Текст книги "Метрика"

Александра Герасимова
Метрика

© А. Герасимова, текст, 2021

© Формаслов, 2021

* * *

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей

что ты там видел друг мой…

 
что ты там видел друг мой
за меловой рекой
белый прообраз буквы
беглый неупокой
 
 
угольный оголтелый
в темени перезвон
вовсе чего ни делай
неизрекаем он
 
 
ни из чего как чудо
как золоченье чувств
я ещё буду буду
выживу изречусь
 

и в этих зимах снеговых…

 
и в этих зимах снеговых
и в этих вёснах
серчают питерские львы
скребутся вёсла
о невский лёд и волжский плёс
ни хмур ни весел
уткнулся лось в таёжный лес
рога повесил
 
 
по всей взметеленной земле
по праву слова
ничто о горести и зле
и что такого
 

спишь просыпайся спишь…

 
спишь просыпайся спишь
ну же проснись же ну
у горизонта тишь
в алую глубину
 
 
в этот прощальный свет
заново всё начни
выгоревший ночник
звонкие по-руч-ни
эти слова ничьи
значит ли что их нет
 

I
Ойкумена

Ни о чем не нужно говорить,

Ничему не следует учить,

И печальна так и хороша

Темная звериная душа…

Осип Мандельштам

мы так начинались…

 
мы так начинались
от белой печи
в которой белугой
блажат кирпичи
я – мышью
он – брёвенным срубом
и в нас не бывало
ни горя ни сна
дурного
а только —
резная сосна
и предощущение
чуда
 
 
он вышел на берег
озёрной дуги
и эти его
землемера шаги
горели на коже песочной
и знать он не знал
что тем отмежевал
себя от перин
и парных одеял
за скважиною
замочной
 
 
а что до меня
то за мною пришли
вернее
как глину
меня обожгли
с петель
посрывали двери
и я зажила
до волокон гола
изнеженно
будто печная зола
так помнящая
о древе
 
 
но мы не бывали
до самой зимы
и даже когда
под другие дымы
котельные пороховые
мы встали
как если бы
под камнепад
он всё ещё цвёл
как фиалковый сад
и круглый как облако
яблочный взгляд
мою сердцевину выел
 
 
потом ещё долго
его я звала
всё бедственнее
холодела зола
и злость моя
свиристела
но он пустовал
как заброшенный дом
смотрел сквозь меня
и древесным углём
всё начерно
багровело
 
 
и сделался снег
и в четыре руки
мы были
невысказанны
и горьки
и голод перечил горлу
тогда он увидел меня
и над ним
как будто свинцовый
исторгнулся дым
и в памяти
дрогнул
горкло
 
 
и всё возвратилось
на круги своя
и в белой печи
до предсердья ничья
отплясывала древесина
и подпол звенел
от мышиной возни
и угол завзятый
какой ни возьми
был выметен
и предзимен
 
 
и чудо свершалось
в дубовом столе
и слове случайном
и в сонной золе
в напернике
медном блюде
 
 
и мы становились
на стылый порог
и в нас заговаривал
яблочный бог
 
 
о том как фиалковый
свят лепесток
 
 
и чем мы
друг другу
люди
 

ты так напоминал мне свет…

 
ты так напоминал мне свет
которого в помине нет
которым всё когда-то будет
от озера и до крыльца
что были мы какие люди
что не бывало в нас лица
литого сердца белых рук —
один испуг
 

из обожжённого стекла…

 
из обожжённого стекла
и этот свет и эта мгла
 
 
по стопке книг по сколку дня
сухого воздуха постольку
ты так оберегал меня
что стыло колко
у самой рёберной дуги
мело у самого порога
не выйди не превозмоги
не требуй много
 
 
горит трамвайного огня звезда
в снегах ни дна ни спаса
и нет сохраннее меня
и ненапрасней
 

там зацветали сливы…

 
там зацветали сливы
осы тянули нить
там бы и быть счастливым
и не повременить
и не свернуть в овраги
и не сорвать с куста
чёрные передряги
красные до креста
крохотной сердцевины
там васильковый мёд
 
 
кто тебя наспех вынул
кто теперь разберёт
 

гудели на рыночной площади…

 
гудели на рыночной площади
аптекари и купцы
блестели горшки и лошади
обгладывали уздцы
 
 
во всякой утопши всячине
из мускуса куркумы
по сути ещё не начаты
себя предрекали мы
 
 
и парус ревел неистово
и не было в том стыда
как старились кипарисово
от нежности города
 
 
в порту замирали полночи
полудни тянули трал
когда и родства не помнящий
мой слог тебя переврал
 
 
и вот они снеги белые
струится печной дымок
под звёздным медвежьим телом
взор путника одинок
 
 
грядёт ему сновидение
в ночлежной его тиши
два в этих краях рождения
две слаженные души
 
 
– в закатной мякине маковой
дух ветреный золотой —
 
 
и так они одинаковы
по сути неясной той
что всё что бывало ранее
и сбудется вслед тому —
не краткое умирание
не радостное уму
 
 
но маетное сквозное
искание одного
и путнику мнится море
и парус в груди его
 

в воздухе креозотном…

 
в воздухе креозотном
в замоскворецкой мгле
может быть повезёт нам
двум корабельным соснам
сосланным по земле
 
 
двум колыбельным песням
в самом глухом часу
может и мы воскреснем
из темноты полесий
призрачно на весу
наперекор невстречам
невосполнимым дням
сойка и сизый кречет
не приучённый к речи
и золотым чинам
 
 
в маетном беззаконье
долгого февраля
может ли быть такое
что и для нас покоя
приберегла земля
 

как я тебя пою…

 
как я тебя пою
и на каком краю
хлебных каких краюх
мы с тобой не поели
 
 
встанем ли у стены
слаженной из сосны
этой ли мы сыны
всё пережившей ели
 
 
поле ли буерак
неотменимо так
тысячелистник мак
мятлица луговая
 
 
голодно – негрешно
снег – да и тот пшено
всякое суждено
до неживого края
 

точка точка запятая…

 
точка точка запятая
я и я и ты
словно солнцем залитая
улица а в ней летают
словно а-и-сты
наши брошенные речи
в броуновской тьме
тчк-чирик-тире-чик
прикоснись ко мне
 

за неживыми буквами…

 
за неживыми буквами
за меловой межой
лодочки стан бамбуковой
блёклой передвижной
 
 
выйдешь к воде и ласково
тронешь её плечо
всё пропадёт под пасху
слёзно и горячо
 

ничего не сделалось…

 
ничего не сделалось
в ночь на понедельник
бесконечность белая
поскрип корабельный
 
 
пустота апрельская
непреложный свет
посмотри по-детски и
промолчи в ответ
 

поэзия это звук…

 
поэзия это звук
звук это вибрация
вибрация это качание
отчаянье отчаянье
но неотреченье рук
 

как тебя отнимали…

 
как тебя отнимали
от моего словца
месяц по краю алый
тающий без конца
облако кучевое
долго тянул как трал
только всё эти двое
я и моё живое
знали тебя и внове
месяц не прогорал
 

выйдешь ко мне из комнаты…

 
выйдешь ко мне из комнаты
в комнату вот же ну
будут дождя исполнены
в тёплую рыжину
струи портьер и белое
кинется на паркет
солнце осоловелое
есть оно
нет
есть
нет
 
 
мы не опишем бедные
мир этот в двух словах
но проживём наверное
 
 
ах как портьера ветрена
как сокровенна ах
 

время это бренное…

 
время это бренное
в сторону качнись
для всего наверное
существует жизнь
 
 
ко всему так кажется
попривыкнет свет
сердце неприкаянно
но другого нет
 

как поют эти птицы…

 
как поют эти птицы
о чём и кому и куда
мы с тобой очевидцы
разграблены города
расцарапанный ворот
молчи и молчи и молчи
что мы есть скрипачи
на берёзовой связке
на честном таком ковыле
говори мне о вязком
о воске о босхе земле
и босой словно росы ступай
на раскрошенный край
и играй и играй и играй
 
 
как поют эти птицы
так стыдно кому-нибудь петь
 
 
всё совсем обелится
до-слу-шать-ся
до-тер-петь
 

так меня послушай…

 
так меня послушай
как сосну и мак
ничего не лучше
несладимо так
 
 
это я с порога
яблоневый звон
разношу по слогу
 
 
ко всему закон
всякому неволя
никому весна
 
 
маковое поле
яблоня сосна
 

человек увидит снег…

 
человек увидит снег
если это человек
если это человек
отчего ему так странно
 
 
я тебя увижу там
где простор и простота
там где белая проста
высота и бездыханна
 

встанем тонкокостно…

 
встанем тонкокостно
у того окна
где в два наших роста
вишенно видна
тяжкая тугая
алая нагая
безответность дня
не
оставь
меня
 

нас ещё будет сколько-то…

 
нас ещё будет сколько-то
жарко на берегу
где мурава высокая
иглы стрекоз в стогу
в старомосковской заводи
в бреши подъездных рам
где и стихи по памяти
и меловым губам
лодка плафона родственна
сколько так простоим
бедственно просиротствуем
острые словно дым
долгие как прощание
прошлые по хлопку
нас истолкуют разве что
набело истолкут
выговорить не выговорить
выгореть что истлеть
нас ненароком выберут
выплеснуться и вылюбить
а до того —
не сметь
 

так мы стояли на ветру…

 
так мы стояли на ветру
ты не умрёшь
я не умру
 

и так читая по губам…

 
и так читая по губам
как бледный узнавая лепет
за занавеской
(многолетник
рассыпавшийся по слогам
на год предшествующий
этот
и тот что после)
так прочти
что всё произошло почти
ещё два столкновенья веток
ещё калитки тонкий скрип
и бег ручья искрист искрист
и угасание движенья
уже не звук но только жженье
пчела пчела
оса оса
и полоса та полоса
шальная в половину света
про это я молчу
про это
 

с нежной горечью граната…

 
с нежной горечью граната
с неответностью во рту
я ни в чём не виновата
ты в нечаянном цвету
мы – два голоса из рубки
в дикий берег вонзены
 
 
нестерпимо там где хрупко
 
 
спи до самой неподступной
нежной нежной глубины
 

если с тобой случится…

 
если с тобой случится
красный восход луны —
стану тебе волчица
из голубой страны
выкормлю обогрею
пламенем прогорю
всё чего не умею
вылюблю сотворю
ступишь безбедный гордый
по молодой земле
 
 
если со мной недобро —
снись мне
снись мне
снись мне
 

старомосковский выговор…

 
старомосковский выговор
яблони; стылый двор;
медной подковой выкован
арки беззубый створ;
 
 
если без злобы; слюбленно;
стерпленно; так как есть; —
чем мы с тобой не люди как
обетованно
здесь
 

в предсердии у голубятни…

 
в предсердии у голубятни
благословенна голытьба
и в подмосковье голуба
грозы набухшая губа
иссушен мятлик
 
 
я это знаю наизусть
из черноплодных этих уст
в уста смородинные эти
нисходит рассеченье смерти
на дух и вкус
 
 
мы так стояли озерцо
плыло под нашими ногами
и в небо обращался камень
и всё безвыходно цвело
лицу в лицо
 
 
и было сдавленно и страшно
не узнавать в тебе реки
и хохотали корольки
как этот клич ни нареки
он – жар и жажда
 
 
так не беги меня вразлад
предтече почты голубиной
мы обнищало нелюбимы
и нелюдимы нелюдимы
как стыд и сад
 

так спать не ложатся…

 
так спать не ложатся
так рук не умеют разнять
холодное лето
прогоркло и пусто
как порох
так я тебе ветер
и вепрь
и вишня
и мать
как ты мне
нечаян
ничеен
отчаян
– и —
д о р о г
 

и я представила…

 
и я представила
твой дом засыпал снег
по самый край
по горлышко лебяжье
и ты внутри не шелохнёшься даже
совсем ещё молочный человек
и знать тебе не надобно того
какие обступают зиму вёсны т
ы крошка мук букашка и плевок
из-под чугунной поступи колёсной
потом потом уедешь к братьям гримм
и гимнастёрку тёртую примеришь
и станешь твёрдым схлёбнутым тугим
похожим не на мальчика но зверя
но это после
сказочке блестеть
на белом теле снегом взятой крыши
под половицей перешёпот мыши
с зимой самою на её хвосте
 
 
и я поверила в печурку и огонь
и тесное такое задыханье
в неописуемую схлопнутость окон
и кромку льда
на молоке в стакане
не открывай ни голосу ни сну
ещё всего так мало и неправда
ещё живот тебе не полоснул
и не уснул с тобой запанибрата
бродячий дух
и волк ему судья
и мякоти твоей
не тронет пёсье рычание
и ты такой серьёзный
каким бывает в сумраке дитя
 
 
и я поставлю чайник
на печной чугун
и он присвистнет
лебединым носом
под этим снежным
медным купоросом
ты на молочном маковка лугу
и я тебя по слогу сберегу
и обогрею и превозмогу
мышиный строкот
и раскат колёсный
 

ещё светло…

 
ещё светло
и мы горим
неопалимые лучины
ещё мы
нет не разлучимы
и друг о друге говорим
 
 
ещё выслушиваем слог
и сострадаем сострадаем
и светоч
нет не увядаем
у наших ног
 
 
ещё мы не предвидим дня
когда во мраке непроглядном
мы не узнаем путь обратный
и переврётся полынья
 
 
так пусть горчит
под потолком
сухой дымок
чертополоха
пока мы трогаем
эпоху
своим шершавым
языком
 

потому что ты ошибся…

 
потому что ты ошибся
нет у нежности лица
под ульяновском душица
мать-и-мачехи пыльца
 
 
полуночных рыбин-лодок
золотые гарпуны
всё сбывается дословно
вплоть до маточной слюны
 
 
в том и дело что тележка
у обрюзгшего крыльца
земляника вперемежку
с голубикой нежно-нежно
до медового конца
 

я говорила – это до поры…

 
я говорила – это до поры —
и устланные лиственно дворы
распарывал и потрошил и нежил
бродяжий ветер и текла река
парная из-под крынки молока
и наступали сумраки медвежьи
всё старилось и стыло и стоял
туман из ватных шитый одеял
 
 
и ты не говорил а только верил
в безветрие предзимнего куста
и так была ладонь твоя пуста
как тёмен звук у пересохших губ
как вынужден и непреложно скуп
недолгий выдох у подъездной двери
я слушала молчание твоё
как птицу то есть память от неё
 
 
и бедственно недоставало слов
безбожно передвижничал засов
дворовой неприкаянной калитки
мы всё ещё сбывались в сентябре
загаданные в крошечном дворе
у ромба клумбы под июльской липой
рассказанные наскоро неслитно
скучающей случайной
первой встречной скамье
когда ты вечный был и млечный
и я была и был остроконечный
непоправимый смысл у всего
и слово то есть
сожженность
его
 

ничего говорю ничего…

Но мама говорила, что нельзя

Мне быть ни деревом, ни озером, ни рыбой.

Максим Жегалин

-1-

 
ничего говорю ничего
говорить ничего так просто
так стоишь в половину роста
посредь комнаты волк не волк
лис не лис не медведь не голубь
просто голый и меловой
с чуть простуженной головой
и себя называешь голод
и тебя называют окунь
в дурь обмокнутый по плавник
так стоишь состоишь из книг
и тугих световых волокон
человек-паутинка кокон
просто куколка первый снег
и никто тебе человек
 

-2-

 
под этот самый снег нас и забудут
а до того мы ветер ветер ветер
на этом самом свете свете свете
а всё другое – телефонных будок
нелепость за ненадобностью смех
а всё другое кистепёрый снег
всего другого знай себе не будет
так что тогда нам стул и стол и штоф
ничто ничто ничто
ничто ничто
 

-3-

 
и она закрывала двери
на собачку когда ты пьяный
забывал обо всём на свете
о собаках и шпингалетах
о зарядке для телефона
о будильнике и носках
 
 
у неё на тебя свой взгляд
ты ей кажешься каскадёром
будто сил в тебе лошадиных
 и медвежьих и львиных тоже
хоть убавь а тебе смешно
 
 
потому что уже не страшно
и не больно и в общем руки
привыкают ко всем на свете
рукояткам перилам древкам
как вода затекает в каждый
сантиметр щерблённой плитки
если вдруг потечёт труба
а тебя ещё дома нет
или ты ещё не проснулся
потому что вчера был пьян
а сегодня вообще суббота
и пошло оно всё к херам
 
 
узнаёшь ли она твой друг
или враг не сказать заклятый
грубовата она грубовата
не в пример всех других подруг
 
 
ты её называешь ольга
или анна а иногда
ты зовёшь её именем матери
и тогда на твоей кровати
она тихо садится рядом
и целует тебя в плечо
ей тебя никогда не хватит
она хочет ещё ещё
 

-4-

 
кто скажет мне что это не стихи
того я первым клюну в подбородок
 
 
зарок мой сумарок мой зимородок
мой вымороченный распев ольхи
 
 
плакучий и текучий и пчелиный
и всей своей причинностью не мой
скажи мне это рифма это море
а это цеппелины цеппелины
 
 
забывшийся на полпути вопрос
который знак ну тот который цапля
 
 
кто скажет что поэзия внезапна
тот цвет моих зрачков твоих волос
 
 
водвинь ольховый плач в мои грудки
моим прищёлкни несмышлёным клювом
а это на бульваре чистопрудном
в кавычки взятый «выговор реки»
с начала красной ветки ну строки
 

-5-

 
я не стану тебе собой
просто встану лицом к балкону
и вот так простою полвека
сколько будет тебя в той комнате
столько тихо и простою
 
 
и ничто ни одна синица
ни одна ворона-москвичка
ни один понаехавший грач
 
 
не затронут своими клювами
хитровыстроганными острыми
твоего ни о чём незнания
ни о раме ни о стекле
ни о медленном загнивании
в изнывающей глотке дуба
так похожей на зоб курильщика
ни о зубодробительном грохоте
метростроя на самом крае
расковырянной до крови
ставшей мамкой тебе
москвы
 
 
простою эту осень и зиму
а потом народятся подснежники
станет легче и чуть изнеженней
будет в комнате посветлей
ты вернёшься из магазина
принесёшь простокваши и вишен
и свой город родной нездешний
на заснеженном рукаве
 
 
я почувствую ты в тепле
и в зелёной уже траве
от которой пока ползвука
полдыхания полуцвет
 
 
и тогда я задёрну шторы
ты совсем теперь тот который
невредим и как стыд горяч
 
 
за окном
поперхнётся
грач
 

-6-

 
потому что всему приходит своё начало
если б можно тебя смолчать я б тебя смолчала
но в тебя врастая по горло крону
погорельцем горцем мальком микроном
я уже не помню ни дом ни дуб
просто слышу вскипает море взвывает зуб
за балконным стеклом зацветают вишни
ты внутри запазушный рукавичный
и тебе ничто не грозит по сути
ни артритный вытреск иссохших сучьев
не воронье кра ни тигриный ррррррр
ты в засаде старомосковских дыр
в смысле нор как если бы в зоосаде
по-иному в мёде а не во аде
 
 
потому что за всех отвечает время
стременной кузнечик стрекочет в темя
и не с теми жизнь без кого не в жизнь
 
 
задрожи на краешке задержись
на извечном коврике при пороге
посмотри дежурно через плечо
и ничто не чёрт ничего о боге
только ноги ноги и ноги ноги
и труба которая не течёт
и обратный счёт
 

-7-

 
выходи захлопывай закрывай
в лесопарке лето в листве трамвай
или память о нём как о прошлом чуде
и конечно люди которые людилюди
безусловно неброские плоские как земля
до того как с тобой
ещё прежде того как я
 

II
Перемолчание

– Ворожит мое перо!

Аля! – Будет все, что было:

Так же ново и старо,

Так же мило.

Марина Цветаева

а в январе опять приснится мама…

 
а в январе опять приснится мама
румяная средь воробьёвых гор
и синий-синий свет её в упор
и волос лёгший с этих самых пор
овсяно обездвиженно и прямо
вороний грай и катер по реке
всё будет там
в её большой руке
 

так мы стояли снежные…

 
так мы стояли снежные
словно подобья елей
непоправимо нежные
дружные в самом деле
 
 
ласковые нарядные
вдетые в полумрак
сызнова безвозвратные
непостижимо так
 
 
и на подъездный пряничный
треснутый козырёк
сыпалась безостаточность
так вопреки что впрок
 

след трамвая за рекой…

 
след трамвая за рекой
взявшейся гусиной кожей
шахта лифта – всё быть может
в небывалости такой
 
 
это вовсе ничего
ни прощанья у порога
ни прошения у бога
красоты под рождество
 
 
всё сбывалось и сбылось
за окном кухонным святки
только и всего – повадки
а не праведная злость
 

в это небо посмотри…

 
в это небо посмотри
ничего не делай
красные как снегири
у москвы пределы
в предрождественских огнях
жемчуговых бусах
снежно так на этих днях
звёздно безыскусно
огляни её – стола
широту и полность
и до самого бела
никогда не вспомни
 

в закатанном свитере…

 
в закатанном свитере
солнце закатное слаще
и мякотнее и нектарнее и горячей
и чей это голос опущен в почтовый ящик —
ничей
 
 
такое пуховое здесь за окном меловое
что всякое слово – моление
угол – уют
и что там за речкой
рассказывают воют
поют
 
 
в пропущенном слоге
пропащее рассыпное
распущенное до петель
в беспорядке вещей
да будет зима
и всё что ещё земное
вообще
 

и так просыпаешься рано…

 
и так просыпаешься рано
как розовый горизонт
как чёрный ещё неявный
трамвая стрекозий звон
как белая снеговая
отчётливая вполне
 полярница повивает
дух ночи на самом дне
на самом ли это деле
бестело как на духу
качаешься в колыбели
в метельном её пуху
 

из всякого слова пришлого…

 
из всякого слова пришлого
несуществующего
я вышью большое
как лапа медвежья
будущее
себе и тебе
и нам
и всему земному
не быть
ничему
иному
 

девушка пела в далёком мисхоре…

 
девушка пела в далёком мисхоре
спал исцелённый херсон
ты говорила – любовь это море
я – что и море есть сон
 
 
так и стояли мы – два кипариса
рослые у окна
и на глазах у нас слёзная висла
вишенная луна
 
 
в час когда вышли на берег дети
в облаке забытья
ты вдруг завыла как ветер ветер
вспыхнула снегом я
 
 
и никому не случилось сбыться
только горел костёр
пахла херсонская медуница
трескался мельхиор
 

в том августе косматом и густом…

 
в том августе косматом и густом
холодном как родник
как булка сдобном
нам думалось о всяческом простом
и неудобном
 
 
о том которым все из нас больны
и навзничь от него неизлечимы
том самом по естественной причине
не знающем о нас до глубины
 
 
и до голубизны нас невзлюбившем
до розовости нежном ко всему
закатному дозревшему тому
что ягоды шиповника и вишни
 
 
но только не на наших языках
и нам был страх
 
 
как облако над крышей как видение
нам пела и звала нас и вела
как травы рьяна как рукав бела
парная мысль о стихотворении
 
 
дурная весть о том что до конца
досмотрен сон и зажевало плёнку
и никому ни одному ребёнку
состарившегося его лица
 
 
не вспомнить вовсе с самого начала
как не запомнить первого луча
нам падала на плечи алыча
несносная по голове стучала
ранетка
 
 
ветки били по щекам
и резались и жглись и было стыдно
быть забродившим к осени повидлом
из прошлогодних ягод и к шагам
 
 
примешивалась грусть вязала грушей
невыспевшей по стонущим рукам
 
 
в том августе всё представлялось нам
светлей и суше
 
 
но так темнело небо как бедро
подгнившего плода так набухало
как взбитое под утро одеяло
раззявившее влажное нутро
 
 
и ничего не делалось нежней
оправданней и сколько-нибудь легче
всё было просто – головы и плечи
и булочная за углом а в ней
 
 
из молотого зарождалась жизнь
из малого толклось пеклось большое
нам было непременно хорошо и
безбедно друг о друга опершись
 
 
и пряная упрямилась трава
и горько пахла
и была права
 

безбедное это лето…

 
безбедное это лето
бездетной ранеты ветвь
озноб ледяного света
на сомкнутом рукаве
 
 
всему подберётся имя
и семени и осе
и вишне кромешной всей
кровавой такой что синей
 
 
как жимолостный июль
и в реку сошедший август
и наша о нём неправда
у рьяно сведённых скул
 
 
и ветка и свет
и лёд —
 
 
всё слюбится
всё пройдёт
 

так мы делались меньше зёрнышка и летели…

 
так мы делались меньше зёрнышка и летели
над суровой сибирью съёжившейся метелью
над поволжьем и над придоньем над чёрной речкой
обескровлены бессердечны и быстротечны
и под нашими перепончатыми ногами
порастало всё пересказанными снегами
и всему для чего мы делались стаей птиц
не бывало ни сна ни имени ни границ