Текст книги "Королева Таврики"

Бросив взгляд на неприступные стены грозной круглой башни, Марина свернула к маленькой площади, на которую выходил фасад аптечной лавки Эрмирио. Этот пожилой, всегда одетый в монашескую рясу латинянин не был генуэзцем; Марина знала, что он родом из другого итальянского города – Флоренции. Об аптекаре рассказывали, будто он был изгнан из монастыря за какие-то прегрешения и, будучи сведущ в лекарствах, нанялся корабельным лекарем к генуэзскому купцу, который и привез его в Кафу, где Эрмирио успешно обосновался и жил уже много лет, вполне освоившись со здешними порядками.

Несмотря на ранний час, в лавке Эрмирио было уже несколько посетителей; причем, казалось, они пришли сюда не за лекарствами, а чтобы побеседовать. В первую минуту Марина даже растерялась, увидев здесь трех молодых латинян, двое из которых, судя по всему, прибыли на том самом корабле, что вчера был допущен к разгрузке в порту Кафы.

Девушка нерешительно остановилась в затемненном углу возле порога, так что латиняне, собравшиеся вокруг аптечного прилавка, за которым восседал Эрмирио, не сразу заметили посетительницу и продолжали разговор.

– Так ты говоришь, Донато, обманули тебя генуэзские купцы? – с усмешкой спрашивал Эрмирио одного из латинян, стоявшего к Марине спиной. – И как именно? Небось надули на торговой сделке? Они известны своим плутовством и жадностью.

– Обманули, но не только в торговых делах, – был ответ. – Так меня запутали, что готов бежать от них на край света.

– А что удивительного? – заметил другой итальянец, стоявший боком к двери. – Как писал Данте в «Божественной комедии», самые нижние круги ада заняты генуэзцами, которые сплошь – мерзавец на мерзавце.

– Но-но-но, не мажьте всех генуэзцев черной краской! – предостерегающе поднял палец третий латинянин, лицо которого показалось Марине знакомым. – Я ведь тоже родом из Генуи! А этот ваш Данте, наверное, желчный и высокомерный зазнайка, как большинство флорентийцев!

Марина вспомнила, что этого генуэзца зовут Лукино Тариго и он лет пять назад прославился тем, что с отрядом авантюристов на одной вооруженной фусте88
  Фуста – небольшое парусно-гребное судно.


[Закрыть] прошел через Керченский пролив в Азовское море, до устья Дона, затем реками добрался до Каспия, грабя все встречные суда, но сам был ограблен по пути домой не то калмыками, не то татарами. Тогда многие горожане ходили смотреть на отчаянного морехода, которому явно нравилось находиться в центре внимания. Марина была в то время еще подростком, но запомнила, как Андроник говорил Таисии: «Неудивительно, что пират бахвалится и чувствует себя героем: ведь латиняне вообще не считают пиратство зазорным, лишь бы этот промысел приносил доход. Консул даже по уставу обязан поощрять таких головорезов. Еще бы! Ведь половина пиратской добычи должна передаваться генуэзской общине».

А отец Панкратий, священник церкви Святого Стефана, в которой Марина любила разглядывать фрески, добавил к словам Андроника: «Эти паписты не лучше турецких пиратов. У них даже монахи-иоанниты99
  Иоанниты (госпитальеры) – духовно-рыцарский орден, основанный крестоносцами.


[Закрыть] промышляют по правилам corso1010
  Согласно правилам corso, найденный на вражеских кораблях груз продавался, а вырученные деньги делились между Папой Римским, Великим магистром ордена и рыцарями, захватившими добычу.


[Закрыть]. А чем корсары отличаются от обычных разбойников? Только тем, что действуют под покровительством своих государей безбожных». Марина тогда еще многого не понимала, но догадалась, что отец Панкратий, православный грек, питает к латинянам стойкую неприязнь и, наверное, у него есть на то особые причины.

Такие воспоминания промелькнули перед ней, когда она узнала Лукино Тариго и слегка удивилась, что этот довольно невзрачный и малорослый человек имеет славу храбреца и заводилы. Двое его молодых собеседников выглядели гораздо представительней, но Марина не успела их толком разглядеть, поскольку в этот момент посетители аптечной лавки ее заметили и ей показалось зазорным смущаться и стоять в дверях, а потому она решительно шагнула вперед.

– О, да здесь на пороге красавица, а вы рассуждаете о каком-то Данте и прочих непонятных ей вещах! – воскликнул Лукино Тариго, повернувшись к девушке с таким видом, словно хотел заключить ее в объятия.

– Отчего же непонятных? – пожала плечами Марина и, обойдя Тариго, приблизилась к прилавку. – Мне известно, что Данте – итальянский поэт, но не генуэзец родом.

– Да, он флорентиец, как и я! – воскликнул тот, который приводил слова Данте о генуэзцах. – Не ожидал, что здешние девушки наслышаны о наших поэтах.

– Может, и не все девушки, но эта – уж точно образованней иных флорентийских мадонн, – с лукавым прищуром заметил аптекарь, который хорошо знал и Марину, и всю семью Андроника.

– Почему же я ее раньше не встречал? – молодцевато подбоченясь, спросил генуэзец. – Разве справедливо, что эта милашечка до сих пор не знакома с храбрым корсаром, который может увезти ее отсюда за море, в край чудес?

– Это вы о себе говорите, Лукино Тариго? – усмехнулась Марина. – Уж не в те ли степные края вы хотите меня увезти, где вас пять лет назад ограбили кочевники?

Генуэзец слегка опешил, а флорентиец, хлопнув его по плечу, рассмеялся:

– Ну что, получил отпор, гуляка? – и, обращаясь к Марине: – Но как вышло, синьорина, что вы знаете его имя, а он ваше – нет?

– Наверное, так судьбе было угодно, – слегка улыбнулась девушка.

При этом она небрежно повела глазами в сторону собеседника и отметила, что молодой флорентиец не то чтобы красив, но приятен. Его тонкий стан был затянут в камзол дорогого сукна, черные волосы волнами ниспадали из-под круглой шляпы с закинутыми на плечо концами разноцветных тканей. Длинный нос, приподнятые брови и чуть прищуренные глаза придавали его лицу добродушно-насмешливое выражение. Впрочем, сам флорентиец не особенно заинтересовал Марину, но, повернувшись к нему, она невольно задержала взгляд на стоявшем рядом с ним третьем посетителе лавки, которого аптекарь назвал Донато. Ей показалось, что в гордой осанке этого высокого плечистого латинянина, в твердой лепке его мужественного лица, обрамленного крупными завитками темно-каштановых волос, в проницательном взгляде больших черных глаз, в слегка ироничном изгибе четко очерченных губ есть нечто особенное, отличающее его от других итальянцев, виденных ею на улицах Кафы. Почему-то Марине вдруг вспомнились старинные скульптуры и вазы с изображениями эллинских и римских богов и героев. Ей всегда казалось, что нынешние греческие и итальянские купцы, по большей части суетливые и хитроглазые, мало напоминают своих величественных предков. Но облик этого приезжего латинянина словно был отмечен знаком древней породы, берущей начало от каких-нибудь исполненных достоинства патрициев или монументальных центурионов. Даже его строгая темная одежда подчеркивала это впечатление.

Опасаясь выказать свой невольный интерес к незнакомцу, Марина быстро перевела взгляд на аптекаря и обратилась к нему:

– Господин Эрмирио, Андронику очень плохо, и нам нужен левантийский бальзам, который может быть только у вас. Лазарь передал вам его описание.

Аптекарь взглянул на кусок пергамента и подтвердил:

– Да, я уже имею этот бальзам. Мой племянник Ридольфо его привез. – Эрмирио кивнул на молодого флорентийца. – Но знает ли твоя семья, что это очень дорогое лекарство?

– Конечно. Лазарь сказал, что это единственное средство для Андроника. И мне велено доставить его как можно быстрей.

– Сейчас принесу. А вы, – Эрмирио обратился к трем итальянцам, – ведите себя потише и не смущайте своими разговорами достойную синьорину.

С этими словами толстяк аптекарь проворно выкатился из-за прилавка и исчез в смежной комнате. Никодим, до сих пор скромно стоявший в дверях, приблизился к Марине и стал между нею и итальянцами, давая понять, что сопровождает девушку и служит ей защитой. Марина, впрочем, не была особенно уверена в его смелости, – просто он знал, что в Кафе, да еще среди бела дня, никто не посмеет обидеть девушку из порядочной семьи, ибо законы консульской республики были достаточно строги на этот счет. Самое большее, что грозило Марине в окружении латинян, – это подвергнуться их насмешливым расспросам и заигрываниям, но словесных перепалок она не боялась, так как и сама была достаточно остра на язык.

– О, да у красавицы грозный страж! – усмехнулся Лукино Тариго в сторону Никодима. – Ты кто ж ей: муж, брат или жених?

– Я не имею чести быть связанным какими-либо узами с дочерью моего хозяина, но клянусь, что сумею ее защитить, если понадобится! – выпятив грудь, заявил Никодим, которому нравилось показывать себя храбрецом, особенно если это ему ничем не грозило.

– О-о, какие велеречивые слуги в ваших краях! – воскликнул Ридольфо. – Да, судя по всему, Таврика – вовсе не глухая провинция. Недаром дядюшка Эрмирио здесь прижился.

– По-моему, этот старый плут Эрмирио везде сумеет стать своим человеком, – заметил генуэзец и тут же воззрился на Марину: – А вы, барышня, живете где-то недалеко от аптечной лавки?

– А ты что же, хочешь проводить синьорину до дома? – спросил Ридольфо.

– Такую красотку я готов проводить хоть до алтаря, какой бы она ни была веры! – заявил Лукино.

– Не слушайте его, синьорина, – шутливо предостерег Ридольфо. – Такие, как он, женятся в каждом порту.

– Меня и предупреждать не надо, – через плечо кинула Марина. – Девушки Кафы знают цену обещаниям генуэзских моряков.

– А вы давно живете в Кафе? – спросил ее флорентиец.

– С самого детства.

– И что же, вам здесь нравится? – продолжал допытываться Ридольфо. – Вы никогда не хотели уехать из этой генуэзской фактории куда-нибудь в большой город, в цветущую страну?

– Но Кафа – тоже большой город, а не захолустная фактория, – с некоторой обидой в голосе заявила Марина. – Купцы-мореходы называют Кафу королевой Черного моря.

– Это правда, – подтвердил Эрмирио, который, войдя, услышал слова Марины. – С тех пор как пали государства крестоносцев в Палестине, а на Востоке возникла империя монголов, изменились и торговые пути. А Кафа оказалась в центре этих путей. Здесь замыкаются связи между Западом и Востоком.

– Это же мы, генуэзцы, сумели выбрать такое удачное место для колонии! – хлопнув себя по груди, заявил Лукино.

– Но теперь Кафа по красоте и богатству вполне может соперничать с Генуей, – сказал Эрмирио.

– И все-таки она наша колония! – упрямо повторил генуэзец.

– Конечно, ваши торгаши ничего не хотят выпустить из рук, – насмешливо заметил Ридольфо. – Кафа от вас за тридевять земель, а вы считаете ее своей колонией. Еще бы, ведь здесь такая прибыльная торговля! Особенно рабами. Недаром о генуэзцах и венецианцах говорят: «Весь народ – купцы». Не правда ли, Донато? – обратился он к своему спутнику.

– Но у вас во Флоренции купцы тоже всем заправляют и давно слились с нобилями1111
  Нобили – дворяне, патрициат в итальянских городах-государствах.


[Закрыть], – ответил Донато.

У Марины, вначале заинтригованной молчанием этого странного латинянина, а теперь удивленной его словами, невольно вырвался вопрос:

– А вы, синьор, разве не флорентиец?

– Я римлянин! – ответил Донато, слегка вскинув голову.

– И что за гордость нынче быть римлянином! – усмехнулся Ридольфо. – Это в старину Рим был главою мира, а в наши дни он являет собою не более как его хвост.

Донато нахмурился, а Эрмирио поспешил примирительным тоном вмешаться:

– Ничего, Рим еще возродит свое величие. Только дай Бог, чтобы папа окончательно вернулся из Авиньона1212
  «Авиньонское пленение» пап, когда глава католической церкви находился не в Риме, а в Авиньоне, продолжалось с 1309 по 1378 годы.


[Закрыть] и не начался церковный раскол.

Марина, взглянув на аптекаря, вспомнила, что ей пора домой, что она и так уже задержалась в лавке дольше, чем того требовала необходимость. Мысленно упрекнув себя за суетный интерес к разговорам молодых итальянцев, она поспешила взять лекарство и попрощаться с Эрмирио.

– Погодите, синьорина, позвольте хотя бы узнать ваше имя! – крикнул ей вслед Ридольфо.

– Мне некогда с вами знакомиться, я спешу к больному! – ответила девушка уже от двери и, мельком оглянувшись, встретила пристальный взгляд Донато.

«А он все-таки заметил меня, но почему-то даже не попытался заговорить», – подумала Марина, удивленная и слегка задетая тем, что он не проявил к ней такого интереса, как Лукино и Ридольфо. Она шла по улице торопливо, чуть ли не спотыкаясь при ходьбе, словно хотела этой поспешностью загладить то легкомысленное любопытство, которое подтолкнуло ее вовлечься в разговор с молодыми итальянцами, задержавшись на несколько лишних минут в аптечной лавке.

После ухода Марины на Эрмирио тут же посыпались вопросы.

– Кто эта девушка? – приступил к нему племянник. – По одежде – скорее из греческого квартала, но говорит по-итальянски весьма недурно.

– О, в этом нет ничего удивительного, – пожал плечами аптекарь. – В Кафе столько разных племен и наречий, что все научились объясняться друг с другом. Здесь уже начал вырабатываться свой особый язык, доступный как латинянам, так и восточным народам.

– Странно, что я никогда раньше не видел эту красотку, хотя она меня знает, – подкрутив усы, заметил Лукино.

– Многие знают такого знаменитого корсара, как ты, – лукаво улыбнулся Эрмирио. – А ты так редко бываешь в городе, все время где-то странствуешь, вот и не замечаешь местных девушек. Впрочем, эта малютка совсем недавно похорошела, а раньше была незаметным серым воробушком.

– Но кто она такая, откуда? – спросил генуэзец.

– Это падчерица Андроника Таги, армянского купца из контрадо Айоц-Берд, – пояснил аптекарь.

– Но она не похожа ни на армянку, ни на гречанку, – заметил Ридольфо. – Я только у венецианок видел такие золотые волосы, да и то они ведь добиваются подобного цвета, высиживая в особых шляпах под солнцем и обсыпая волосы разными пудрами. И черты лица у этой девушки совсем не восточные.

– Марина – славянка, и у нее северная красота, – сказал Эрмирио.

– Марина? Ее зовут Марина? – спросил молчавший до сих пор Донато. – Но ведь это романское имя.

– Да, а что тебя удивляет? – откликнулся аптекарь. – Славянские женщины носят не только греческие, но и римские имена.

– Марина означает «морская», – пробормотал Донато с задумчивым видом. – Морская дева…

– А купец Андроник, кажется, богат? – поинтересовался Лукино.

– Не то чтобы очень, но довольно состоятелен, – ответил Эрмирио.

– И много у него наследников, кроме этой Марины? – продолжал допытываться генуэзец. – У него ведь, наверное, есть и родные дети?

Эрмирио принялся охотно рассказывать:

– Его дети и первая жена умерли во время чумы. Потом он женился вторично, но его вторая жена умерла при родах, осталась дочь Рузанна, которая давно ушла жить в монастырскую общину. Еще у него был от одной гречанки побочный сын Григор, которого Андроник признал, взял в дом и даже назначил своим наследником. Но несколько лет назад они поссорились, Григор ушел в плавание, да так и не вернулся, утонул во время шторма. И теперь у Андроника единственный наследник – его сын от третьей жены, славянки, матери Марины. Ну а за падчерицей, я думаю, прижимистый Андроник большого приданого не выложит. Он хочет отдать ее замуж за Варадата Хаспека, который и без того богат, так что приданого не потребует.

– Варадат? Это такой краснолицый торговец невольниками? – уточнил Лукино. – Кажется, я его знаю.

– Уж не хочешь ли ты отбить у него невесту? – насмешливо поинтересовался Ридольфо.

– Зачем зря стараться? – пожал плечами генуэзец. – В таких контрадо, как Айоц-Берд, царят строгие нравы, там с девушками из приличных семей не развлечешься. А для женитьбы я, видит Бог, не дозрел. Или, наоборот, перезрел.

– А в самом деле, что тебя удерживает от женитьбы? – подзадоривая Лукино, спросил молодой флорентинец. – То обстоятельство, что девушка православная, а не католичка? Так ведь здесь, у вас, я слыхал, даже поощряются браки генуэзцев с местными женщинами, какой бы веры те ни держались. Так ведь, дядя?

– Да, – подтвердил Эрмирио. – Женившись на местной, генуэзец получает денежное вознаграждение и льготы на строительство дома. И дети от такого брака будут считаться полноправными генуэзцами. И это, по-моему, весьма разумно, потому что в Кафе латиняне уже оказались в меньшинстве по сравнению с другими народами.

– Мне такой способ обогащения ни к чему, я и так, слава Богу, не бедствую, – отмахнулся Лукино. – Это вот им, молодым искателям счастья, – он кивнул на Ридольфо и Донато, – можно положить глаз на красотку и с помощью удачного брака хорошо обосноваться в Кафе. Кстати, здесь права генуэзцев сейчас получают все, кому не лень: татары, греки, славяне, евреи. Лишь бы прожили в Кафе со своими семьями больше года и платили налоги.

– Зачем мне права генуэзца и жизнь в Кафе, когда я флорентиец? – пожал плечами Ридольфо. – Я, конечно, не прочь приударить за местными красотками, но жениться буду во Флоренции, на девушке почтенного рода, которую мне сосватают родители.

– Это правильно, – одобрил его дядя. – Благородному человеку надо уважать семейные устои. А у тебя, Донато, – обратился он к римлянину, – какие намерения? Ты тоже приехал сюда по торговым делам, как Ридольфо, или хочешь здесь надолго обосноваться?

– Я сюда, можно сказать, бежал, – невесело усмехнулся Донато. – На родине мне угрожало горе и бесчестие, но рассказывать об этом не хочу и не буду. Не знаю, надолго ли задержусь в Кафе. Пока мне надо подумать, осмотреться.

– А на родине тебя кто-нибудь ждет? – полюбопытствовал Эрмирио.

– Нет. Родители мои умерли, а близких родственников я не имею. О друзьях же и недругах говорить не хочу, так что даже не спрашивайте.

– Но могу ли я тебя хотя бы спросить о роде твоих занятий? – осторожно поинтересовался аптекарь. – Чем ты зарабатываешь на жизнь? Торговлей? Или у тебя есть имение?

– Имение у меня отняли обманом, а на жизнь я зарабатываю военной службой.

– Так ты солдат? Или кондотьер?1313
  Кондотьер – наемный военачальник в средневековой Италии.


[Закрыть] Приехал сюда, чтобы наняться в войско консула или в охрану какого-нибудь местного богача? Если так, то я советую тебе пойти в аргузии – личную конную стражу консула. Аргузии – это весьма почетный отряд, он набирается из сильных, ловких и надежных мужчин, каждый из которых имеет лошадь, щит, плащ и свое оружие. Кроме жалованья, правда не очень большого, кафинскому аргузию предоставляется право единолично распоряжаться той добычей, которую он захватит.

– Да? Так жалованье аргузия прирастает за счет доходов от разбоя? – с иронией заметил Донато. – Это неплохо. Но я еще не решил, чем займусь. Во время плавания на корабле ваш племянник много рассказывал мне о выгодах морской торговли. Будто бы только на ней можно быстро разбогатеть.

Эрмирио эти слова показались наивными, и он, с удивлением глянув на римлянина, заметил:

– Но в торговых делах и одураченным можно остаться. Если хочешь быстрой прибыли, держи ухо востро и будь готов ко всему. А самая выгодная торговля в Кафе – это продажа невольников. Или, может, ты презираешь такое занятие?

– Нет, я готов заниматься чем угодно, лишь бы разбогатеть.

– Ну, на торговле живым товаром ты уж точно разбогатеешь, если не глуп, – заверил его Лукино. – После того как чума выкосила столько народа, рабы повсюду стали на вес золота, рабочих рук не хватает.

– Да, и потому всякий наемный люд задрал нос и рвется к власти, – хмуро заметил Ридольфо. – Вот у нас во Флоренции в прошлом году чомпи1414
  Восстание чомпи (чесальщиков шерсти и других наемных рабочих) произошло во Флоренции в 1378 г.


[Закрыть] бунтовали, сожгли здание цеха и многие купеческие дома.

– Представляю, сколько страха натерпелся ваш жирный люд, – хмыкнул генуэзец и обратился к Донато: – А ты, мне кажется, отчаянный и крепкий парень. Если не брезгуешь опасным промыслом, то у нас ты добьешься успеха. Предлагаю тебе сейчас пойти в таверну «Золотое колесо», я ее совладелец. При таверне есть и постоялый двор, можешь там остановиться. «Золотое колесо» – такое место, где ты познакомишься со многими полезными людьми.

– Нет, зачем же на постоялый двор? – вмешался Эрмирио. – Донато был попутчиком моего племянника в плавании, так пусть он пока остановится у меня в доме.

Донато не успел ничего ответить, как в аптеку чуть ли не вприпрыжку вбежал худенький черноволосый юноша лет семнадцати-восемнадцати, быстро всех поприветствовал и, протянув аптекарю полотняный мешочек, пояснил:

– Вот, синьор Эрмирио, те коренья, которые вы просили, отец нашел их в горах.

Аптекарь развернул ткань, рассмотрел коренья и удовлетворенно кивнул:

– Да, хорошо, спасибо тебе, Томазо. А что же Симоне сам не приехал в город?

– Не хочет. Отец уже привык жить как отшельник. Велел продать вам эти корешки за десять аспров.

– Ладно, сейчас я отсчитаю деньги. А где твой брат?

– Точно не знаю, но думаю, что он где-то кутит с дружками.

– Хорошо, что хоть на тебя Симоне может положиться, – заметил Эрмирио.

– Бартоло тоже неплохой, но наемные солдаты все время его сманивают и приучают к харчевням. До свидания, синьоры, я спешу, отец велел вернуться до вечера, а путь неблизкий.

Юноша исчез столь же стремительно, как и появился.

– Что за смешной торопыга? – кивнул ему вслед Ридольфо. – И зачем тебе, дядюшка, его коренья, если купцы могут привезти сюда лучшие травы и бальзамы со всего мира?

– Э, дорогой мой, в Таврике имеются такие лечебные растения, которых в других местах и не найдешь, – сказал аптекарь. – Отец этого мальчика, отшельник Симоне, отыскивает в здешних горах и скифский корень, и понтийскую абсентию, и целебную смолу, и много чего другого.

– Отшельник, который живет в горах? – спросил Донато. – Что-то я не вижу вокруг Кафы больших гор, только холмы.

– Да, но Симоне живет далеко от города, – пояснил Эрмирио. – Если поехать отсюда на юго-запад, то можно увидеть весьма причудливые горы и скалы. Симоне и поселился среди таких гор между Кафой и Солдайей.

– А кто он такой? – уточнил Донато. – Местный уроженец или приехал из Генуи? И что его заставило стать отшельником?

– О, это весьма чувствительная и грустная история, – пустился в объяснения словоохотливый аптекарь. – Отец Симоне был генуэзцем, а мать – мавританкой из арабского контрадо Тугар-аль-Хасс. Симоне осиротел во время чумы, был беден, но знал грамоту, и в консульской канцелярии ему иногда давали мелкие поручения. Все думали, что он изберет духовное или медицинское поприще, но юноша вдруг влюбился в дочь самого викария1515
  Викарием в Кафе назывался помощник консула.


[Закрыть] и добился ее взаимности. Отец девушки, когда узнал, что она любит бедняка, да еще и полукровку, пришел в ярость и хотел заточить дочь в башню или насильно выдать замуж. Но Симоне его опередил: он вместе с возлюбленной бежал из Кафы в Солдайю, и там они обвенчались. Викарий поначалу гневался, но потом все же простил молодых супругов – тем более что дочь его была уже беременна. Симоне с женой вернулся в Кафу. Счастье его окрылило, и он с таким рвением занялся морской торговлей, что скоро разбогател. У них с женой родилось два сына – Бартоло и Томазо, которого вы только что видели. Но через несколько лет жена Симоне умерла, и это повергло его в такое горе, что он почти тронулся умом, забросил все дела, и они скоро пришли в упадок. Сыновей он тоже забросил, и мальчики жили у тестя. А Симоне поселился в отдаленной хижине, стал отшельником и знахарем. Темные люди даже считают его колдуном. Вот что сделала с человеком тоска по погибшей любви. Но, правда, спустя какое-то время он одумался и стал заниматься воспитанием своих детей, – тем более что тесть его заболел и умер. Теперь для отшельника сыновья – свет в окне, он ради них живет. Надо сказать, что, будь Симоне похитрей, он мог бы стать богатым, потому что как лекарь и хирург весьма искусен да к тому же обладает даром прорицателя. Но Симоне – человек блаженный, не от мира сего, и деньги к его рукам не прилипают, а это совсем не нравится старшему сыну, Бартоло. Он не любит навещать отца и даже его стыдится. А вот Томазо – хороший, добрый мальчик, хотя и простоватый.

– Томазо – недалекий юнец, а Бартоло – настоящий бравый генуэзец, не то что его свихнувшийся родитель, – заявил Лукино и, обращаясь к Донато, добавил: – Кстати, Бартоло часто бывает у нас в «Золотом колесе». Он, как и ты, мечтает разбогатеть на военном поприще.

– Кажется, у вас на постоялом дворе я смогу найти себе подходящую компанию, – сказал Донато, слегка улыбнувшись. – Решено, Лукино. Веди меня в «Золотое колесо».

Попрощавшись с немного озадаченными флорентийцами, Донато вместе с Лукино ушел из аптечной лавки. Эрмирио посмотрел ему вслед и, пожав плечами, обратился к племяннику:

– По-моему, этот римлянин ведет себя довольно странно. Он не производит впечатления неопытного человека, но вместе с тем… неужели он не понимает, что в таких харчевнях, как «Золотое колесо», собираются проходимцы и мошенники, которые могут обмануть, обыграть, а то и ножом пырнуть? Он ведь уже один раз стал жертвой обмана, так ему этого мало? Кто он вообще таков, ты его давно знаешь? И что за нужда погнала его в Таврику?

– Дядюшка, я о нем знаю лишь то, что его зовут Донато Латино. Он не любит говорить о себе, только намекает, что одна генуэзская семейка его обманула, и он бежал, чтобы не угодить в ловушку. Когда я в Ливорно погрузился на корабль, Донато уже был там, он плыл из самой Генуи.

– А капитан корабля ничего не знает о Донато?

– А что он может знать? Донато заплатил ему и сел на корабль перед самым отплытием.

– Да, странный господин… И ведь еще молод, лет двадцати пяти – двадцати семи, не более, а серьезен и немногословен, будто почтенный, повидавший жизнь человек. Похоже, он благородного происхождения. Но тогда тем более непонятно, как он мог довериться такому головорезу, как Лукино Тариго. Ведь я с полным доброжелательством предлагал ему остановиться у меня, а он предпочел пойти в сомнительную таверну.

– Может, просто не захотел тебя стеснять? – предположил Ридольфо.

– А может, он не тот, за кого себя выдает? – засомневался Эрмирио. – Ну, посмотрим. Рано или поздно он себя проявит. Но если окажешься с ним в одной компании, будь осторожней.

– О, об этом можешь не предупреждать! – усмехнулся Ридольфо. – В нашей семье люди умеют не попадать впросак.

– Дай-то Бог. Ну а теперь, дорогой племянник, идем в дом, поговорим о семейных делах, и я попотчую тебя местными блюдами – здесь превосходная рыба. А лавку пока оставлю на Беппо.

Эрмирио позвал приказчика, а сам вместе с Ридольфо поднялся на второй этаж, в жилые комнаты.