Текст книги "Наша счастливая треклятая жизнь"

У Марфуши

Марфуша – слащавая, маленькая, бойкая и сухонькая старушка, которая договаривалась в церкви о крещении. Мы с мамой пришли к ней в гости. Помню, мама идти не хотела, но пошла. Мы сидели на маленькой кухне и пили чай с черным вареньем. Потом Марфуша повела нас с Надей в комнату и строго велела креститься на картинки и свечки. Когда она вышла, мы почему-то сразу стали кривляться перед образами, строить рожи, а потом долго всматривались в лики.

Почему отец выбрал петлю? Азартные феодосийцы предпочитали мол: сигали с него с какой-нибудь грузкой, и все дела. Как вообще выбирается способ самоубийства? Выбирает его человек, или это получается спонтанно, по настроению, как фишка ляжет? Можно было снотворного побольше глотнуть. А что? Заснул, и все. Чисто, интеллигентно, красиво. Без шума и пыли. Или это бабский способ, для Лили Брик? Броситься с высоты – тоже не вариант. Феодосия почти вся одноэтажная, пока найдешь что-то приличное, забудешь, зачем искал. Хотя в порту – грузовые краны. Но, видно, отец пощадил маму, не стал прощальную гастроль при всем народе устраивать. А пистолетика не было. У дяди Вали, маминого брата, был – из Берлина привез – маленький дамский вальтер, но потом он его выбросил. От греха подальше.

Наш отец понимал, что попал “в штопор” и у него не хватает воли справиться с собой. Своим уходом он попытался отстоять нашу будущую жизнь. Ушел, пока было кому идти за гробом, кому плакать. Его любили.

Красавец есенинского пошиба, воевал на Черном море (Севастополь, Новороссийск, Керчь, Феодосия) и в двадцать три года вернулся без единой царапины, побрякивая медалями. До войны учился в художественной школе при галерее Айвазовского у Богаевского и Барсамова. Рисовал тушью (пером) и акварелью. После войны окончил ветеринарный техникум, немного поработав, увлекся керамикой. Потом вдруг решил попробовать романтики и рванул вместе с дядей Валей в тайгу, в Верхний Беличан, золото мыть. Терялся в тайге, вышел, выжил. Не знаю, чего он там намыл, но чифирить научился неплохо. Вернулся в Феодосию, окончил курсы водолазов и стал поднимать затонувшие после войны корабли.

Энергии – вагон и маленькая тележка. На гитаре не просто играл, а еще развлекал собутыльников тем, что, положив ее на спину или уперев в пол, одновременно играл переборами и бил чечетку! Цирк! Любую вещь мог играть с лету – абсолютный слух. Пел. Сам сочинял. Показывал маме пародии на своих друзей и сослуживцев так, что мама падала со стула от хохота, а он ей говорил: “ Тише, соседи подумают, что я с тобой что-то делаю”.

Он любил жизнь. Любил риск, кураж, внимание, которое вокруг себя собирал. На самом верху Генуэзской башни Константина стоял на руках, приводя в ужас прохожих. Нырял с фонарей на пирсе. В порту, где тогда работал, отжимался на верхотуре грузового крана. “Сима, беги! Толя в порту опять цирк устраивает!” – кричали маме, и мама бежала.

За пьянку с начальника объекта опускался до грузчика, потом опять восстанавливали. Незаменим был. Его называли “моторный”. Все, к чему он прикасался, делал быстро и наилучшим образом. Саночки нам с Нанкой смастерил с резной спинкой. Ни у кого таких не было, все только языками цокали. А какие бурки Нанке стачал – войлочные, с кожей! Произведение искусства! Я их тоже потом носила. Мама вспоминала, как однажды он сказал: “Я никогда не думал, что семья – это так здорово!” Любил любую домашнюю работу – “Сима, сиди, я сам” – и мыл нам попы, варил каши, драил полы, стирал пеленки. Учил маму пеленать нас. Правда, она так и не научилась, у нее мы всегда были похожи на капусту (пеленки расхристаны в разные стороны), а у папы – аккуратные чурочки. Сшил маме фартук на старом “Зингере” – не фартук, а загляденье! Мебель делал без единого гвоздя! Сам ее конструировал. Спустя тридцать лет на его табуретке стоял мамин гроб.

Мама страдала от его неспособности сопротивляться алкоголю. Они ссорились, он обижался, несколько раз уходил. Делал это демонстративно, белым днем, когда можно было поздороваться с соседями. Чемодан в руку, кепку набок, в зубы папиросу – и пошел прогулочной моряцкой походкой, никем не понятый, ночевать к своей тетке. Мама не останавливала, знала, что через два дня ночью, как тать, он постучится в окно и скажет: “Симок, пусти! Поверь, в последний раз. – И, переступив порог: – Видишь ли, Сима, ты должна понимать, что так, как у нас было, уже быть не может”. И они начинали хохотать.

Мама боролась с его пьянством как могла. Однажды она просидела целый день у двери главного врача наркологической больницы, ожидая направления на папино лечение. Вечером, запирая кабинет, тот ужаснулся, увидев ее: “Я же вам еще утром сказал, что мест нет!” Мама: “А я вам еще утром сказала, что никуда отсюда не уйду, пока его не возьмете. У меня нет выхода: у меня маленькие дети, и я его люблю”.

Она была счастлива с ним. С ним было легко и весело. Когда не пил.

Один раз мы шли по улице Горького – мама несла меня на руках, а Нанка бежала вприпрыжку рядом, курлыкая какую-то считалочку. И вдруг, вскрикнув, остановилась как вкопанная. Около двери магазина “Под часами” стояли какие-то мужчины. Один, в серой кепке, сидел на корточках и что-то рассказывал, другие умирали со смеху. Нанка подошла к рассказчику сзади и прыгнула на спину. Она держала его за шею и кричала: “Папочка, я знала, что ты выкопаешься!” Мужчина растерялся, пытался ее оторвать, а она все лезла к нему и кричала. В ее памяти остался образ отца – кепка, смех…

Копия

Железная дорога проходила вдоль набережной, около детского сада, а рядом, в маленьком домике, сидела тетя Юля. Она была стрелочница, встречала и провожала поезда флажками. Гуляя по набережной, мы с мамой заходили к ней. Тетя Юля всегда смотрела на меня неотрывно, глаза в глаза. Иногда даже присаживалась на корточки и все повторяла: “Копия, копия!” Смысл слова я не понимала, но знала, что, повернувшись вполоборота и подняв бровь, я обязательно услышу: “Копия Толик!” Все это я проделывала, и тетя Юля начинала плакать. Мама, наоборот, как-то сразу теряла всякий интерес и отворачивалась. Подходя к дому, я вдруг обнаруживала в кармане бумажку и отдавала ее маме. Мама сердилась, но клала ее в кошелек.

Первый снег

Утро. Как-то необыкновенно светло в доме. Надя кричит: “Снег выпал!” Мы садимся на подоконник и смотрим в окно. Все белое! Дома, деревья, виноградник, забор. Мама роется в каком-то мешке и достает незнакомые мне вещи. На меня надевают Надину коричневую кроличью шубу, подпоясывают ее ремнем, а шапка мне велика и закрывает глаза. Мы смеемся, но ведь другой все равно нет. Потом мама идет в сарай и приносит санки. Сначала садится Нанка, потом к ней я, и мама рывками по мокрому снегу катает нас вокруг дома. А шапка все время налезает на глаза…

Я – танк

Зима. Темно. Буран. Все кругом гудит. Ничего не видно. Я крепко держусь за мамину шею, мне холодно, я прячу лицо в мамин пушистый воротник. Мама кричит Наде, чтоб она далеко от нее не отходила, а та в ответ: “Я – танк! Ничего не бойтесь! Я пробью вам дорогу! Я же танк!” Мама кричит. Надя кричит. Трудно идти, а идти надо в гору. Вдруг обнаруживаем, что у меня нет одной галоши! Паника! Потом галошу нашли, потом опять потеряли. Я не понимаю значения слова “танк”, но мне делается спокойно.

Придя в промерзший нетопленный дом, мама налила в таз холодной воды и сунула туда мои руки. Я кричала от боли, а мама плакала и все повторяла: “Треклятая жизнь…”

Что за ерунда? На кой ляд постоянно перекрывают проход между Останкинским парком и Ботаническим садом? Мартышкин труд. Все равно завтра опять сломают, потому что здесь – самый удобный маршрут для прогулок. Теперь надо тащиться за тридевять земель, чтобы пройти через официальный вход за деньги. Милые мои, дорогие! Поставьте у этих ворот будку с билетами – и люди будут их покупать. А еще откройте ларек, в котором бы продавались сырые семечки и орехи для живности. Сухари для уток. Все дети потащат своих родителей именно к этому входу, и билеты купят, и белок с птицами накормят!

Сейчас придется лезть через ограду, а она, между прочим, в два человеческих роста с торчащими железными пиками. Подошли два рыболова. С восхищением наблюдают, с какой легкостью я преодолеваю препятствие. Один, прищурившись, глядя на меня снизу: “Какая девушка спортивная! Я за такой через любой забор полезу!” Я улыбаюсь. Эх, дядя, думаю я, мне уж шестой десяток, лет на десять тебя постарше буду. Но приятно, что ни говори!

Шея

Когда мне было года два-три, произошел такой случай. Мы с девочкой стояли на углу нашей улицы, а мимо проходил человек с огромным бревном на плече. Он нес его медленно, с трудом. На конце бревна был острый железный штырь. Когда дядька стал поворачивать за угол, что-то произошло, но что, я не поняла, только почувствовала, что шея моя стала мокрой. Какой-то прохожий схватил меня на руки, и мы очень быстро побежали. Откуда-то появилась мама, охнула, сгребла меня в охапку, и мы опять побежали, еще быстрее. Очень мне понравилось так быстро бегать, но мамино лицо, вымазанное чем-то красным, меня пугало. Помню большую каменную стену, через которую мама со мной перелезала. Потом провал – ничего не помню. А дальше было совсем весело: какие-то мази, от которых мне было щекотно шее, и бинты, в которых мы с мамой всегда путались.

Когда я выросла и смотрела на высокий гладкокаменный забор горбольницы, меня охватывала гордость за свою спортивную маму!

Проходит пара с коляской. Оба вытянули шеи и шипят, как гуси, на своего младенца, который, видно, дал слово не закрывать рта всю прогулку. Коляска дергается, скрипит, родители трясут погремушками, отталкивают друг друга локтями и шепотом матерятся в сторону. Он нервно закуривает сигарету и успокаивается. Она: “Чо ты там идешь? Типа он не виноват! Я тебе два раза сказала: “Соску возьми, блин!” Идет он! Курит! Накуриться никак не может! Иди, блин, успокаивай теперь его!” Она отбирает у него сигарету и глубоко затягивается. Он хватает коляску и в мгновение ока, как хищник с добычей, скрывается между деревьев. Она идет, машинально потряхивая погремушкой.

Игрушки

Помню свои первые игрушки. Два больших пластмассовых попугая, ярко раскрашенных, с большими клювами… Я их боялась, но, когда начинали трясти ими, они гремели и становились веселыми. Железная божья коровка, красная в черный горох… Нанка заводила ее ключом, и та ездила по полу, громко жужжа… Негр Джек с кудрявой головой и большими розовыми губами… Резиновая уточка с добрыми подведенными глазами… Старая кукла Даша с длинными косами, тряпичным телом и отбитым носом… Но самый любимый – Минька! Серый полотняный мишка с носом из черных ниток. Он всегда спал со мной. До своих девяти-десяти лет помню его всегда рядом с собой.

Когда я стала постарше (три-четыре года), были другие игрушки. Деревянный конструктор! Гладкие, очень яркие, разноцветные и разных форм детали: конусы, цилиндры, ромбы, арки. Мы с Нанкой строили из них дворцы и с наслаждением их разрушали. Очень любили мозаику. Их было у нас несколько. В пластмассовой круглой коробке были разноцветные шарики, как маленькие пуговки, а дно коробки было все в дырочку, и, чтобы сделать узор, надо было шарик закрепить в дырочке. А другая мозаика лежала в большой картонной коробке, и шарики были больше. Если кому-то из нас попадалась в руки коробка, мы поднимали ее высоко над головой и изо всех сил начинали трясти. Это был призыв к игре, всегда принимавшийся с диким восторгом.

Помню железный грузовик, у которого отваливались дверцы, а из кузова всегда кто-то из пассажиров падал на пол, и тогда его приходилось привязывать. Да, был еще Пупс! Большой пластмассовый ребенок с игриво закрученным чубчиком на лбу. Руки и ноги у него болтались на растянутых резинках. Если его закутать в одеяло и взять на руки, то ноги почти доставали до пола. Мама регулярно меняла резинку или завязывала узлом, но Пупс все равно продолжал “расти”. Мы его часто купали.

Два мяча у нас было. Один старый, темно-зеленый, а другой – красно-синий с белой полосой посередине. Старый – глухой, а новый – звонкий и наглый. Была детская посуда – чашки, блюдца, тарелки, чайники, сахарницы. Супницы! Все очень изящное, беленькое, фарфоровое, и на каждом предмете рисунок – какие-то букетики. Лежала посуда в отдельной коробке, чтоб не побилась.

А еще, кроме Даши, у нас с Надей были две куклы, строгая частная собственность каждой из нас. Светлана и Таня. Когда-то их привез папа из командировки. Немецкие куклы необыкновенной красоты! Светлана – моя. С фарфоровой головой и целлулоидными ручками и ножками. Голубые глазки закрывались, а ротик был приоткрыт, и виднелись два фарфоровых зубика. Она была одета как младенец: ползунки, пинеточки, рубашечка, и к ним – одеяло-конверт в кружевах! Нанкина Таня – барышня. Тоже фарфоровая, в голубом платье с белыми кружевами и с настоящими черными кудрями. Вдвое больше моей, она могла стоять. Глаза закрывались большими пушистыми ресницами, и она говорила: “Мама”.

У Нади был еще большой желтый мишка. Твердый, с черным кожаным носом, с подвижными лапами, умевший издавать, если его положить, угрожающий рык. Своего Миню я от него прятала.

Куда они все делись? Умерли?

Дождь то моросит, то пропадает, заставляя то открывать, то складывать зонт. Это похоже на игру.

Зонтики

Мама всегда пряталась от солнца под зонтиками и говорила нам, что у женщины лицо должно быть белое, а не черное, как у крестьянки. Каждое утро она пользовалась кремом и легонько, кончиками пальцев, вбивала его в щеки. Этот звук я никогда и нигде больше не слышала. Помню ее баночки с кремом. Любимые кремы – “Березовый” и “Миндальное молочко”. “Огуречный лосьон” был всегда. Из косметики – только помада и белая пудра “Ландыш”. Губы красила не самой помадой, а мизинцем, вымазанным в помаде, им же делала и легкий румянец, считая, что косметики на лице не должно быть видно. После “наведения красоты” просила нас с Нанкой посмотреть, не видно ли на лице пудру. Мы честно приглядывались.

Зонтиков было два, и оба предназначались для лета. Один – японский, плоский, голубого цвета, расписан попугаями и ветками цветущего дерева; он был легкий и имел круглый полированный деревянный шарик на конце ручки. А другой – фиолетовый, с прочными острыми спицами.

Оба зонтика я часто использовала в своих играх. Мне казалось, что, распластавшись на полу под раскрытым зонтом и медленно передвигаясь ползком, я похожа на черепаху. Мама серьезно спрашивала у Нанки: “Надя, ты не знаешь, откуда у нас в доме появилась черепаха?” По-моему, я еще для большей достоверности издавала какие-то звуки. Когда маме мешала крупногабаритность животного, она тихонько шептала мне: “Только не сломай мне зонт, чертова кукла!”

Другая игра: раскрытый зонт кладется на бок, на него навешивается какая-нибудь кружевная тряпка, а под него укладываются куклы. Там они спали безмятежным сном, пока мама раздраженно не говорила: “А можно теперь я поиграю с моим зонтом?!” Брала его и шла на базар. Еще одна чудесная вещь делалась с раскрытым перевернутым зонтом: положив в него кукол и упираясь им в пол, нужно было вращать ручку. Куклы разлетались, спицы трещали, но карусель выходила веселая! У “японца” оказалась короткая жизнь, а фиолетовый жил долго. Маму пережил.

Новый год

– Сегодня ты не будешь бояться гасить свет.

– Почему?

– Увидишь.

Я подставила табуретку к выключателю, погасила свет и побежала в кровать, но вдруг увидела, что игрушки на нашей елочке, которая стоит на столе, светятся! Мама объяснила: это потому, что они разрисованы фосфором. Конечно, я тут же забыла про пугающую темноту.

Перед Новым годом ходить с мамой за покупками стало веселее. Самая красивая елка была в Военторге. Там перекрывали один из выходов, и в образовавшемся тупике целая отгороженная небольшим заборчиком площадка отводилась под зимнюю сказку. Под почти не наряженной елкой стоял Дед Мороз с посохом, а рядом в окружении зверей – зайца, белки, лисицы и волка – неподвижно сидела Снегурочка в мерцающей диадеме и кормила с рук снегиря. Из-за елки выглядывали рогатые олени. В другом углу стоял небольшой домик, в окне которого уютно горел свет. Кругом было много ваты и блесток, создававших эффект снега.

Однажды, пока мама стояла в очереди, я протиснулась между стеной и загородкой и оказалась в домике. Ничего уютного там не было. На полу стояла лампа, валялись какие-то провода, и даже сесть некуда. А оленьи головы были насажены на высокие палки. Побродив какое-то время по этой волшебной поляне, я заметила, что по другую сторону забора несколько детей с завистью смотрят на меня. Через минуту я уже принимала гостей в домике. “Чьи это дети?!” – спросила какая-то продавщица так громко и неожиданно, что мои гости сразу заплакали. “А мы тут играем”, – как можно веселее ответила я. Подбежала мама, схватила меня за руку и стала допытываться, на кой черт я туда полезла. Я не знала, что ответить, и сказала, сделав скорбное лицо: “Вот тебе и Новый год. Знаешь, почему дети плачут? Потому, что взрослые отрубили головы оленям”.

Лисичка

К Новому году в детском саду и дети и взрослые готовились основательно. Мы вырезали снежинки из салфеток и наклеивали их на оконные стекла. К потолку крепились метровые нитки с равномерно нанизанными на них теми же снежинками или кусочками ваты. Длинные гирлянды разноцветных флажков связывали и развешивали по залу. Разучивались стихи, песни, танцы, раздавались роли – готовился утренник.

Петрушки были в ярких атласных, состоящих из двух половинок разного цвета комбинезонах с большими, с ладонь, пуговицами. На голове – высокий картонный колпак. Колпаки украшались блестящей мишурой, золотой и серебряной бумагой. Завязывались они под подбородком шелковыми лентами, но во время танцев непривычный головной убор все равно сбивался набекрень или налезал на глаза, приводя артистов в немалое замешательство. Зайцы же были в белых, сшитых из простыней костюмах, в варежках и шапках с длинными ушами. Сзади пришивался хвостик из свалявшегося куска ваты. Бывало, за минуту до выхода к елке у кого-нибудь из зайцев хвост отваливался, и начинались слезы. Хвост наскоро прикалывали булавкой, и сопливый заяц догонял других крупной размашистой рысью, хотя зайцам полагалось передвигаться прыжками на “задних” ногах, держа перед собой “лапки”. Зайцы все время мерзли, били себя по лапам и чесали за ухом. Для убедительности образа им выдавали по морковке.

Какого-нибудь крупного мальчика наряжали медведем, и он, в коричневом костюме с пришитыми на макушке ушами, грозно рыча и косолапя, наворачивал круги вокруг елки.

Девочки были или снежинками, или бусинками. Бусинки – в разноцветных платьях из накрахмаленной марли, снежинки – в белых. И те и другие сверкали блестками, а на головах светились самодельные короны, обсыпанные осколками битых игрушек, посаженными на клей и вату. У бусинок и снежинок было по похожему танцу, в которых они кружились на умиление родителям, демонстрируя сбившиеся на одну фасолину попки трусишки и время от времени теряя ориентир.

У меня была роль! Лисичка! Роль со словами, песней и танцем! Лисичка разными средствами пыталась умыкнуть у Деда Мороза подарки. Она то притворялась доброй и несчастной, то снова становилась коварной. Роль мне нравилась, я была главной во всем этом детском хаосе и рулила ситуацией так, как хотелось мне, к изумлению воспитателей и неожиданно для себя самой изменяя на ходу сценарий. Помню, как я увидела маму среди родителей. Она внимательно всматривалась в меня, и было что-то удивленное и радостное в ее лице. Я была абсолютно счастлива и уже тогда вдруг ясно осознала, что этот момент буду вспоминать всю жизнь.

Обман

Мы гуляли на улице, на площадке, и за мной пришла мама, но я ее не узнала. Смотрю и не узнаю! По-новому уложены волосы и какая-то виноватая улыбка. Даже не улыбка, а смешок незнакомый проскальзывал. На ней был новый синий шелковый костюм с белыми ромбами и белые босоножки, а в руках большой бумажный кулек с черным виноградом. Мне все хотелось к ней прижаться, обнять ее, чтобы все видели, что это – моя мама. Но она сказала, чтобы я побыла здесь, что у нее есть какие-то важные дела и она зайдет за мной попозже. Поговорила с воспитателями и ушла. Через некоторое время я увидела, что из моей группы никого не осталось. Рядом были какие-то незнакомые дети, и воспитательница тоже поменялась.

Играть мне не хотелось. Я взяла щепку и стала водить ею по стене дома. Иду в одну сторону и оставляю за собой на стене линию-отметину, иду обратно – и щепка за мной чертит по штукатурке. Я этот звук помню и сейчас. Тоскливый, однообразный, хриплый, старческий, мертвый. Новые дети смотрели на меня внимательно, с любопытством. Я объясняла им, оглядываясь на ворота, что скоро пойду домой. Придет мама, и мы уйдем. Я – сама по себе! Я не с вами! Потом нас всех соединили и повели в дом, только через другой вход, в незнакомую группу. Я все боялась, что мама может меня не найти, подходила к взрослым и объясняла, что лучше мне было бы остаться на улице, мама может испугаться, если не найдет меня там, где оставила. Мы же договорились! Но они не понимали меня!

Нас посадили за столы и стали подвязывать “плеванчики” – это такие клеенчатые фартучки. Было странно: ведь я уже большая и не пачкаюсь, как маленькие. На стене висела большая картина: мама-мышь большой ложкой кормит кашей мышат. Нам тоже дали манную кашу. Я ела ее и беззвучно плакала. От “плеванчика” остро пахло старой клеенкой. Потом принесли цинковое корыто и каждому дали резиновый кирпичик губки. Отличались они друг от друга по цвету – бордовые, зеленые, желтые, – и мы мыли ноги.

В темной спальне было прохладно. Меня положили в чужую холодную железную кровать с высокими загородками, и все как-то быстро заснули. Я долго не спала и все прислушивалась. Через какое-то время кто-то вошел, снял с меня одеяло и положил его на высокие борта кроватки (видно, это были процедуры закаливания). Когда дверь закрылась, я опустила одеяло на себя. Снова вошла нянечка и, поняв, что я не сплю, сказала: “Чем быстрее ты уснешь, тем быстрее придет мама”. Я уснула. Утро было солнечным и крикливым. Один из мальчиков описался. Он плакал, нянечка, снимая с постели белье, ругалась, а дети смеялись.

И наступил день, втянувший меня в свою будничную кутерьму. И я почти забыла, что был вечер и было утро…