Текст книги "Чужой хлеб (сборник)"

– О чем ты плачешь, душенька, болит у тебя что-нибудь?

– Нет, ничего, – смущенно отвечала девочка.

– Так не обидел ли тебя здесь кто-нибудь? Скажи мне, милочка, я за тебя заступлюсь.

Кроткий голос дамы вызвал новый поток слез из глаз Нелли.

– Ах, нет, – вскричала она рыдая, – меня некому обижать, я одна, совсем одна на свете!

– Бедная девочка! – проговорила дама еще более нежным голосом, гладя Нелли по голове своею рукою, украшенною богатыми кольцами. – Бедная девочка! Разве у тебя нет ни отца, ни матери?

– Нет, они умерли, когда я была еще совсем маленькая.

– И родных никаких нет? Где же ты жила до сих пор?

– В магазине, я училась шить.

– Ну, полно, не плачь, милая! Ты скоро выздоровеешь и тогда опять вернешься к своим подругам и не будешь одна. А пока ты здесь, я буду навещать тебя, хочешь? Я приходила здесь к одной больной женщине, но она выздоравливает, скоро уйдет отсюда, и тогда я буду ходить к тебе. Это тебе будет приятно?

При тех печальных мыслях, которые бродили в голове Нелли, голос сострадательной дамы показался ей голосом какого-то ангела. Вместо всякого ответа она схватила нежную руку, ласкавшую ее, и в порыве благодарности прижала к губам своим. Это, видимо, тронуло даму, она наклонилась, поцеловала Нелли в лоб и ласково сказала ей:

– Ну смотри же, жди меня, малютка!

С этих пор Нелли не приходилось скучать в часы, назначенные для приема посетителей. Анна Матвеевна Ленская – так звали богатую даму, обратившую на нее свое внимание, – приезжала к ней аккуратно всякий раз. Она привозила девочке чаю, булок, разных гостинцев, картинки, книги, сидела с ней по целым часам. Она ее утешала и ободряла, расспрашивала о ее прежней жизни и сама рассказывала ей разные случаи из своего собственного детства и из детской жизни своих знакомых.

Сначала Нелли несколько конфузилась богатой посетительницы, но через два-три свидания она привыкла к ней, свободно болтала с нею, поверяла ей свои мысли и чувства. И Боже мой, с каким нетерпением, с каким лихорадочным волнением ожидала Нелли этих свиданий! На долю бедной девочки досталось мало ласк в жизни, и потому-то она так ценила их. Кроткое, доброе обращение Анны Матвеевны, ее внимательность, ее участие совершенно пленили сердце Нелли. Она привязалась к своей посетительнице с каким-то восторженным чувством благодарности. Она ждала ее всегда с таким нетерпением, так волновалась, если та опаздывала на какие-нибудь полчаса, что даже сиделка заметила это и советовала ей быть поспокойнее, чтобы опять не расхвораться.

Пока не было Анны Матвеевны, Нелли вспоминала все малейшие подробности их разговоров или придумывала, что скажет ей при следующем свидании, – и это разгоняло ее скуку и позволяло ей терпеливо переносить часы уединения. Анна Матвеевна, со своей стороны, кажется, полюбила Нелли. Она уже не только с состраданием, но и с нежностью глядела на нее; ее, видимо, радовало улучшение в здоровье девочки, ее трогало искреннее, непринужденное выражение благодарности Нелли. Когда больная в первый раз встала с постели и сделала несколько шагов навстречу ей, она обрадовалась, будто сама получила облегчение от болезни; а когда однажды, при приходе ее, Нелли пожаловалась на жар и головную боль, она так встревожилась, что в тот же вечер и на другое утро присылала узнать, лучше ли больной.

Раз, когда Нелли стала уже настолько поправляться, что могла, хотя слабыми шагами, ходить по комнате, ей сказали, что в больницу приходила девушка из магазина узнать, как ее здоровье, и просила, если только можно, поскорее отпустить ее домой. Известие это опечалило Нелли. Она была еще так слаба, что мысль о тяжелой трудовой жизни пугала ее. Хотя в больнице она получала нероскошное содержание, но все-таки сравнительно с тою пищею и тем помещением, какие она имела у мадам Адели, оно казалось ей превосходным. Даже игры и веселья, болтовня с подругами не привлекали ее. Она чувствовала, что не может еще быть такою бодрою и живою, как до болезни, и знала, что ученицы мадам Адели не сумеют снисходительно отнестись к ее слабости, что они или будут смеяться над ней, или совсем отвернутся от нее. Гораздо приятнее их шумной веселости казались ей тихие разговоры с Анной Матвеевной или просто одинокое лежанье на постели с своими собственными мыслями в голове.

Она так задумалась над всем этим, что не заметила, как настал час свиданий и как Анна Матвеевна вошла в комнату. В первый раз такое случилось, что она не ждала нетерпеливо свою посетительницу, и та даже испугалась, увидя, как неподвижно, с каким грустным, бледным личиком сидит Нелли на своей кроватке.

– Леночка, милая, что с тобой, – вскричала она, подходя ближе, – ты опять больна?

– Ах, нет, ничего, я не больна, право, нисколько не больна! – отвечала Нелли, и румянец разлился по ее лицу, и глаза ее засветились радостью при виде дорогой гостьи.

– Но что ж с тобой случилось? Отчего ты была такая печальная, когда я вошла.

– Так, ничего, не спрашивайте, душенька, Анна Матвеевна, мне стыдно сказать, я такая глупая!

Но Анна Матвеевна продолжала расспрашивать – ей непременно хотелось узнать причину грусти девочки и, наконец, Нелли, краснея и запинаясь, призналась ей, что ее пугает мысль о возвращении к мадам Адели, что в больнице ей гораздо лучше, чем в магазине.

– Бедная девочка! – проговорила Анна Матвеевна, лаская Нелли. – Я помню, что ты мне рассказывала о своей жизни: в магазине действительно тебе, должно быть, тяжело!

Она замолчала и о чем-то задумалась. Нелли также ничего не говорила; печальные мысли, рассеянные приходом Анны Матвеевны, опять наполнили ее голову.

Вдруг Анна Матвеевна прервала молчание.

– Леночка! – сказала она. – Я хочу тебе предложить одну вещь, но эта вещь очень серьезная, слушай меня внимательно.

Нелли вся превратилась в слух.

– Вот, видишь ли, милая моя, ты мне говорила, что ты сирота, что тебе некого любить на свете и что тебя никто не любит. Я такая же одинокая, как ты; у меня был муж, было трое детей, все они умерли, и теперь мне так же, как тебе, некого любить на свете. Леночка, хочешь, я буду твоею матерью, буду любить тебя как дочь, и ты меня люби. Скажи, хочешь ли этого?

Нелли не верила своим ушам – она смотрела на Анну Матвеевну с удивлением, почти с испугом; ей казалось, что она видит всё это во сне. Как! Ей, ничтожной, заброшенной девочке, предлагают сделаться дочерью такой доброй, такой умной, такой богатой дамы и еще спрашивают, хочет ли она?..

Анна Матвеевна видела ее волнение, видела, что она не в состоянии говорить, и потому, не ожидая ее ответа, обняла ее, прислонила головку ее к своему плечу и продолжала:

– Я хорошо узнала тебя во время твоей болезни, ты с первого же раза понравилась мне. Я вижу, что ты умеешь многое понимать и, главное, умеешь чувствовать, а это по мне всего важнее. Если ты полюбишь меня, я буду делать для тебя все, что сделала бы для своей родной дочери. Я богата, я дам тебе хорошее образование, тебе не нужно будет жить в магазине и работать, у тебя будет все нужное, и даже больше. Скажи же, можешь ли ты меня полюбить, как дочери любят своих матерей? Скажи только правду, милая, я знаю, ты честная девочка, ты не обманываешь.

– Анна Матвеевна! – вскричала Нелли с волнением, опуская головку так низко, что она почти касалась колен ее посетительницы. – Анна Матвеевна, я не знаю, как должны дочери любить своих матерей, моя мать умерла, когда я была совсем маленькой… Но я вас люблю… Очень люблю… Что вы говорите… Это такое счастье… Только я не знаю… Мне страшно.

Анна Матвеевна подняла голову девочки и нежно поцеловала ее.

– Чего же страшно, милая, – весело сказала она. – Я уже давно думала о том, что теперь сказала тебе. Мне давно хотелось заменить кем-нибудь мою умершую Сонечку. А ты даже лицом несколько напоминаешь ее! У нее были такие же темные, блестящие глазки, такие же мягкие, темные волосики… Ну, что же, Леночка, назови меня мамой, как она меня называла!

– Мама! – вскричала Нелли и с истерическим рыданием бросилась на шею к Анне Матвеевне.

Анна Матвеевна испугалась волнения девочки. Она бережно уложила ее на постель, несколько раз нежно поцеловала и старалась говорить с ней веселым, ободряющим голосом, чтобы успокоить ее. Через несколько минут Нелли действительно успокоилась. Она перестала рыдать, она даже улыбалась словам и обещаниям Анны Матвеевны, но все-таки она не могла прийти вполне в себя, не могла ясно осознать, как важны для нее эти минуты, в которые решалась судьба всей ее жизни.

Только поздно вечером, когда все больные уже легли спать, когда в комнате все стихло и смолкло, Нелли в состоянии была спокойно обдумать свое положение. Мысли толпой роились в ее голове – то были по большей части приятные мысли. Боже мой, как все переменилось, и как скоро! Давно ли, лежа на этой самой постели, она оплакивала свое одиночество, она считала себя самой несчастной, всеми покинутой девочкой в свете, и вдруг теперь она нашла мать, добрую, нежную мать, которая хочет от нее только одного – любви. Давно ли она с таким ужасом представляла себе жизнь в магазине, со всеми ее трудами, неприятностями и лишениями, и вдруг теперь ей говорят, что ей совсем не нужно будет трудиться, что она сделается дочерью богатой госпожи, что ей не придется никогда более слышать грубой брани Авдотьи Степановны. Правда, прежде она сама мечтала о трудовой жизни, о возможности самой себе зарабатывать хлеб; она говорила, что никогда больше не станет жить ни у кого из милости. Но тогда она не знала Анны Матвеевны, она думала, что все богатые люди похожи на Вязиных и на их знакомых, а теперь… Сердце Нелли несколько сжалось, когда она подумала, что, может быть, поступает дурно, что, может быть, лучше было бы, если бы она продолжала, как начала, трудиться и приготовлять себе в будущем самостоятельную жизнь, что это не мешало бы ей любить Анну Матвеевну и быть любимой ею. Но тут ей представилось, с одной стороны, пять длинных тяжелых лет ученья в магазине, а с другой – та спокойная, веселая жизнь, какую сулила ей новая покровительница, – и она постаралась отогнать от себя всякие сомнения, всякие печальные мысли и вся отдалась мечтам о том, как она будет дочерью Анны Матвеевны. На следующее свидание с нею Анна Матвеевна приехала с целою корзиною разных гостинцев и подарков, которыми она хотела, как сама говорила, потешить свою милую дочку. Нелли радовалась, но еще больше конфузилась, принимая подарки, ей как-то неловко было думать, что Анна Матвеевна так заботится о ней, тогда как она ничего для нее не сделала, да и не может сделать. Когда все принесенные вещи были перебраны и пересмотрены, Анна Матвеевна сказала:

– Ну, Леночка, я ведь эти дни много о тебе думала и даже хлопотала: я была у твоей мадам Адели и устроила дело так, что она не потребует тебя больше к себе в магазин. Потом я съездила к вашему здешнему доктору и просила у него позволения теперь же взять тебя отсюда. Но он это решительно запретил. Он находит, что тебе можно выехать не раньше, как через неделю или дней через десять. Ну, это не беда. Через неделю – первое мая, и мы можем скоро ехать прямо ко мне в деревню. Тебе нужно пожить на чистом воздухе после такой сильной болезни. А пока я займусь твоим приданым.

– Приданым? – с удивлением спросила Нелли. – Каким?

– Каким, милая? Да неужели ты думаешь всю жизнь ходить в этой уродливой больничной блузке? Я хочу, чтобы у тебя был наряд не хуже, чем у других девочек твоих лет. Завтра придет к тебе портниха снять с тебя мерку, и ты увидишь, какой франтихой ты у меня будешь.

Нелли, тронутая не столько щедростью Анны Матвеевны, сколько ее нежною заботливостью, поцеловала руку ее со слезами благодарности на глазах.

Глава V
Новая благодетельница

Через две недели Нелли действительно уехала в деревню вместе со своей новой благодетельницей. Деревня эта, расположенная в живописной местности, на берегу Днепра, была прелестным уголком; для Нелли же она казалась земным раем. Небольшой, но уютный господский домик, огромный тенистый сад, рощи, луга, поля, крутой берег величественной реки – все очаровывало девочку, все это приводило ее в восторг. Здоровье ее, благодаря чистому, свежему воздуху и, главное, благодаря материнским заботам Анны Матвеевны, быстро поправлялось, и в половине июня румянец горел на щечках ярче, чем когда-нибудь, и бегала она так же резво, как прежняя Аленушка. Она целые дни проводила со своей maman, так называла она Анну Матвеевну, и даже спала в одной с нею комнате. Они вместе читали, вместе работали, вместе гуляли, вместе купались, вместе ходили присматривать за хозяйством – одним словом, всюду были неразлучны. Хотя Нелли уже исполнилось четырнадцать лет, но она была такого маленького роста, что казалась лет одиннадцати-двенадцати, не больше, и Анна Матвеевна обращалась с ней как с совершенно маленьким ребенком. Она сама причесывала ей волосы, смотрела за ее туалетом, не пускала ее никуда гулять одну, беспокоилась о ней, если она хоть на четверть часа отходила от нее. Нелли, привыкшую в магазине жить без такого внимательного надзора и свободно ходить без всяких провожатых по улицам Петербурга, иногда смешила, иногда даже немножко раздражала такая излишняя заботливость Анны Матвеевны, но она упрекала себя за подобные чувства как за неблагодарность.

Раз как-то, когда Анна Матвеевна занялась разговором с одним господином, пришедшим к ней по делу, Нелли незаметно для нее проскользнула в сад и забралась в самую чащу его. Вечер был прелестный. Солнце клонилось к закату, легкий ветерок едва шевелил листья деревьев, разнося благоухание цветов и свежей, только что скошенной травы, на небе подымались легкие облачка, то золотистого, то пурпурового цвета. Нелли села на скамейку на маленьком пригорке, откуда глазам ее открывался вид на далекую окрестность, и задумалась. Все вокруг было так дивно хорошо и на душе ее было столько радости и спокойствия, что глаза ее как-то невольно наполнялись слезами счастья, а руки складывались точно на молитву. Она просидела с полчаса неподвижно на одном месте; если бы кто-нибудь спросил у нее, о чем она думает, она ответила бы: «Ни о чем, мне так хорошо». И действительно, ей было так хорошо, что она не замечала времени, не замечала, что солнышко уж село и заря зарумянила запад. Вдруг она услышала в саду поспешные шаги нескольких человек и свое имя, произнесенное несколько раз разными голосами. Она испугалась, быстро сбежала с пригорка и на повороте аллеи наткнулась на горничную.

– Ах, Боже мой, барышня, – вскричала та взволнованным голосом, – насилу-то вас нашла! Где это вы скрывались? Барыня так беспокоятся, они разослали всю прислугу вас искать!

– Да разве что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось, только об вас барыня тревожатся, где вы.

Нелли пустилась бежать по направлению к дому. На балконе стояла Анна Матвеевна, бледная, взволнованная.

Увидев Нелли, она испустила крик радости.

– Где ты была, дитя мое, – спрашивала она, заключая девочку в свои объятия. – Я так страшно беспокоилась о тебе.

– Да нигде, maman, я только вышла погулять в сад, пока вы говорили с тем господином. Вечер такой чудный, в саду так хорошо, я никак не думала, что вы будете искать меня.

– Леночка, ты, верно, совсем меня не любишь! – печально проговорила Анна Матвеевна. – Ты могла там весело гулять, когда я здесь так тревожилась о тебе.

– Да о чем же было тревожиться, maman, – возразила Нелли с едва заметной улыбкой, – ведь я не маленькая, мне уж четырнадцать лет, я в Петербурге поздно вечером ходила одна по улицам, и ничего со мной не случалось; что же может случиться здесь в саду, подле самого дома?

Анна Матвеевна ничего не отвечала, она опустилась на стул, закрыла глаза рукой, и Нелли увидела, что слезы текли по ее щекам.

– Maman, душечка, что с вами, о чем вы плачете, если я виновата, простите меня, но, милая, не плачьте, не огорчайтесь! – вскричала испуганная девочка, бросаясь на колени перед Анной Матвеевной и покрывая поцелуями ее руку.

– Леночка, – печально произнесла мать, – мне кажется, что ты совсем меня не любишь, тебе со мной скучно, ты смеешься над моею заботливостью о тебе!

Долго пришлось Леночке уверять свою благодетельницу, что она ошибается, долго пришлось ей нежными ласками доказывать свою любовь и много раз повторять обещание никогда, никогда больше не причинять такой тревоги своей maman, пока наконец лицо Анны Матвеевны прояснилось и она опять пришла в свое прежнее расположение духа.

Сцена эта сильно взволновала Нелли. С одной стороны, ей казалось, что она нисколько не была виновата, погуляв полчасика одна в саду, с другой стороны, она вспоминала слезы Анны Матвеевны и упрекала себя и мысленно называла себя разными бранными словами за то, что могла причинить ей горе. «Никогда не думала я, – говорила она сама себе, лежа в тот вечер в своей хорошенькой уютной кроватке рядом с кроватью Анны Матвеевны, – что я могу быть такою злой, неблагодарной. Как много делает она для меня каждый день, каждую минуту, а я ничем, ничем не могу вознаградить ее за все ее благодеяния и еще причиняю ей горе. Я не стою той жизни, какую веду здесь; таким дурным девочкам, как я, нужно всегда жить с такими, как Авдотья Степановна, а не с доброю, милою maman… Да ведь, впрочем, я не хотела сделать зла… Все равно, все-таки я гадкая, злая, негодная!..»

И с такими упреками себе заснула девочка, в первый раз невесело с тех пор, как она приехала в деревню.

После этого дня Нелли буквально ни на шаг не отходила от Анны Матвеевны. Иногда ей очень хотелось побегать в саду, вместо того чтобы чинно сидеть и разговаривать на балконе, иногда ее тянуло дальше сада, ей хотелось пройтись по рощам и лесам, видневшимся из окон, хотелось переехать реку и заглянуть, что делается в деревеньках, расположенных на другом берегу и напоминавших ей ее детство, но она не смела даже выражать этих желаний, чтобы опять не оказаться неблагодарной. Несмотря на эти легкие стеснения, она все-таки была счастлива, так счастлива, как никогда. После лишений, какие она испытывала в магазине, она живо чувствовала все удобства обеспеченной, богатой жизни. Время было приятно занято то чтением разных интересных книг, купленных для нее Анною Матвеевною, то легкими женскими работами, то прогулками, то тихими, задушевными разговорами. Вся прислуга в доме, видя любовь Анны Матвеевны к своей воспитаннице, всеми силами старалась угождать Нелли и иногда даже смущала ее своею излишнею предупредительностью. Одним словом, в это лето Нелли вполне отдохнула от всех невзгод своей прежней жизни и на вопрос своей благодетельницы: «Счастлива ли ты?» – она, не задумываясь, отвечала:

– Да, я счастлива, мне хорошо, – и немножко подумавши, про себя прибавила: – «Я, кажется, почти совсем счастлива».

В сентябре месяце Анна Матвеевна со своей воспитанницей опять возвратилась в Петербург. У Анны Матвеевны был свой дом на одной из чистых, но не шумных улиц Петербурга, и в этом доме она занимала просторную, красивую, богато отделанную квартиру. Для Нелли отведена была комнатка рядом с ее спальней, такая уютная, чистенькая, веселенькая и хорошенькая комнатка, что девочка не могла удержаться от радостного восклицания при входе в нее.

– Я рада, что твоя комната так понравилась тебе, дружок, – сказала Анна Матвеевна, стоявшая подле нее. – Но я надеюсь, что ты не будешь целые дни сидеть в ней, что ты не захочешь оставлять меня одну.

Нелли обещала уходить в свою комнату только тогда, когда этого пожелает ее maman, и та, совершенно успокоенная, нежно поцеловала девочку.

Нелли тотчас по приезде в Петербург очень хотелось сходить в магазин мадам Адели, повидаться со своими прежними подругами. Она сказала об этом Анне Матвеевне.

– Полно, душенька, – отвечала ей та, – что за компания для тебя девочки из магазина! Мне бы хотелось, чтобы ты забыла свою прежнюю, гадкую жизнь, а ты беспрестанно вспоминаешь ее!

– Да, это выходит как-то неловко, maman, мне бы так сильно хотелось хоть раз повидаться с девочками, особенно с бедненькой Варей; ей, я думаю, опять стало худо без меня.

– В таком случае, – с неудовольствием сказала Анна Матвеевна, – поедем туда вместе, я закажу тебе платье у мадам Адели.

– Ах, нет, maman, девочки подумают, что я нарочно приехала хвастаться перед ними, я бы хотела побывать у них так, попросту, как подруга.

– Это невозможно, дружок, если тебе так скучно сидеть со мной, старухой, так непременно хочется компании помоложе, ну что ж – мы поищем тебе подруг, только, конечно, не в магазине.

Нелли огорчилась, она опять совершенно невольно оскорбила свою благодетельницу, и, кроме того, ей грустно было думать, что она не смеет повидаться с подругами, которые могли подумать, что теперь она их презирает, что она гордится своим богатством. На самом же деле она и не думала гордиться. Она очень хорошо понимала, что все те красивые, роскошные вещи, которые дарила ей Анна Матвеевна, не ей принадлежат, что она ничем не заслужила их и что они могут быть так же легко отняты от нее, как легко достаются ей. Иногда ей даже стыдно становилось разъезжать в богатом наряде, в щегольском экипаже Анны Матвеевны, ей все казалось, что она не на месте, ей вспоминалась поговорка, часто слышанная ею в магазине: «ворона в павлиньих перьях», и ей от души хотелось сбросить с себя все эти дорогие, не принадлежащие ей украшения. Иногда ей казалось, что все прохожие на улице, все гости, приезжавшие к Анне Матвеевне, смеются над ней, что кто-нибудь подойдет к ней да и скажет: «Поди-ка ты прочь отсюда, здесь совсем не твое место». Страх этот был, конечно, совершенно неоснователен, но Нелли не могла отделаться от него, и потому в ее обращении стала замечаться какая-то робость и застенчивость. Она неохотно выезжала в гости, держалась всегда в стороне, ни с кем не заговаривала первая и не сближалась ни с одной из взрослых девиц или даже девочек одних с собою лет. Анне Матвеевне нравилась такая скромность ее воспитанницы, она охотно возила Нелли и в театры, и к своим знакомым, но ей приятно было видеть, что девочка более всего любит сидеть дома и ни с кем особенно не дружится: она объясняла это тем, что Нелли сильно привязалась к ней и ни с кем не чувствует себя так хорошо, как с нею.

В Петербурге они были так же неразлучны, как в деревне. Нелли позволялось уходить в свою комнату только в одиннадцать часов вечера, чтобы ложиться спать; все остальное время она проводила около maman. С осени к ней начали ходить учителя разных наук и учительницы иностранных языков. Она брала все уроки в столовой в присутствии Анны Матвеевны, которая самым старательным образом следила за всеми ее занятиями. Она выбирала книги для ее чтения, назначала ей, в какой час заниматься тем или другим, просматривала ее тетради переводов и сочинений, начинала для нее ту работу, какой хотела, чтобы она занималась.

В числе учителей был приглашен, между прочим, учитель музыки. Нелли до тех пор никогда не училась на фортепьяно и не чувствовала ни малейшей охоты начинать. С первых же уроков оказалось, что у нее очень плохие музыкальные способности. Она стала просить у Анны Матвеевны позволения бросить музыку, но Анна Матвеевна и слышать об этом не хотела.

– Как это можно, – говорила она, – все образованные девицы играют на фортепьяно, я не хочу, чтобы моя Леночка была хуже других! Постарайся, если ты меня любишь и хочешь сделать мне удовольствие, ты выучишься играть.

Нелли охотнее готова была бы каким-нибудь другим способом доставить удовольствие своей благодетельнице, чем просиживать по три часа в день за фортепьяно, но Анна Матвеевна так настоятельно требовала этого, что она покорилась. Ей было бы приятнее в это время сделать что-нибудь собственно для Анны Матвеевны; ее мучила мысль, что она должна без всякой пользы для себя скучать за фортепьяно, невольно раздирать уши maman своими гаммами и этюдами, и потом еще чувствовать к ней благодарность за то, что она соглашается ради нее переносить эту неприятность. Боязнь оказаться неблагодарной постоянно преследовала ее и делала для нее самое чувство благодарности тяжелым, мешала ей совершенно свободно и непринужденно относиться к Анне Матвеевне.

Когда она училась у Софьи Ивановны, из всех наук ее более всего интересовала естественная история. Она зачитывалась описаниями разных животных и растений и не могла вдоволь наслушаться рассказов Софьи Ивановны об их внутреннем строении, об их образе жизни, о тех странах, где они водятся. Анна Матвеевна почему-то не взяла для нее учителя естественной истории, и этот промах огорчал Нелли. Несколько раз думала она напомнить о нем maman, но ей это казалось дерзким: без того уже к ней ходило пять учителей и три учительницы, ей совестно было просить еще. Всякий раз, когда входил в комнату ненавистный ей учитель музыки, она думала, как славно было бы, если бы вместо него вошел кто-нибудь другой, если бы на место свертка нот в руках его была картина с изображением какого-нибудь животного и он начал бы интересный рассказ вроде тех, какие ей случалось слышать от Софьи Ивановны. Она никому не доверяла ни своих мыслей, ни своих желаний, но, вероятно, они довольно ясно выражались на ее лице, потому что раз Анна Матвеевна сказала ей:

– Леночка, мне очень неприятно видеть, что тебе так тяжело доставлять мне удовольствие.

– Как, maman, почему?

– По тому виду, с каким ты всякий раз садишься за фортепьяно, можно подумать, что тебя ведут на пытку.

– Maman, голубушка, не сердитесь, я вам скажу откровенно, мне и в самом деле ужасно скучно учиться музыке. Я всеми силами стараюсь делать успехи, но я никак не могу; учитель говорит, что у меня нет никаких способностей, право, мне кажется, я только напрасно теряю время и раздираю вам уши, продолжая играть.

– Я говорю правду, ты считаешь потерянным то время, когда можешь доставить мне удовольствие.

– Да, maman, какое же вам удовольствие?

– Мне удовольствие сделать из тебя образованную девицу. Да и не все ли тебе равно: я сказала, что непременно хочу, чтобы ты выучилась музыке, если даже тебе это кажется несколько скучным, неужели ты не можешь сделать этого для меня. Впрочем, я тебя не принуждаю, если ты намерена всегда подходить к фортепьяно с таким видом несчастной жертвы, то не нужно, лучше в самом деле не учись.

Это позволение было дано таким печальным и недовольным голосом, что Нелли, конечно, и не подумала воспользоваться им. С этого дня она, напротив, еще прилежнее прежнего принялась за музыку и всегда старалась, подходя к фортепьяно, думать о чем-нибудь приятном, чтобы не иметь вида несчастной жертвы. Это удавалось ей вполне; Анна Матвеевна ласкала ее и называла доброй, послушной девочкой, но в глубине души девочке нелегко доставались такие победы над собой.

А подобных побед приходилось одерживать немало. Анна Матвеевна любила Нелли, заботилась о ней, но взамен требовала от нее самого полного, безусловного послушания. Мало того, ей все казалось, что Нелли не довольно любит ее, не довольно сознает все хорошие стороны жизни с нею.

Если Нелли почему-нибудь была задумчивее обыкновенного, Анна Матвеевна сейчас же уверяла, что она, должно быть, скучает с ней, старухой, и предлагала ей то или другое развлечение. Если Нелли соглашалась на это предложение, Анна Матвеевна огорчалась еще больше, она говорила, что та только и думает, как бы вырваться из дому. Чтобы угодить ей, Нелли должна была быть постоянно неизменно весела, постоянно расположена разговаривать с нею. Она не смела уходить днем в свою комнату, не смела лишний час просидеть за какой-нибудь интересной книгой или трудным уроком, не смела выразить желания побывать где-нибудь в гостях – все это считалось признаком невнимания и нелюбви к ее благодетельнице.

Анна Матвеевна никогда не бранила Нелли, но для чувствительного сердца девочки легче было бы вынести брань, чем видеть печаль на лице своей maman, чем думать, что в душе она считает ее неблагодарной. Нелли знала, что если она прямо скажет: «я хочу того или другого», – ее желание будет исполнено, но при этом лицо Анны Матвеевны примет грустное выражение и она печально проговорит: «Бог с тобой, Нелли, делай, как знаешь, ты, видно, совсем меня не любишь!» Слышать подобные слова было для девочки тяжелее всех попреков Лидии Павловны, всей брани Авдотьи Степановны. Там она чувствовала, что с ней поступают несправедливо, что она имеет полное право сердиться на эту несправедливость, не любить тех людей, которые поступали с ней жестоко. Здесь не могло быть и речи ни о какой жестокости: Анна Матвеевна, казалось, только и думала о том, как бы делать все приятное своей воспитаннице, сердиться на нее за что-нибудь было бы неблагодарностью, не любить ее – казалось Нелли страшною жестокостью сердца.

И Нелли действительно любила ее, любила так, как никогда еще никого не любила, но она чувствовала, что любила бы ее и больше, и лучше, если бы не должна была постоянно мучиться мыслью о своей благодарности. Ей очень хотелось, чтобы Анна Матвеевна шила ей меньше нарядов, чтобы она делала ей меньше подарков и требовала от нее побольше услуг; она готова была во всем услуживать ей, но в то же время желала иметь сама для себя хоть немножко побольше свободы в самых мелочах.

Она была уже почти не ребенок: ей шел шестнадцатый год. Спокойная, обеспеченная жизнь в доме Анны Матвеевны очень хорошо подействовала на ее здоровье: она выросла и пополнела, так что из малютки Нелли, которую в больнице все считали совсем маленьким ребенком, превратилась в стройную, красивую молодую особу, которую посторонние уже начинали называть Еленой Николаевной. Несмотря на это, Анна Матвеевна продолжала обращаться с ней как с крошкой.

Нелли до сих пор не позволялось ни причесать волосы, ни надеть платье по своему вкусу, не позволялось даже к близким знакомым ходить одной, не позволялось ничем заняться без ведома Анны Матвеевны. Она пробовала иногда то в шутку, то серьезно, но кротко напомнить Анне Матвеевне, что ведь она уже большая, но это обыкновенно сильно волновало Анну Матвеевну:

– Что же ты этим хочешь сказать? – спрашивала она. – Ты большая, значит, тебе надоели мои заботы, значит, я тебе не нужна?

Чтобы не огорчать свою благодетельницу, Нелли приходилось уверять ее в своей любви и обещать ей полную покорность.

«И действительно, я должна покоряться, – думала про себя девочка. – Как же иначе? Она осыпала меня благодеяниями, я ничего для нее не сделала и не могу сделать. Если она требует от меня послушания – я должна быть послушна, если она потребует чего-нибудь еще большего – я и тогда не смею отказать ей. Что я была, когда она встретила меня? Глупенькая, ничего не знающая девочка, несчастный, заброшенный ребенок, которого всякий мог обижать как угодно, за которого некому было вступиться, которого некому было любить. Она открыла мне новую жизнь – жизнь в доме любящей матери, жизнь среди людей, которые благодаря ей и ко мне относятся с уважением; она дает мне образование, дает мне возможность развить мои способности, приобретать знания, и за все это я стану огорчать ее каким-нибудь своеволием, каким-нибудь противоречием ее желаниям. Нет, нет, ни за что, она для меня заботливая мать, и я буду для нее покорною дочерью!»