Текст книги "Закон трех отрицаний"

Из личных же ощущений Ирины Савенич следовало, что Юля Халипова была девушкой неуправляемой и непредсказуемой, могла в любой момент выкинуть любой фортель и позволить себе любую выходку. С детства привыкшая к поклонению собственной красоте, она искренне считала, что ей все дозволено и что правила, существующие для всех остальных, на нее не распространяются. Ей были неведомы такие понятия, как дисциплина, ответственность, обязанности, выполнение обещаний. Ей были безразличны чувства других людей, их желания и планы. Она делала только то, что хотела. И ни один режиссер, кроме самого Островского, не берет на себя риск ее снимать, понимая, что ее характер может поставить съемку под угрозу срыва. Собственно, этим и пользуется Островский, постоянно давая ей понять, что если она уйдет от него, то кончится как актриса, ибо никто другой ни на одну картину ее не возьмет. А уж если она от него уйдет, то он, само собой, снимать ее тоже не будет. Очень надо. До тех же пор, пока она с ним, ей гарантированы роли, пусть не всегда главные, но всегда достойные как по содержанию, так и по объему экранного времени.

Последние слова Ирина договаривала, одеваясь, а Коротков слушал, быстро доедая яичницу и запивая ее кофе.

Ровно в семь утра они вышли из дома, поцеловались на прощание, договорились увидеться вечером, сели каждый в свою машину, Коротков – в доисторические «Жигули», Ирина – в «Форд Эскорт», и разъехались по местам работы.

* * *

Едва войдя в приемную, Чуйков окунулся в плотный запах сердечных капель, не то корвалола, не то валокордина, он плохо разбирался, потому как сердечными недугами не страдал и лекарств не принимал. Секретарша Вера Филипповна, пятидесятилетняя энергичная дама, всегда собранная и деловитая, сидела, против обыкновения, не за рабочим столом, а в кресле для посетителей и дрожащими руками пыталась привести в порядок покрытое красными пятнами лицо и подозрительно припухшие глаза.

– Доброе утро, Вера Филипповна, – весело поздоровался Чуйков. – По какому поводу страдаете?

Он догадывался, из-за чего его преданная помощница впала в такое горе. Так и оказалось.

– Да что же это такое, Игорь Васильевич, – запричитала она, – как же им не стыдно? Так нас оболгать, так оболгать! Ведь уму непостижимо!

– Вы о статье? – небрежно спросил Чуйков, снимая плащ и вешая его в шкаф. – Не обращайте внимания, дорогая Вера Филипповна, собака лает – караван идет. Пусть пишут что хотят.

– Но как же так? – не унималась она. – Ведь там же все неправда! Все от первого до последнего слова.

– Ну, не надо передергивать, – Чуйков постарался добавить в голос нечто похожее на отеческое увещевание, хотя Вера Филипповна была по меньшей мере лет на десять старше его. – Название нашей фирмы указано правильно, и имя генерального директора и его заместителей тоже. Так что кое-какая правда в публикации имеется. Давайте-ка лучше чайку выпьем, с утра так промозгло на улице, что я даже в машине не согрелся. И не смейте расстраиваться из-за этой ерунды.

Вера Филипповна, всхлипывая, принялась хлопотать над чайником, Чуйков же прошел в свой кабинет, оставив дверь открытой, чтобы слышать все, что будет происходить в приемной, и начал бессмысленно и нервно перекладывать бумаги на столе. Ну вот, полдела сделано, статья все-таки появилась, как и обещала красавица Ксения. И как быстро! Всего неделя прошла.

Статью Чуйков прочитал с самого утра, жена всегда покупала газеты рано утром, когда выходила гулять с собакой, и он, как и положено деловому человеку, изучал прессу за завтраком. Правда, он не был уверен, что так поступают все деловые люди и что это действительно «положено», просто с детства из западных кинофильмов он вынес именно такой образ бизнесмена.

Теперь нужно ждать, какая будет реакция. Интересно, уже началось или волна еще не докатилась? Сейчас половина одиннадцатого, по идее, многие должны были бы уже ознакомиться с мерзким пасквилем.

– Кто нам звонил с утра? – дружелюбно поинтересовался Игорь Васильевич, когда секретарша внесла в кабинет поднос с чаем, сахаром и лимоном. Она, кажется, сумела взять себя руки, по крайней мере, больше не всхлипывала.

– Сейчас доложу.

Вера Филипповна, поставив перед директором чай, вышла в приемную за блокнотом. Перечисление утренних звонков заняло немало времени, слушая помощницу, Чуйков попутно делал пометки в настольном органайзере, с удовлетворением отмечая, что ожидаемая им волна оказалась достаточной высоты и мощности. Скорость у нее была поистине крейсерская. Ежу понятно, что звонили все эти люди из-за статьи. Малая часть из них – с целью поддержать и ободрить: мол, мы ничему не верим и все равно будем иметь с тобой дело, основная масса – с вопросами о том, насколько правдива опубликованная информация. И еще одна часть, совсем небольшая, хотела изобразить по телефону гордый разворот на сто восемьдесят градусов, дескать, раз вы такие, то мы в вашей добропорядочности теперь сомневаемся и контракт с вами заключать не станем. Вот эта-то последняя часть звонков интересовала Чуйкова больше всего. На этих людей и была сделана ставка. От них с сегодняшнего дня зависит судьба фирмы «Практис-Плюс».

Теперь следует сделать ответные звонки деловым партнерам. В первую очередь – тем, которые хотят «развернуться». Нет, сам он звонить не станет, не мастер он переговоры вести. Тут нужна тонкость, умение маневрировать, владение голосом. Чуйков может все испортить, он неплохой бизнесмен, но переговорщик никудышний, знал Игорь Васильевич за собой такой дефект. Зато его заместитель Олег Ахалая в этом деле настоящий мастер. Вот Олег и займется.

Он снял трубку и нажал на аппарате кнопку вызова секретаря. Дверь в приемную по-прежнему оставалась открытой, но Чуйков этого якобы не замечал.

– Слушаю, Игорь Васильевич, – голос Веры Филипповны звучал одновременно из двух мест: из трубки и из приемной.

Это почему-то показалось Чуйкову забавным, и он непроизвольно хмыкнул. Настроение у него превосходное. А зря, между прочим, он хмыкает и демонстрирует свою беззаботность. По идее, расстраиваться бы надо. Олег, разумеется, в курсе, и другой заместитель тоже, но Вере-то совсем не обязательно догадываться об истинном положении дел.

– Олег Ревазович на месте? – сурово спросил он, пытаясь нахмурить брови и тем самым вогнать себя в нужный настрой.

– У себя.

– Попросите его зайти ко мне.

Вот так, официально. Вместо того чтобы позвонить Олегу прямо в кабинет или на мобильник, вызываем через секретаря. Вера знает, что это признак неудовольствия: если директор вызывает заместителя через секретаря, то он сердится. А директор после такой публикации и должен сердиться, а как же иначе? Это он перед Верой Филипповной строит из себя стойкого и неунывающего, а на самом деле он в гневе. Вот так будет правильно.

Ахалая появился в кабинете Чуйкова буквально через минуту, у них общая приемная, от двери до двери – десять шагов. Прикрыл за собой дверь и одним гибким движением устроил себя в кресло по другую сторону стола.

– Ну что? Я так понимаю, что все сработало? – негромко спросил он, доставая сигареты. – Я с девяти утра на месте, телефон у Веры надрывался все утро. Меня тоже любопытствующие одолевают. Слушай, мне даже в день рождения столько людей не звонит! Вот воронье! Чуют, где падалью пахнет.

– Похоже, сработало, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, – Чуйков постучал по деревянной столешнице. – Олег, я хочу, чтобы все ответственные звонки ты сделал сам. Боюсь запороть. Ты же знаешь мои способности.

Ахалая кивнул, выпустил сигаретный дым в потолок и понимающе улыбнулся.

– И кто нам уже позвонил по интересующему нас вопросу?

– Вот эти деятели, – Игорь Васильевич протянул заместителю листок. – Может, не все они собираются отказываться от нас, но если кто-то собирается, то нужно сделать так, чтобы не сорвалось. Ну что я тебе объясняю, ты сам все понимаешь, мы десять раз это обсуждали.

– Хорошо, я всем позвоню. А адвокат? Ты с ним уже связался?

– Пока нет. Не хочу, чтобы он что-нибудь заподозрил, чем меньше людей будет в курсе, тем лучше. Как только ты мне назовешь хотя бы один сорванный контракт, я тут же с ним свяжусь, начну рвать на себе волосы, возмущаться и требовать восстановления моего доброго имени и возмещения упущенной выгоды. А пока я буду тихо переживать из-за того, что нашу фирму злобно оклеветали.

– Тебе виднее, – Ахалая погасил сигарету в пепельнице, сунул в карман зажигалку и полученный от Чуйкова листок. – Пошел отзваниваться. А ты давай переживай, только не тихо, а громко, чтобы все знали.

Глава 4

Дождь моросил не переставая, он начался еще ночью, и сейчас, в три часа дня, Настя все еще слышала сухое потрескивание мелких водяных капель о стекла и жесть. Откладывать прогулку больше нет смысла, через час придет медсестра делать массаж, а потом начнет смеркаться. Не такая уж Настя Каменская бесстрашная, чтобы гулять в сумерках по лесу. Можно, конечно, идти не влево от дома, в лес, а вправо, в сторону других домов, но ей отчего-то не хотелось. Ее могут заметить, увидят новое лицо, начнут приставать с расспросами, кто такая, почему живет у Дюжина. Вступать в разговоры и заводить знакомства в ее планы не входит. Не то чтобы она скрывалась или пыталась сделать секрет из своего пребывания в Болотниках, вовсе нет, ведь весь медпункт и так знает о ней, и в магазине знают, сегодня уже по ее заказу привозили хлеб, джем и масло. Просто нет у нее настроения общаться с посторонними.

Решено, надо собирать ноги, палку и одежду в единое целое и нести это целое, вернее – тащить, на променад. Сегодня уже среда, пора прибавлять минуты и довести их количество до двадцати. Нога не сказать чтобы так уж быстро восстанавливалась, ей и пятнадцати минут хватало выше крыши, чтобы выжать из Настиных глаз слезы и заставить ее обливаться потом, но все-таки… Все-таки после того, как позавчера она вдруг поняла, в чем дело, ей показалось, что стало чуть полегче. Совсем чуть-чуть. Но ведь стало же. Или ей только показалось?

Капюшон, конечно, голову закрывал, но лицо от дождя все равно не спасал, порывы ветра размазывали влагу по щекам и губам, вода по подбородку и шее затекала под шарф, и в целом все было достаточно противно. Однако Настя терпеливо двигалась по тропинке в глубь леса, десять минут туда, десять – обратно, и думала о том, как справиться с проблемой. Да-да, с той самой.

Был в ее жизни еще один мужчина, о котором она не подумала, когда перебирала все возможные варианты. И как только она о нем вспомнила, то сперва ужасно удивилась, как же это она о нем забыла, ведь должна была подумать в первую очередь именно о нем, а потом сообразила, что в этом-то и есть суть головоломки. Потому и не вспомнила, что не хотела вспоминать. Потому и не вспомнила, что именно в нем, вернее, в отношениях с ним, состоит проблема, которую она тщательно задвинула в дальний уголок и теперь перед самой собой делает вид, что у нее все отлично, просто лучше не бывает.

Ее новый начальник Вячеслав Михайлович Афанасьев. Ее бывший сокурсник, троечник и прогульщик, мелкий спекулянт, любитель пива и футбола. Когда он сменил вышедшего на пенсию полковника Гордеева, Настя пришла в ужас: после мудрого и опытного Колобка попасть в подчинение к Афоне, которого она презирала и недолюбливала еще в студенческие времена и с которым после выпуска ни разу не встречалась.

И с первого же дня их совместной работы на Петровке она нового начальника невзлюбила. Более того, она не сочла нужным эту свою нелюбовь скрывать. И даже более того, она открыто сказала Афанасьеву, что хоть и будет работать под его руководством, но уважать его не будет никогда. И вот спрашивается теперь, зачем она это сделала? Чтобы потешить свое самолюбие, выплеснуть то, что думает, а потом гордиться собой: вот, мол, какая я крутая и смелая, не побоялась сказать правду начальнику? Господи, глупость какая! Никогда подобные мотивы ее действиями не руководили. Тогда зачем? Ведь понимала же, не могла не понимать, что с того момента ее работа в отделе, которым руководит Афоня, превратится в медленный, непрекращающийся ад. Что он будет ее ненавидеть и не будет знать, что с этим делать, потому что у него хватит ума не мстить ей за оскорбление. Но и простить ее он не сможет. А кто простил бы? С того дня подполковник Каменская вызывает у него только раздражение, является источником негативных эмоций, и из-за этого они не могут нормально общаться и обсуждать служебные вопросы. Афоня пытается, поелику возможно, игнорировать ее, а уж когда не удается, то между ними возникает такое напряжение, что можно снабжать электричеством весь Красноярский край. Или Хабаровский. В результате ровно половину служебного времени Настя думает о преступлениях, которые надо раскрывать, а вторую половину тратит на то, чтобы как-то исхитриться, извернуться и избежать прямого общения с начальником. Она перестала с радостью думать о работе и с удовольствием на нее приходить, как это было при Гордееве на протяжении полутора десятков лет их совместной службы. Минувшей весной она – неслыханное дело! – взяла больничный при первых же признаках простуды и честно отбыла дома все десять дней, в течение которых чуть покашливала да слегка сопливилась. Такое она позволила себе впервые в жизни, вот до чего на работу идти не хотелось. И нога болит, наверное, как раз потому, что ей смертельно не хочется возвращаться в свой кабинет и контактировать с Афоней. Не зря, ох, не зря сказала она Коле Селуянову, что работала бы, сидя дома и не встречаясь с начальством. Слова будто из подсознания вырвались, она проговорила их и поняла, что в этом и есть ее проблема. Она испортила отношения с Афанасьевым и теперь пытается, как страус, спрятать голову в песок, уклониться от общения с ним и придумать, как бы так устроиться, чтобы и работать продолжать, и на работу не ходить. А это не решение проблемы. Если отношения испорчены, нельзя делать вид, что их нет совсем. Надо признаться себе, что они плохие, и постараться понять, чего ты хочешь: чтобы они стали нормальными, чтобы так и оставались плохими или чтобы их не было вовсе. Хочешь, чтобы их не было, – напиши рапорт и уходи, никогда больше с этим человеком не встречайся и не общайся. Не уходишь? Тебя устраивают такие отношения? Да нет же, совершенно очевидно, что не устраивают, вон даже на такую любимую работу ходить не хочется. Стало быть, ты не хочешь, чтобы отношения оставались плохими. Тогда остается одно: ты хочешь, чтобы они стали нормальными. Может быть, ты сама себе не признаешься в том, что хочешь этого, но ведь другого-то пути нет, ты же только что сама эту формулу вывела: или нормально, или плохо, или никак. Получается, что путь у тебя, Каменская, только один. Ты отношения испортила, тебе и нужно их исправить. Но как? Как это сделать? Пойти повиниться, попросить прощения? Или ничего не говорить, а молча войти в кабинет с бутылкой и предложить выпить? Брр!

Настю даже передернуло от такой перспективы. Она вообще спиртное не любила и могла выпить только мартини, да и то крайне редко. С начальником же в виде жеста примирения пить придется водку или коньяк, сладкий легкий напиток здесь, как говорится, не проканает.

Ну зачем, зачем она была такой дурой? Зачем она сказала Афанасьеву, что он плохой человек и она его не уважает? Он что, спрашивал ее мнение? Спрашивал, что она думает о нем как о человеке и профессионале, уважает ли его? Нет, не спрашивал. Ее мнение его в тот момент совершенно не интересовало. Так зачем она полезла со своими высказываниями и оценками?

А кстати, интересно получается… Как там Дюжин говорил? Не делай, не говори и не думай ничего, если тебя об этом не просят… Ну точно, все так и получилось! Не спрашивают – не отвечай. Не просят высказать свое мнение – сиди и молчи в тряпочку. Странный, вообще-то, закон, но выходит, что правильный. Ладно, над законом она еще подумает потом, а сейчас ей важнее понять, что же двигало ею в тот роковой момент в кабинете начальника, если не стремление погордиться собственным бесстрашием.

Так, десять минут прошли, пора разворачиваться. «Разворачивайтесь в марше, словесной не место кляузе…» Да нет, насчет марша это она, пожалуй, хватила, до марша ее черепашье ползание пока не дотягивает. И насчет словесной кляузы тоже невпопад оказалось, сейчас ей нужно думать и мысленно проговаривать каждое пришедшее в голову соображение, чтобы не упустить чего-то важного.

Тогда, летом прошлого года, когда на место Гордеева пришел Афоня, Настя впервые всерьез задумалась о том, где ей работать: оставаться на Петровке в подчинении начальника, который ей глубоко неприятен, или уходить. Перспектива ухода казалась ей устрашающей, невероятной, невозможной, она видела себя только здесь, на этом месте, и была уверена, что ни на какой другой должности не приживется. Просто не выживет. На этой привычной и любимой работе есть привычные и любимые коллеги и привычная, давно сложившаяся Настя Каменская, при этом Настя, ее коллеги и работа друг другу соответствуют и сосуществуют в полной гармонии. Другая же работа, другая служебная и профессиональная ситуация будет требовать совсем другой Насти. Иными словами, ей, Каменской, придется в чем-то измениться, чем-то пожертвовать, что-то приобретать. Перемены ее страшили, она была уверена, что либо не сможет изменить себя и, соответственно, не сможет работать на другом месте, либо изменится и перестанет быть самой собой.

И вот в кабинете начальника Вячеслава Михайловича Афанасьева она дважды совершила поступок, совершенно ей несвойственный. Вышла за рамки служебных отношений и заявила Афоне, что в грош его не ставит, потому что он, во-первых, когда-то давно занимался спекуляцией и наживался на нищих студентах, в том числе и на ней, Каменской, при этом пользуясь на экзаменах составленными ею шпаргалками, а во-вторых, гоняется за громкими преступлениями, на раскрытии которых можно сделать карьеру, а если быстрого и эффектного раскрытия не получается, то преступление вообще перестает его интересовать, и он, вместо того чтобы налаживать и координировать работу сыщиков, дабы довести дело до конца, бросает все силы на работу по новому преступлению, при этом еще и навязывает подчиненным версии, которые кажутся ему наиболее красивыми и яркими с точки зрения «паблисити», и тормозит работу по всем остальным версиям. И за все за это она, доблестный подполковник милиции Анастасия Павловна Каменская, никогда уважать своего нового начальника не будет.

И все-таки интересно, зачем она все это ему сказала? Он что, сам не знает, что когда-то спекулировал, прогуливал занятия в университете, пользовался шпаргалками и получал еле-еле натянутые троечки, а потом делал карьеру всеми доступными ему средствами? Знает прекрасно. Он что, не знал, что Каменской об этом известно, и она открыла ему глаза? Нет, конечно.

Все, Каменская, до дома осталось метров десять, за эти десять метров ты должна, ты просто обязана проговорить все до конца, хватит уже прятаться за видимость непонимания и задавать себе один и тот же вопрос: зачем да зачем? Все ты прекрасно понимаешь, ты отлично знаешь, зачем ты это сделала. Ну, давай же, набери побольше воздуха в грудь, зажмурься и скажи правду. Лучше вслух.

– Я хотела попробовать сделать то, чего никогда раньше не делала. Я никогда не вступала в открытый конфликт с начальством. Я никогда не говорила посторонним людям неприятных, более того – оскорбительных вещей. Мне хотелось убедиться, что я могу, если нужно будет, стать другой, измениться, тогда перспектива ухода на другую работу перестанет так сильно меня пугать. Я стремилась получить подтверждение того, что сорок один год – еще не конец жизни, не последняя точка в формировании характера и мировоззрения, что я могу изменить себя, если захочу. Частично это стремление проявилось в том, что в тот период я начала учиться готовить. Частично – в том, что я натворила в кабинете начальника. Но кулинарные тренировки ничего, кроме пользы, не принесли, а вот с начальником картина совсем другая. У меня была проблема, моя собственная проблема: страх перемен. И решать я должна была ее только за свой счет. А я стала решать ее за счет Афони, я обидела и оскорбила его. Мы не встречались с ним двадцать лет, за эти двадцать лет он стал совершенно другим человеком, он наверняка раскрыл немало сложных преступлений, иначе не сделал бы карьеру в розыске. Это в аппаратной работе можно добиться постов и званий лестью и подхалимажем, ловкостью маневра и интригами, а в розыске важен результат, а не милая улыбка. И вообще, каким бы ни был Афоня, будь он хоть сто раз карьерист, какое право я имею его оскорблять? Кто я такая, чтобы оценивать его и судить? Я поступила примерно так же, как Раскольников у Достоевского, у того тоже была сугубо личная проблема: проверить, тварь ли он дрожащая или право имеет, и он эту проблему решил за счет старухи-процентщицы и ее беременной сестры. А вовсе не за счет внутреннего душевного и интеллектуального ресурса. Это неправильно. Более того, это гадко и недостойно. Я поступила плохо. И независимо от того, плохой или хороший человек мой начальник, я поступила отвратительно. По-детски, по-хулигански. Вот мальчишки бегают по лестнице и звонят во все двери, а потом прячутся. Мне тоже звонили, однажды я, помнится, жутко перепугалась, уж не помню, почему, какая там у меня была ситуация, но помню, что этот звонок в одиннадцать часов вечера вызвал у меня панику. Я уже лежала в постели, пришлось судорожно вскакивать, искать халат, я запуталась в тапочках, чуть не упала, с замиранием сердца открыла дверь, а там – никого. Господи, как я их ненавидела в тот момент, этих глупых мальчишек! А ведь они, в сущности, мало чем отличаются от меня. Им скучно, но это их внутренняя проблема, а они развлекают себя за счет беспокойства и нервирования совершенно посторонних людей.

Все. Крыльцо. Сердце колотится, голос дрожит. Кто утверждал, что говорить правду легко и приятно? Булгаков? Врал. Все писатели врут. Люди сами себе врут, потому что говорить правду трудно и больно. Особенно самому себе.

На крыльце Настя покачнулась, потеряла равновесие и едва устояла на здоровой правой ноге, ибо левая в подпорки после прогулки уже никак не годилась. Вот упала бы она сейчас, еще что-нибудь повредила бы и валялась на крыльце, пока кто-нибудь не придет на помощь. А кто? Кому она нужна? Да глупости все это, скоро медсестра придет, а в крайнем случае есть же мобильник, можно позвонить, и через час-полтора кто-нибудь появится – или Чистяков, или Паша Дюжин, или Селуянов, или Коротков, они все дорогу знают. Никакой катастрофы.

Она улыбнулась собственным мыслям и полезла в карман за ключами. Сейчас она пообедает, потом ей сделают массаж, потом она почитает что-нибудь приятное, а часиков в восемь примчится Коля Селуянов, она утром ему позвонила и сказала, что готова отчитаться о проделанной работе по изучению ежедневника Галины Васильевны Аничковой. Даже странно вспоминать, что всего три дня назад, в воскресенье, жизнь на даче Павла Дюжина казалась Насте невыносимой и тоскливой. Какая же она тоскливая, когда работы невпроворот, что с убийством Аничковой, что с собственными проблемами! Тосковать некогда.

Да, в общем-то, и незачем.

* * *

К полудню ситуация с убийством Юлии Халиповой приобрела более или менее законченный вид. Выяснилось, что накануне вечером Юлия вместе со своим любовником Константином Федоровичем Островским была в гостях у знакомых, точнее – у знакомого, бывшего каскадера, когда-то много снимавшегося в фильмах Островского. Каскадер этот по имени Антон Кричевец показал, что гости приехали около десяти вечера, было много съедено и немало выпито, впрочем, Юля почти не пила, она была не в настроении, не то расстроена чем-то, не то встревожена, но ничего не объясняла. Предполагалось, что на обратном пути машину поведет она, посему Островский позволил себе выпить лишнего, а Юля, напротив, ограничилась всего несколькими глотками «Шабли».

Примерно в половине первого ночи ей позвонили по городскому телефону. Юля с самого начала предупредила, что ждет звонка, но, так как у нее еще днем начала садиться батарея на мобильнике, он мог в любой момент отключиться, а зарядное устройство лежит дома, она дала номер городского телефона Кричевца, поскольку знала, что вечером будет у него в гостях. Так вот, ей позвонили, разговаривала она из кухни, и о чем шел разговор, никто из присутствующих не слышал. В комнату Юля вернулась какая-то, как выразился Кричевец, переделанная, побледневшая, губы поджаты, и попросила у Островского дать ей ключи от машины, мол, ей нужно ненадолго съездить по делу. Обещала вернуться минут через сорок, максимум – через час, ведь ночью дороги свободные и пробок нет. И Островский, и хозяин дома были уже изрядно навеселе, жизнь казалась им розовой и шелковистой, и они спокойно отпустили девушку, продолжая тем временем предаваться радостям застолья.

Через час Юля не вернулась, не вернулась и через два часа, и через три. Третьим человеком в квартире была близкая знакомая Кричевца, которая пила не так много, как мужчины, и сохраняла относительную ясность мышления. Она-то и забеспокоилась первой, однако нетрезвые кинодеятели ее тревогу всерьез не восприняли, поскольку на часы не смотрели и течения времени не ощущали. К пяти утра они наконец поняли, что Юля так и не вернулась, но списали это на необязательный и безответственный характер молодой актрисы. Сколько раз бывало, что она застревала надолго в каких-то случайных компаниях, хотя собиралась ехать совсем в другое место и заниматься совсем другими делами. Мобильник у нее отключен, потому как батарея в конце концов села, а самой позвонить ей и в голову не приходит, ей всегда было наплевать на других.

Островского уложили спать в квартире Кричевца, сам Кричевец тоже прилег отдохнуть, утомленный борьбой со спиртным. Знакомая же Антона, иными словами – его любовница, или, как пишут в милицейских протоколах, сожительница, в десять утра потеряла терпение и стала звонить по телефону, по которому дают справки о несчастных случаях, и в милицию. Ей предложили назваться, дать свой адрес и телефон и сидеть дома в ожидании работников милиции, которые в самом ближайшем времени к ней подъедут, все объяснят и зададут несколько вопросов.

Юлию Халипову нашли около половины шестого утра за Кольцевой автодорогой. Она лежала рядом с открытой машиной Островского, на голове ее был полиэтиленовый мешок, привязанный обмотанной вокруг длинной шеи веревкой. Судебный медик осматривал ее в начале седьмого и с уверенностью заявил, что смерть наступила около двух часов ночи. Передняя часть автомобиля имела характерные повреждения, какие бывают, если машина на большой скорости сбивает человека. Сразу же был сделан соответствующий запрос по телефону, и из полученного ответа сыщики сделали вывод, что Юлия Халипова в ходе своей загадочной поездки «по делу» сбила женщину с ребенком и уехала с места происшествия, не остановившись и не оказав им помощи. Пострадавшие погибли.

Почему она не остановилась? Неужели наплевательское отношение к людям достигло такого чудовищного выражения? Или она была чем-то напугана и спасалась бегством, и в этой ситуации любая остановка, любая заминка угрожали ее собственной жизни?

Так, может быть, сплетни про второго могущественного любовника и его угрозы – не такие уж сплетни?

Господи, как голова раскалывается от всего этого… А не плюнуть ли на служебный долг и не смотаться ли в Болотники к Каменской? Пусть не по делу поговорить, так хоть воздухом подышать и душу отвести в легком, ничего не значащем трепе. А там, как-нибудь невзначай, и дельное соображение получить.

* * *

Коля Селуянов был прав, у людей аккуратных ежедневник действительно является отражением и характера, и образа жизни. Чего стоят, например, одни только записи о днях рождений! Они встречались в ежедневнике Галины Васильевны Аничковой на каждой третьей-четвертой странице, стало быть, людей, которых она собиралась поздравлять, было не меньше ста человек. Настя прикинула, а скольких человек ежегодно поздравляет она сама, и цифра получилась просто смехотворной. А ведь только один этот показатель – свидетельство и внимательного отношения к людям, желания сделать им приятное, и характеризует широту круга общения. Да уж, одинокой покойную Аничкову назвать никак нельзя.

Еще из записей следовало, что Галина Васильевна тщательно следила за собой, два раза в неделю посещала фитнес-центр, где занималась не менее двух часов, один раз в неделю ходила к косметологу, ежемесячно – к парикмахеру и мастеру по маникюру (судя по времени, которое отводилось в ежедневнике на визит к этому мастеру, Аничкова делала также и педикюр), раз в полгода навещала стоматолога и гинеколога. За десять месяцев минувшего года она трижды ездила на неделю отдыхать за границу, каждый раз в разные страны, что подтверждали записи о визитах в посольства Германии, Италии и Чехии.

Что же касается ее деятельности в качестве кинезиолога, то выглядело это примерно так. Основная масса клиентов (или пациентов? Настя не знала, как правильно называть людей, прибегнувших к услугам Галины Васильевны) приходила к ней примерно по десять раз. Вероятно, курс требовал десяти сеансов, во всяком случае, так утверждала Изольда Валериановна, с которой Настя долго разговаривала об Аничковой еще в госпитале. Некоторые пациенты приходили раз в неделю, некоторые – реже, раз в две недели, были и такие, которые посещали кинезиолога чаще, дважды в неделю. Некоторые ограничивались двумя-тремя сеансами, некоторые и вовсе приходили только один раз, и потом их имя в ежедневнике больше не появлялось. Впрочем, возможно, это были и не пациенты, а люди, встречавшиеся с Аничковой по другим надобностям. Хотя, скорее всего, все-таки это были пациенты. Аккуратная Галина Васильевна рядом с записью о первом визите всегда помечала, на кого ссылается тот, кто звонит и просит принять, например: «15.30 – Татьяна Ващук (от Лидии Павловны)». И здесь же – контактный телефон этой самой Ващук. Благодаря такой тщательности Насте удалось обзвонить всех, кто приходил на сеансы за неделю до 5–6 сентября и в течение недели после этих дней. Ничего особо замечательного она не выяснила, Аничкова ходила в театр, о чем рассказывала своей пациентке, но было это не 5–6, а 7 сентября, и об этом есть запись на соответствующей страничке. В целом же все как один утверждали, что Галина Васильевна беседовала с пациентами о них самих, а вовсе не о себе и уж тем более не о других пациентах, иными словами – ничего им о своей и чужой жизни не рассказывала и ничем не делилась.