Текст книги "Чужой хлеб (сборник)"

Глава III

Убедившись, что дружба с умной Ниной для нее невозможна, Соня обыкновенно тотчас после урока уходила из ее комнаты, чтобы не мешать ей заниматься. Она очень удивилась, когда один раз Нина попросила ее подождать немного.

– Мне надобно рассказать тебе одну вещь, – сказала она. – Видишь ли, дети тети Ольги Савельевны затевают на праздниках играть домашний спектакль; они пересмотрели много пьес и ничего не могли выбрать; тогда я обещала, что сама сочиню пьесу.

– Сочинишь пьесу? Ниночка! Ведь это страшно трудно!

– Да, я много об этом думала, не спала сегодня целую ночь. Наконец, я, кажется, придумала, у меня пока составлен только план. Хочешь, я тебе прочту?

– Пожалуйста, прочти, Ниночка! Это так интересно!

Соня уселась на кушетку и приготовилась с некоторым благоговением слушать чтение кузины. Нина достала из стола синенькую тетрадку и начала:

– «Торжество таланта», драма в трех действиях. Действующие лица: отец, мать, старшая дочь Мирра 15 лет, младшие дети 10, 8 и 7 лет; начальник отца, почтальон, горничная. – Действие первое. Мирра сидит на стуле и читает книгу, вбегают дети, кричат, вертятся вокруг нее, зовут играть с собой; она отказывается и просит детей не мешать ей читать. Входит мать, бранит Мирру за то, что она не занимает детей; отнимает у нее книгу и приказывает ей играть с детьми. Мирра упрашивает мать отдать ей книгу; мать не соглашается и выталкивает ее в сад, куда уже убежали дети. Входит горничная и приносит разные угощения. Мать разговаривает с ней и велит ей снести угощения в сад детям. Приходит отец и приносит разные подарки жене и детям. Мать зовет их из сада. Младшие дети радуются подаркам; а Мирра просит, чтобы вместо браслета мать возвратила ей ее книгу, а отец дал бы ей несколько копеек на бумагу, а то ей не на чем писать. Отец и мать сердятся на нее, называют ее неблагодарной; отец со злостью бросает ей в лицо деньги; младшие дети смеются над ней, и она в слезах уходит из комнаты. Занавес падает. – Действие второе. Мирра одна в комнате. Вся семья уехала кататься, а ее не взяли. Она ходит по комнате и говорит о своем несчастии. Ее никто не любит, все преследуют, ее заставляют потешать детей, никто и не подозревает, что у нее талант, что она писательница! Она вспоминает, сколько вещей она написала и разорвала, потому что они ее не удовлетворяли. Наконец, своим последним произведением, исторической драмой, она довольна. Она послала эту драму к одному издателю, с просьбой напечатать ее, но не получает никакого ответа. Вдруг звонок. Входит отец. Он бледный, расстроенный. С ним случилось несчастие. Он истратил чужие деньги; его лишили места, и он должен продать все, что у него есть, чтобы отдать то, что растратил, иначе его посадят в тюрьму. Мирра хочет утешить его, он отталкивает ее. Приезжает мать и другие дети, они все в отчаянии. – Действие третье. Семья переехала в маленькую квартиру, все одеты бедно. Отец приходит и говорит, что нигде не мог найти себе работы. Мать жалуется, что от холодной квартиры у нее сделался ревматизм. Все плачут. Вдруг стук в дверь; входит почтальон и подает Мирре денежное письмо. Все удивляются. Это письмо от издателя, которому Мирра послала свою драму. Он очень хвалит ее, посылает ей сто рублей, обещает прислать еще, как только драма будет напечатана, и просит ее продолжать писать. Никто не понимает, что это значит. Мирра рассказывает, что пока мать веселилась и оставляла ее одну дома, она сочиняла. Отец и мать смущены, особенно когда Мирра отдает им все полученные деньги и обещает отдавать все, что будет получать за свои произведения. Они осыпают ее похвалами и благодарностью. Вдруг входит бывший начальник отца. Он прочитал драму у издателя и пришел познакомиться с автором. Он прославляет Мирру за ее талант; а она просит, чтобы он возвратил отцу его прежнюю должность. Он соглашается. Отец и мать обнимают и благодарят Мирру. Занавес падает.

– Нина, неужели ты сама сочинила все это? – с неподдельным восторгом вскричала Соня. – Как хорошо!

Нина самодовольно улыбнулась.

– Конечно, сама. Но у меня готов еще только план. Вся главная работа впереди. Мне надобно особенно хорошо отделать роль Мирры: ведь я сама буду ее играть. Я вот о чем хотела просить тебя, милая! Не можешь ли ты постараться, чтобы дети шумели не так ужасно? Последнее время от них просто житья нет! Мне, пожалуй, придется писать по ночам: днем они мне страшно мешают.

Соня обещала усмирять детей, хотя чувствовала, что это очень трудная задача.

Ее вмешательство, хотя очень незначительное, в дела детской не только не приносило пользы, но, пожалуй, даже вредило. Прежде Мима, зная, что все против нее, с угрюмым молчанием переносила выговоры и наказания гувернантки и хоть очень неохотно, но все же уступала Аде. Теперь, чувствуя, что у нее есть союзница, она стала говорить гувернантке дерзости, а с Адой была постоянно груба и сварлива. Шум в детской не умолкал ни на минуту. Если Ада не болтала и не хохотала над своими же собственными выдумками, непременно слышались резкие окрики гувернантки, сердитые голоса ссорящихся девочек или их громкий плач. Увещевать девочек, мирить их было бесполезно; чтобы дать возможность Нине написать ее сочинение – шутка ли сказать, драму в трех действиях! – Соня решила попробовать занять их игрой, которой часто занимала ее мама, когда она была еще маленькая. Она вырезала из белой бумаги несколько кукол – мужчин, женщин и детей – и разложила их на столике перед собой. Ада с недоверием отнеслась к этим новым игрушкам.

– Какие же это куклы! – заметила она презрительно. – Совсем и на людей не похожи, да и платьев у них нет!

Мима, из духа противоречия сестре, тотчас же захотела играть с Соней.

Соня устроила целую школу из бумажных учениц и так хорошо изображала и детей, и классных дам, и учителей, что сумрачная Мима оживилась и стала сама говорить за некоторых кукол; а через полчаса и Ада подкралась к столику и приняла участие в игре. Часа два в комнате царили мир и тишина. Гувернантка была вполне довольна, тем более что дети все время говорили по-французски; одно удивляло ее: как могла взрослая девочка находить удовольствие в глупой игре с маленькими детьми!

«У нее, должно быть, очень ограниченный ум, у этой бедной Софи», – думала про себя француженка.

С этих пор игра в бумажные куклы повторялась каждый день и стала любимым времяпровождением Ады и Мимы. Кроме того, Соня отыскала в библиотеке Нины несколько детских книг и иногда читала детям громко, а иногда заменяла чтение рассказами. Дома она до последнего времени все еще с удовольствием читала и перечитывала разные детские книги, так что знала много интересных историй. Здесь ей приходилось рассказывать их по-французски; это, конечно, затрудняло ее, но ее маленькие слушательницы были неприхотливы и охотно прощали ей все погрешности против языка.

Приятна ли была для самой Сони эта постоянная возня с детьми моложе ее? Конечно, нет: она часто скучала, но ей необходимо было чем-нибудь занимать себя, иначе ей становилось слишком грустно и тяжело на сердце. Она привыкла жить среди ласки, среди сочувствия окружающих, а здесь она была совсем одинока. У всех в доме были свои дела, свои заботы; до нее, до того, что она думает и чувствует, никому не было дела. Первый раз в жизни рассталась она с семьей, и еще при каких обстоятельствах! Отец болен, мать должна постоянно ухаживать за ним, маленькие братья в деревне, и о них она получает лишь очень запоздалые вести от матери, так как старой бабушке трудно писать и к ней, и за границу. Мать пишет, правда, аккуратно, но ее письма мало удовлетворяют Соню. Вера Захаровна подробно описывает те местности, где они живут, тех людей, с которыми встречаются; но о здоровье отца упоминает вскользь, а о себе совсем ничего не говорит. Соня понимает, почему это так: она ведь и сама описывает матери только внешнюю сторону своей жизни; обеим им тяжело на душе, и каждая боится откровенным признанием огорчить другую. Часто Соня прижимает к губам спокойное, как будто даже веселое письмо бедной мамочки и обливает его горькими слезами. Этих слез никто в доме не видит и даже не подозревает. Первое время Соня пробовала говорить о своем беспокойстве Нине и Мите; но они слушали ее как-то рассеянно, безучастно; Анна Захаровна иногда спрашивала ее мимоходом: «Ну, что пишет мама?» – и вполне удовлетворялась теми описаниями Флоренции или Рима, которые она ей прочитывала из писем матери. Итак, Соне приходилось таить в душе свою тревогу, и от этого ей было еще тяжелее. Точно так же никому не решалась она высказать, как беспокоилась о Мите. Его ученье шло почти так же неудовлетворительно, как в первую четверть, и он по-прежнему очень часто во время уроков, вместо того чтобы слушать объяснения учителей, занимался рисованием карикатур или маленьких картинок; тем не менее он не забывал грозного обещания отца, не забывал и собственного намерения. Случилось, что он несколько дней возвращался из гимназии позже обыкновенного.

– Отчего ты так поздно, Митя? Верно, наказали? – спрашивала Соня.

– Нет, – отвечал он, – я заходил к одному товарищу, к Лазареву.

– Ты, должно быть, очень дружен с Лазаревым? – спросила Соня, когда этот ответ повторился несколько раз.

– Нисколько не дружен: он препротивный мальчишка.

– Так зачем же ты так часто ходишь к нему?

– Да я совсем не к нему хожу, а к его старшему брату, которого в прошлом году исключили из гимназии. У меня с ним есть дело.

«Дело с мальчиком, которого исключили из гимназии! Навряд ли это может быть хорошее дело», – мелькнуло в голове Сони, и она не отстала от Мити, пока он не признался ей, что Лазарев тоже намерен бежать в Америку и что они вместе делают приготовления к отъезду.

– Боже мой! – вскричала она. – Да неужели ты это серьезно задумал, Митя?

– Ничего нет серьезного. Мы так, просто разговариваем, – поспешил успокоить ее Митя: он боялся, что она как-нибудь проговорится о его планах.

Глава IV

Около трех недель писала Нина свою драму, проводя большую часть дня запершись у себя в комнате, наконец, она торжественно объявила, что кончила и что в этот же вечер пригласит тетиных детей и прочтет всем свое произведение. К удивлению Сони, ни Егор Савельич, ни Анна Захаровна не могли присутствовать на этом чтении: у него было неотложное дело, а ее отозвала какая-то знакомая, справлявшая в этот день свои именины. Боже мой! Если бы Соня была такая умная, если бы она сочинила «драму в трех действиях», наверное, и папа, и мама захотели бы первые прочесть ее! У Воеводских же собралась исключительно молодая компания, их двоюродные братья и сестры.

Чтение Нина устроила в столовой. Все слушатели были рассажены на стулья в два ряда; сама Нина села против них за маленький столик, на котором горели две свечи и стоял стакан с сахарной водой. Несмотря на свою обычную самонадеянность, девочка, видимо, сильно волновалась. Ее раздражала возня младших детей, которые никак не могли усесться спокойно, и насмешливые замечания старшего двоюродного брата, гимназиста восьмого класса Алеши. Наконец, все успокоились. Молодая писательница выпила глоток воды, откашлялась и начала чтение, сначала робко, не вполне уверенным голосом, потом – ясно и с большим выражением. Когда она кончила, Алеша подал знак к аплодисментам, и дети, которые немножко утомились от продолжительного чтения, принялись неистово хлопать в ладоши и кричать «браво». Насилу удалось успокоить их, и тогда принялись за распределение ролей. Алеша брался исполнить роль начальника и показывал, каким важно-покровительственным тоном будет говорить со всеми; его младший двенадцатилетний брат и десятилетняя сестра должны были играть детей; роль Мирры Нина считала своею, а матерью предложила быть своей 15-летней кузине Варе.

– С какой же стати мне быть матерью? – заспорила Варя. – Ты, Нина, выше меня ростом, я лучше буду Миррой.

– Нет, – решительно объявила Нина, – если мне нельзя играть Мирру, я совсем не играю.

Алеша поддержал ее: он находил, что лучшая роль по праву должна принадлежать автору пьесы, и Варе пришлось уступить.

– А кто же будет отец? Ты, Митя?

– Вот выдумала! – вскричал Митя. – Да ни за что на свете! Этакая длинная роль! Мне ее ни за что не выучить! Да и с какой стати я буду представляться таким дураком и негодяем! Слуга покорный!

Все знали, что Митя упрям, и не пытались уговаривать его. Алеша обещал привести одного из своих товарищей, который любил участвовать в домашних спектаклях и не затруднится взять какую угодно роль.

– Младшую девочку может играть наша Ада, – предложила Нина, – я ее выучу.

Ада была очень рада, но зато Мима убежала из комнаты в горьких слезах.

– Жаль, что ты берешь одну Аду, – заметила Соня, – это очень обидно Миме.

– Пустяки! – отвечала Нина. – Разве можно обращать внимание на капризы девочки?

Оставалась невзятой одна маленькая роль горничной.

– Соня, я на тебя рассчитывала: ты, наверное, согласишься играть с нами. Ведь это нетрудно: сказать несколько слов и принести поднос с гостинцами.

Соня попыталась было отказываться, но все стали так упрашивать ее, что она в конце концов согласилась.

До Рождества оставалось всего две недели; времени нельзя было терять, и решено было на другой же день приняться за переписывание и разучивание ролей, через четыре дня сделать первую репетицию и затем съезжаться для репетиций непременно через день.

22-го декабря назначена была после обеда общая репетиция в том самом зале, где должно было происходить представление. В этот же день распускали гимназистов на праздники и выдавали им табели за вторую четверть. Соня со страхом ждала прихода Мити. С трех часов она сидела в столовой, прислушиваясь ко всякому шуму на лестнице, выбегая в переднюю при каждом звонке. Но вот половина четвертого, четыре, а его все нет… В пять все сели за обед, место Мити оказалось пустым.

– А где же Дмитрий? – спросил Егор Савельич, окидывая взглядом стол.

– Не знаю, должно быть, или наказан, или зашел из гимназии к какому-нибудь товарищу, – равнодушным тоном отвечала Анна Захаровна.

Соня страшно волновалась. Если бы на нее обращали больше внимания, наверное, заметили бы, что она то краснеет, то бледнеет и ничего не может есть.

После обеда дети начали собираться на репетицию.

– Можно мне не ехать, Ниночка? – попросила Соня. – Моя роль маленькая, вы обойдетесь и без меня.

Нина возмутилась:

– Что это ты выдумала, Соня? Да разве это мыслимо? Общая репетиция, первый раз на сцене, и одного действующего лица не будет! Это невозможно! И отчего тебе не ехать? Ведь ты здорова?

– Митя не возвращался из гимназии… Я так беспокоюсь… – несмело проговорила Соня.

Нина посмотрела на нее, как на помешанную.

– Какая ты странная, Соня! – сказала она. – Точно Митя маленький! Да он, может быть, пройдет прямо к тете: ведь он слышал, как мы сговаривались начинать пораньше.

Эта надежда несколько ободрила Соню и, приехав к Веретенниковым, она прежде всего стала искать Митю. Нет, его там не было! О, как нестерпимо долго тянулся для нее этот вечер! Как трудно было ей произносить те немногие слова, каких требовала ее роль: как тяжело было слышать беззаботный смех и веселые разговоры!.. У нее спрашивали, отчего она такая бледная и молчаливая. Она должна была ссылаться на головную боль. Она не смела никому рассказать о том, что так тревожит ее: ведь Митя обязал ее честным словом. Репетиция затянулась очень долго, и был уже первый час, когда дети вернулись домой.

– Дома Дмитрий Егорович? – спросила Соня у отворившего им лакея.

– Никак нет-с, не приходили.

Нина быстрыми шагами прошла к себе в комнату. Младшие девочки заснули дорогой, и гувернантке пришлось с помощью горничной раздевать и укладывать их полусонными.

Соня не могла лечь спать, не могла уйти в детскую. Она осталась в столовой и с волнением прислушивалась ко всякому шуму на улице. Что ей делать? Сказать кому-нибудь из взрослых? Но дяди нет дома, а тетке… это только напугает ее и не принесет никакой пользы…

Во втором часу раздался звонок. У Сони не хватило терпения ждать, пока явится заспанный лакей, она сама выбежала в переднюю и отворила дверь. Перед ней стояла высокая фигура Егора Савельича.

– Ах, дядя, это вы! – девочка в смущении отступила.

– Соня! Что это значит? Что случилось?

– Дядя… Мити нет дома, он не приходил из гимназии…

– Дрянной мальчишка! Какие новые штуки выдумал! – довольно спокойно проговорил Егор Савельич, сбрасывая шубу на руки лакея и готовясь войти в свой кабинет.

Соня не могла больше выдержать.

– Ах, нет, дядя, это не то! – вскричала она взволнованным голосом. – Дядя, я так боюсь…

Егор Савельич внимательнее посмотрел на девочку, и его поразила ее бледность, ее встревоженный вид. Он взял ее за руку, ввел в свой кабинет и запер дверь.

– Ну, что случилось? Рассказывай мне все! – проговорил он настоятельно.

Прерывающимся голосом, путаясь в словах, рассказала ему Соня, как отнесся Митя к его угрозе и как он собирался уйти из дому.

– Сегодня раздавали табели, – заключила она, почти рыдая, – у него, наверное, есть двойки… Что, если он…

Егор Савельич тревожно зашагал по комнате.

– Пожалуй, чего доброго!.. – говорил он как бы про себя. – С нынешних мальчишек все станется… Отец наказывает за дело – это бесчестье; а быть лентяем и дураком – не бесчестье…

– Дядя, право, Митя не дурак! – возразила Соня.

– Не дурак? Умен, по-твоему? Два года сидел в первом классе и во втором учится так, что его не сегодня завтра выгонят! – вскричал Егор Савельич.

– Ему не хочется учиться в гимназии…

– Не хочется! Желал бы я знать, чего же ему хочется?

– Он хочет быть художником! Дядя, вы не видели его рисунков, – с жаром проговорила Соня, – право, он очень хорошо рисует! Я думаю, если бы у него было время заниматься рисованием, он стал бы гораздо лучше учиться; а теперь он на уроках все думает о своих картинках!

– Так что же, по-твоему, предоставить ему забавляться картинками и ничему его не учить? – раздражительно спросил Егор Савельич.

– Нет, учить его надо, – просто отвечала Соня, – только нельзя ли взять его из гимназии? Кажется, в реальных училищах учат рисованию? Не будет ли ему там лучше?..

Вдруг все тревоги, все опасения снова охватили девочку.

– Мы говорим о нем, а, может быть, теперь он уже далеко… – почти прошептала она и закрыла лицо руками.

Егор Савельич побледнел. Он подошел к окну, приподнял занавес и несколько минут молча следил за двигавшимися мимо экипажами и пешеходами.

– Тетка знает? – спросил он затем упавшим голосом.

– Я ничего не говорила тете, – отвечала Соня. – Когда мы вернулись, она была уже в своей комнате; у нее болела голова, она не велела будить себя.

Егор Савельич снова молча зашагал по комнате. Соня тоже не говорила ни слова; она сидела на стуле неподвижно, чувствуя дрожь во всем теле, но не решаясь выйти из этой комнаты: одиночество пугало ее. Вдруг звонок… С быстротой молнии вскочила девочка, бросилась в переднюю и отворила дверь.

Митя! Но какой! Страшно бледный, еле стоит на ногах.

– Что это ты? Здоров ли?

– Озяб… устал… – еле проговорил мальчик и, не раздеваясь, в пальто и фуражке, пошел прямо к себе в комнату. Соня последовала за ним туда же.

– Какие холодные руки! – сказала она, дотрагиваясь до его руки. – Садись сюда на диван, поближе к печке; я сейчас принесу спиртовую лампочку и заварю тебе чаю: ты согреешься.

Она сняла с головы его фуражку, стащила с него пальто, усадила его на диван, укрыла его теплым одеялом и быстро принесла все, что было нужно для приготовления чая. Он как-то машинально подчинялся ей; его била лихорадка, так что зубы стучали. Только после двух стаканов горячего чая он несколько согрелся и пришел в себя.

– Благодарю тебя, Соня, – сказал он, – только ты напрасно заботишься обо мне. Я все равно погибший человек!

– Полно, что это ты! Как так погибший? – спросила Соня, садясь подле него на диван и участливо заглядывая ему в глаза.

– В табеле три двойки… Я не хотел возвращаться домой… – прерывающимся голосом заговорил мальчик. – Мы с Лазаревым уехали по Варшавской дороге… Его отец узнал… Подлец братишка выдал… Он телеграфировал… Нас из Луги привез жандарм… Все узнают… папа… в гимназии… позор!.. – Он не мог больше говорить, упал на диван и истерично зарыдал.

Испуганная Соня побежала за Егором Савельичем. Он стоял в столовой и, очевидно, прислушивался к тому, что делается в комнате сына.

– Дядя! – задыхающимся голосом проговорила девочка. – Дядя, он такой несчастный!.. Сходите к нему!

Егор Савельич подошел к дивану, на котором Митя продолжал рыдать. Он несколько минут молча стоял над ним, с глубокою печалью глядя на него, и не мешал ему выплакаться.

– Ну, довольно! Успокойся, бедный мальчик! – сказал он, наконец, таким мягким голосом, какой редко слышали от него домашние. – Я все устрою, и тебе не будет никаких неприятностей… Успокойся, ложись спать, постарайся заснуть, и не думай ни о чем дурном!

Он сам раздел мальчика, уложил его в постель, укрыл теплым одеялом и перекрестил несколько раз. Никогда не видел Митя своего отца таким ласковым; он удивлялся, он хотел говорить, но не мог. После всех волнений, пережитых в этот день, его охватила полнейшая слабость. Глаза его закрылись как-то сами собой, и он уснул.

Егор Савельич постоял над ним несколько минут и, убедившись, что он спит, на цыпочках вышел из комнаты. Соня стояла около дверей.

– Все кончилось благополучно, – сказал ей дядя мимоходом, – иди спать! – Он дошел до противоположной двери и вдруг вернулся, взял ее обеими руками за голову и крепко поцеловал в лоб.

На другой день Митя чувствовал себя нездоровым и не выходил из своей комнаты. Перед обедом Соня зашла к нему. Он сидел на диване; на столе были разложены его рисунки.

– Представь себе, что случилось! – этими словами он встретил девочку. – Ко мне сегодня утром пришел папа, стал расспрашивать, отчего мне неприятно в гимназии, потом пересмотрел мои рисунки и спросил, буду ли я лучше учиться, если он меня переведет в реальное училище. Я, конечно, сказал, что буду! Кто ему говорил о моем рисовании? Наверное, ты?

– Да, я. Он очень беспокоился о тебе вчера, Митя! Ты думаешь, что он на тебя сердится, так значит и не любит тебя? А это неправда: он тебя очень любит!

– Может быть, – задумчиво ответил Митя, – сегодня он был очень добрый!