разрывами ракет и бомб.

Разваливались, будто карточные домики, многоэтажки, погребая под собой сотни людей. Те, кто успел спастись, обезумели от страха и бессмысленно метались среди пылающих и взрывающихся автомобилей, падающих горящих обломков и завалов из битого кирпича и бетона. А «Фантомы», словно хищные черные птицы, снова и снова неслись с неба на город на бреющем полете, и все превращалось в сплошной взрывающийся ад, скрывающий за завесами огня, дыма и пепла силящихся найти спасение людей.

У входа в бетонный бункер, оглохший от взрывов, стоял полковник Радов и орал в ухо такому же оглохшему капитану Морееву:

– Капитан, еще два-три захода – и от палестинской базы головешки останутся!..

– Какого хрена они ее в жилые кварталы вперли?! – орал в ответ тот.

– «Слухачи» уверены, что какая-то сука вызывает огонь на себя! Наводит их!.. Бери своих архаровцев и прочеши квартал!..

– У меня семь бойцов осталось!

– Возьми к ним взвод местных – и ноги в руки! Давай, давай, по-нашему, по-расейскому, чтоб ни одна тварь не ушла!

Мелькали горящие дома, автомобили, искаженные ужасом лица людей. Чердаки и подъезды, усыпанные битым стеклом, горящие квартиры и офисы. Летели навстречу бегущим людям длинные, затянутые дымом коридоры, бесконечные лестничные марши и площадки с обгорелыми трупами и с кричащими ранеными. А сквозь выбитые окна доносился вой атакующих «Фантомов», и многоэтажный дом содрогался от взрывов.

– Вперед, славяне, вперед! – крикнул Максим Мореев, увлекая за собой бойцов.

Те, ворвавшись на очередной этаж, рассыпались по коридорам и, ничего не обнаружив, помчались по лестнице выше. На предпоследнем этаже внезапно из задымленного коридора захлестали пулеметные очереди, уложив на мраморный пол троих палестинцев и слегка задев по касательной бок Коли Каткова. Денис Найдин в падении разрядил прямо во вспышки пулеметных стволов гранатомет «РПГ». И все сразу кинулись туда, пока пулеметчики не успели прийти в себя от взрыва.

Коридор закончился лифтовой площадкой, на которой корчились в предсмертных муках двое, еще один, оставляя кровавый след, полз по лестнице вверх. Увидев подбегающих, он вскинул автомат, но очередь одного из палестинцев опередила его…

Вбежав на следующий этаж, Мореев повесил на ствол автомата каску и высунул «муляж» из-за угла коридора. В тот же миг раздались очереди и каска с грохотом покатилась по мраморному полу.

– Руслан! Надыров! – крикнул Мореев. – Отрезай их от чердака, а я погуляю…

– Есть! – ответил тот и скрылся с десятком палестинцев в чердачном проеме.

Под ногами Мореева, крадущегося по узкому наружному карнизу, разверзлась панорама горящего, кричащего от боли и ужаса города. Совсем близко пронеслась тройка «Фантомов», и внизу снова прогрохотали взрывы. Тугая взрывная волна едва не сорвала майора с карниза, но он успел прижаться спиной к раскачивающейся, грозящей рухнуть стене.

Карниз выходил на площадку, больше похожую на сад, заставленный огромными кадками с растущими в них деревьями. Перемахнув через парапет, Мореев пополз между ними…

Обнаружив двух вооруженных людей, он затаился и стал наблюдать за ними.

Вероятно, увидев что-то интересное, один из них громко позвал товарища и, не дожидаясь, когда он подойдет, свесил голову с парапета. Не успел тот сделать и нескольких шагов, как в его горло воткнулся нож, брошенный Мореевым… Подойдя к смотрящему с парапета, капитан положил руку на его плечо, и, когда тот повернулся, он увидел перед собой незнакомого человека в палестинской форме. Выхватив из его рукава гранату, он дернул за чеку. Так, с гранатой в руке, незнакомец перелетел через парапет и скрылся в горящем пекле улицы…

У конца чердачного марша Мореев наткнулся на Каткова и Найдина.

– Надыров всех вытурил с чердака на крышу, – сообщил Катков, зажимая рукой окровавленный бок. – Нас к тебе послал, на всякий случай…

– На крышу еще выходы есть? – спросил Мореев.

– Есть, но все они блокированы палестинцами и нашими мужиками! – ответил Силин.

– Ну, тогда пойдем доигрывать «Вальс Мендельсона»! – усмехнулся Мореев и решительно шагнул в проем чердака.

Оглядевшись среди горящих чердачных перекрытий, он подошел к вентиляционной шахте и, осмотрев ее, обратился к Найдину:

– Громыхала, дай пару громыхалок!.. Тот протянул две «лимонки».

– Укройтесь, мужики! – приказал Мореев и, подождав, пока они скроются за дверным проемом, бросил к стене шахты гранату.

Ее взрывом из стены вырвало кусок, в образовавшемся проеме стала видна ведущая вверх металлическая лестница.

– Как громыхнет на крыше, так сразу выскакивайте! – бросил бойцам Мореев и первым полез по лестнице вверх.

На крыше, укрывшись за бетонным кубом лифтовой шахты, топтались трое с «узи». Они держали под прицелом чердачные выходы. Но Мореев появился на выходе из вентиляционного люка за их спинами.

Взрывом «лимонки» двоих отбросило друг от друга. Сразу же после отгремевшего взрыва в чердачном проеме появились Найдин и Катков, а с другой стороны вывалилась орава кричащих палестинцев.

Третий из парней с «узи», оставшийся невредимым, оценив обстановку, с тоскливым и протяжным криком бросился через парапет вниз…

Заглянув за одну из лифтовых шахт, Катков жестом подозвал Мореева. У бетонного куба склонилась над рацией одинокая фигурка, одетая в желтую майку с изображением Микки Мауса на спине, белые джинсы и кроссовки.

– «Пианист»! – прошептал Катков, хватаясь за нож.

Мореев приложил к губам палец и незаметно подкрался к «пианисту». Что-то прокричав в микрофон передатчика, тот поднялся и вздрогнул, ощутив на шее лезвие ножа. Капитан развернул его и замер от неожиданности. Перед ним стояла хрупкая, тоненькая девушка, почти подросток. Опустив тонкие обнаженные руки, она смотрела мимо Максима на горящий город, и в ее миндалевидных глазах отражалось пламя пожаров на фоне зловещего закатного неба.

– Господи, дочь Давидова, тебя же расстреляют! – воскликнул по-английски Мореев, пытаясь заслонить девушку от набежавших, рвущихся к ней солдат-палестинцев.

Девушка передернула плечами, откинула со лба прядь коротко стриженных волос и, не удостоив Максима взглядом, ответила также по-английски:

– Сладко умереть за Родину…

– Что? – вырвалось у Мореева по-русски.

При звуках русской речи голубая жилка на тонкой, открытой шее девушки начала пульсировать сильнее, и вдруг она повторила на чистейшем русском языке:

– Сладко умереть за Родину…

– Ни фига себе! Ты русская, что ли? – вытаращил на девушку глаза Найдин.

Она не ответила, лишь печальная улыбка искривила уголки ее по-детски припухлых губ.

Руслан склонился к Максиму и прошептал ему на ухо:

– Палестинцы требуют отдать девчонку им…

Мореев круто развернулся и, положив руки на автомат, в упор посмотрел на галдящих, точно стая ворон, палестинцев. Рядом с ним встали плечом к плечу Катков, Надыров, Сибаев, Найдин, Чирков, Лосев. Под их взглядами палестинцы стушевались.

В окружении архаровцев Мореева девушка отрешенно спустилась по лестничным маршам вниз мимо горящих коридоров, офисов и квартир. На одной из лестничных площадок среди обугленных трупов сидели и лежали раненые: старики, женщины, дети.

Мореев повернулся к идущим позади палестинцам:

– Помогите раненым, а пленную доставим мы!

Один из палестинцев, по-видимому старший, вскинул ладонь к каске:

– Слушаюсь, господин капитан!

Едва они вышли из подъезда дома, как меж горящих домов в небе появились черные силуэты «Фантомов».

– Славяне, мордой в землю! – крикнул Мореев и завалил «пианистку» на асфальт.

Когда пронеслась взрывная волна и перестали падать куски железа, асфальта и бетона, он помог девушке подняться и показал на виднеющийся между двумя многоэтажными зданиями кусок горящей улицы, по которой только что прокатился огненный смерч.

– Уходи! – коротко обронил Мореев.

Она непонимающе посмотрела на него.

– Блин! – рявкнул Катков. – Уходи, сопля зеленая!.. Затыришься среди местных…

Девушка смотрела на горящую, захлебывающуюся болью улицу, а потом по-русски спросила, глядя Максу прямо в глаза:

– Туда?..

– Туда – к ним! – показав на улицу, жестко произнес он и уже более дружелюбно добавил: – И пусть хранит тебя твой еврейский бог!..

Печальная улыбка снова тронула уголки ее губ, и, удостоив Мореева долгим взглядом своих бархатных карих глаз, девушка медленно пошла к просвету между домами.

Максим и архаровцы молча смотрели ей вслед. Сколько таких бархатных темных глаз видел он на родине в шумном и жарком южном городе, где уже не был столько лет…

А в створе горящих домов вдруг снова возник какой-то шальной «Фантом».

– Ложись! – заорал Мореев, услышав уже до тошноты знакомый, леденящий кровь свист приближающихся ракет.

Между зданиями прокатился огненный вал. Вздыбилась и содрогнулась земля, некоторое время продолжая дрожать крупной дрожью, и долго еще сыпались с неба камни и горящие головешки.

Приподняв голову после прошедшего огненного смерча, Максим и посмотрел в чрево огнедышащих кварталов, где только что скрылась женская фигурка в желтой майке с мордочкой Микки Мауса на спине. Остаться там в живых было просто невозможно. «Сладко умереть за Родину», – вспомнил он непреклонный девичий голосок.

Но в какой-то момент ему вдруг показалось, что острый луч закатного солнца обрисовал в дыму тонкую фигурку в желтой маечке, а потом она будто растворилась в его золотом сиянии…

И долго еще потом Мореев вспоминал эту картину, и никак не мог понять – видение это было или явь?

1991 г.