Текст книги "Светофор, шушера и другие граждане"

Валентин и Валентина

Одному человеку было совершенно не с кем поговорить. И поэтому он разговаривал сам с собой.

Иногда он так увлекался, что забывал, что разговаривает сам с собой, и ужасно раздражался; не дослушивал самого себя до конца, перебивал, горячился и ссорился сам с собой.

Когда этот человек шел по улице, он все время взмахивал руками, останавливался, качал головой и топал на самого себя ногами. А иногда он так кричал на самого себя, что самого себя пугался.

Прохожие, и по работе, не знали, что он ругается на самого себя, и считали его сумасшедшим и сумасбродом.

А между тем этот человек не был ни сумасшедшим, ни сумасбродом, а ему просто не с кем было поговорить.

И вот как-то раз, в студеную зимнюю пору, этот человек так поссорился с самим собой, что разделился напополам. И одна его половина пошла в кино, как хотела. А вторая поехала домой, потому что очень устала на работе и хотела просто спокойно поужинать и лечь спать.

И вот, когда первая половина этого человека купила себе один билет в кинотеатр (хотя до этого всегда покупала два билета). А вторая половина поставила на стол только одну тарелку, одну чашку и один столовый прибор, им стало до того одиноко и скучно друг без друга и до того не с кем поговорить, что первая половина выкинула билет в мусорную корзину. А вторая половина оставила остывать на тарелке недоеденные макароны с кетчупом, и обе половины бросились искать друг друга.

К несчастью, когда одна половина этого человека выскочила из троллейбуса на остановке и побежала домой, вторая половина уже вбегала в кинотеатр.

А потом наоборот.

Так эти две половины весь вечер искали друг друга, а потом окончательно запутались, замерзли и заблудились.

И вот, когда они обе уже не надеялись найти друг друга и первая половина, всхлипывая, брела по какой-то улице неизвестно куда, ей навстречу, так же всхлипывая и утирая нос рукавом, брела вторая.

Они бросились друг к другу, обнялись и…

Проснулись…

Ее звали Валя.

А его Валентин.

30 сребреников

Жила-была, в полуподвальном помещении магазина «Каменный цветок», напротив «Игровых автоматов», крыса.

Самая обыкновенная. Длинная. Серого цвета.

Бегала туда-сюда, что-то там себе соображала, кушала и так далее. В общем, вела активный городской образ жизни.

Пугала женщин.

Идет, бывает (поздним и темным вечером), какая-нибудь-там; вся на каблуках и в шубке, а эта крыса вылезет из-за мусорного контейнера и говорит: Ам! (Или что-то вроде того.)

И та, что на каблучках и в шубке, сразу отвечает «Ох!» – и, конечно, падает в обморок. Или роняет айфон. Или сумку с продуктами. Особенно с куриными яйцами.

Еще лучше кошелек.

Или еще что-нибудь в этом роде, на что каждой крысе приятно полюбоваться.

И дамочка, потеряв сознание, бежит от крысы по тротуару куда подальше, с пронзительным криком, а крыса, конечно, мчится за ней, щелкая пастью.

В общем, безобразие, конечно, сплошная антисанитария.

Там еще у них под аркой черный выход из японского ресторана «Фудзияма». И так иногда несет из их азиатской «Ямы» их азиатскими «сушами», что чертям становится тошно.

Чертей у черного выхода «Фудзи», конечно, тоже видимо-невидимо, но этих-то хотя бы не видно. А крысу видно.

Довольно неприятная. Сразу заметно, что умная. Глазенки так и сверкают. Усенки так и подпрыгивают (о хвосте вообще лучше не вспоминать).

И себе на уме.

И вот она, эта крысища, в конце концов совсем распоясалась. Напугает какую-нибудь дамочку, и ей даже лень за этой дамочкой дальше гоняться.

Ну не есть же ее, в самом деле? Как будто без этой дамочки в мегаполисе еды недостаточно! В нашем мегаполисе еды немало. В нашем мегаполисе еды хватает. Может, у кого-то денег на эту еду не хватает…

Но это уже вопрос к Пенсионному фонду, а не к нам. Не крысиный вопрос. Государственной политикой попахивает. Как с черного выхода «Фудзиямы».

И крыса стала поступать проще.

Иначе.

После того как мы все это вам расскажем (как придумала поступать эта крыса), больше не говорите нам про человеческий интеллект, программное обеспечение, тестированное сканирование и высшие баллы ГИА.

Высшие баллы ГИА ничто по сравнению с Высшим разумом нашей крысы.

Хвала тебе!

Крыса, живущая в подвальном помещении дома, через дорогу от «Игровых автоматов»!

Наступает торжественная минута молчания.

Помолчим. Тем временем, оставаясь, на свое счастье, невидимыми, продолжая с любопытством наблюдать за действиями Высшего разума.

…Итак…

Дамочка идет (цок-цок). Например, эта дамочка только что из салона красоты «Афродита», что рядом с круглосуточным магазином «Мяско». Она, может быть, только что сделала маникюр, или проходила расслабляющий массаж, или сооружала укладку.

Не суть.

Суть, что вот она: жертва! Идет (цок-цок).

Крыса вылезает из-за мусорного контейнера «Фудзиямы», и ам!

Дамочка (Ох!) и роняет кошелек.

(Айфон, айпод…)

А еще лучше, дамочка роняет дамскую лакированную сумочку…

Отлично! Есть!

Наши наступают! Враг стремительно теряет голову.

Дамочка, потеряв сознание от ужаса, сопровождаемая удушливым шлейфом «Дольче Габана», пересекает темную подворотню слева от фонаря…

И вот уже каблучки этой дамочки постукивают за углом «Каменного цветка»…

Что же наша крыса? Почему она не кидается за дамочкой в погоню? Вот вопрос!

Вот вопрос.

Но вот и ответ.

Вдоль залитой лунным призрачным светом арки скользит по стенам огромная крысья тень…

Почти обычная тень, из тех, что обыкновенно рассеиваются в свете вспыхнувших фар.

Однако вместо головы у этой тени черный квадрат.

Крыса с головой «от Малевича». В зубах (бумажник, айфон, айпод…) – добыча!

(Хотя зачем крысе айпод?) Кому собирается звонить эта ненормальная?

Ну ладно. Ее ведь не спросишь…

Все остальное, как обычно, – крыса.

Быть может, немного длинная. Но это за счет хвоста.

Посмотрим дальше?

Где она?

Вот она. Смотрите!

(показываем пальцем)

Скользнула за мусорный бак.

Мелькнула, шмыгнула…

И растворилась в теплом огарке зарешеченного оконца полуподвального помещения…

И мы за ней.

Ну-с?

Ничего нового нашему воображению. Даже присутствует некоторый уют.

Тряпки. Коробки. Мятые банки. Матрац (разумеется, полосатый). Проволочные катушки. Битые бутылки, провода и вскрытые шпроты….

«Посольская», «Советская», пакет от кефира «Домик в деревне».

Использованные шприцы…

Ряженка.

Диван, похожий на разбившийся Боинг.

На Боинге, накрывшись каракулем, спит дворник Вася.

Валики.

Мат. Сквозь мат сонный перемат. Дворник Вася видит сны о любви. И это естественно. Все мы видим о любви только сны.

Мешки с цементом. Песок на полу, пыль, вяло приподнимающаяся от любого движения.

Лопата. Грабли. Ведро. Опилки.

И, как мы уже сказали, дворник Вася.

Что дворник Вася человек, слышно по запаху.

Что он еще жив, слышно по запаху тоже.

Не самый приятный запах на свете.

Дворник Вася человек нелегкой судьбы. Его не любила в юности ни одна порядочная женщина. Все попадались «шаланды». Одна из них довела Васю вот до этого состояния. Когда любовь встает у человека на пути, с бутылкой «Посольской», ее очень нелегко обойти. И дворник не обошел любви.

Дворник пил. Но он пил от неразделенной, растоптанной любви. Скажем: пил от чистого сердца.

Искренне и самозабвенно.

Но на какие деньги, спросим мы? А вот сейчас и узнаем.

Итак, наша крыса, с бумажником в зубах, по рукаву каракуля ловко взбирается на человечью кучу.

Бежит по каракулевому горбу.

Садится у дворника в изголовье. Преданно заглядывает в глаза. Наклоняется над Васей и усиками щекочет человеку ноздри.

«Апчхи!» (Тьфу, ну и запах.) Дворник просыпается. Несколько секунд мыльными глазами смотрит на крысу. Крыса выпускает из пасти бумажник.

– А… ты. Ну…. Давай, чего принесла… – хрипит дворник, приподнимаясь. Две синие руки тянутся за бумажником.

Считают бумажки. С хрустом сминают. Засовывают в щель за валиком.

Дворник Вася доволен. Он встает, бредет, качаясь, спотыкаясь о кучи дряни, к пожарному шкафу. Достает сухари. И бутылку.

Он и крыса садятся к столу. Вернее, крыса на стол, Вася за стол. Вернее, это не стол, а старая школьная парта. Но это не важно. Начинается вечерняя трапеза.

Вася наливает себе и крысе. Крысе в бутылочный колпачок. Себе из горла.

Кормит крысу из ладони крошеным сухариком.

Дворник ухмыляется. Ухмыляется пустой трещиной рта.

– Жрешь, тварь…. Ну жри, жри, Шушера… (Шушера хрустит сухариками.)

– Эх, ты… дрянь…. Собачья морда. Шакал… (Дворник нежно треплет крысу за холку.)

Крыса перестает хрустеть. Внимательно смотрит на Васю блестящими черными глазками.

– Что ты понимаешь…. В любви… (Вот это точно, в самом деле, что крыса может понимать в любви?)

– Тьфу на тебя! – говорит крысе Вася.

Они укладываются спать. Дворник бревном под шкуру каракуля. Крыса калачиком под теплым человеческим боком. Человеческим боком, в котором отчетливо бьется настоящее любящее сердце.

– Тварь ты, тварь ты и есть… ничего ты не понимаешь… в любви… – сквозь сон бормочет человечья куча…

Следующим утром у полуподвального помещения 22-го дома останавливается машина санитарной инспекции.

Действительно! Сколько налогоплательщики (порядочные горожане) могут терпеть это безобразие! Что у них там вообще творится! Развели черти что!

Отплевывая желтую слюну, чиркая по асфальту кедами, в синем рабочем комбинезоне «ОООЖКХ», с лопатой в руке, неторопливо подходит к рафику дворник Вася.

Подписывает трясущейся рукой (дутые синие пальцы в наколках) накладную. Волочит на тележке к полуподвальным железным дверям мешок крысиного яду.

Щедрой рукой рассыпает яд по углам полуподвального помещения.

И за мусорными контейнерами.

Вера
(королю Артуру

Была ранняя осень.

Золотая, прозрачная. С дымом осенних листьев.

А одному молодому человеку доктор сказал, что у него плохи дела. Сказал, что у тебя, мол, братец, рак на последней неоперабельной стадии. И выдал справку на работу.

Этот молодой человек пошел и сел на скамеечку за 34-м домом. И сидит.

Плачет.

А тут идет Вера.

Она видит, плачет человек. Вполне себе симпатичный. В пальто и шапке. Еще совсем молодой.

И Вера присела с человеком рядышком.

А потом она взяла его за руку и они ушли.

Никто не знает куда.

А на скамейке осталась лежать та справка.

Подул ветер, смахнул со скамейки бумажку, как страшный сон. Понес над осенними лужами. Опустил на землю.

И засыпал кленовыми листьями.

Но вчера (уже наступила весна) они вернулись все так же вместе. И сели рядышком на ту же скамейку.

В лужах отражалось небо.

В небе таяли облака.

..К Богородице притецем, сущии в бедах, и святей иконе Ея ныне припадем, с верою зовуще…

Памяти Евгении Митрофановны Золотовицкой

На улице стояли погоды. Цвели сирени, чирикали воробьи, спускались к канализационным люкам мусорные ручьи, стучали каблучки, карданы, отбойные молотки, дымился свежий гудрон, меж стволов развесистых лип в тени старых двориков неподвижно висели турецкие ковры, раскачивали коленками тренировочные, лениво скрипели качели. В воздухе пахло эмалью и автомобильными выхлопами, по радужным разводам бензиновых луж расхаживали клеклые голуби…

Подпрыгивали дети… Словом, был месяц май.

У центрального выхода метро Краснопресненская напротив кафе-закусочной «Айчаэль», заложив крылья за спину и задорно скосив хохолок, расхаживала большая запыленная курица. Лапы крупной птицы бодро шлепали по асфальту, в клюве было зажато несколько рекламных брошюрок. Меж ног странного животного болталась сумка-кенгуру, доверху набитая стопками непочатых рекламных проспектов, к потрепанному хвосту было привязано несколько воздушных шариков.

Курица довольно бойко кидалась навстречу выходящим из метро пассажирам, горделиво вытягивая клюв, решительно шлепала вдоль палаток, и время от времени, всучив какому-нибудь растерявшемуся гражданину свой листок, пристально оглядывалась, в поисках новой жертвы. Иногда, утомившись, курица устало отходила в тень цветочного козырька и, откинув капюшон, достав из кенгуру бутылку кефира, задирая к небу кадык, жадно пила. Майский ветерок гнал вниз по каменной мостовой листовки, выроненные прохожими. Гелиевые шарики, весело сталкиваясь друг с другом позади птицы, трепыхались в антрацитовом небе.

Башенные часы над развалинами грота МЦЗ пробили 13. С последним ударом из стеклянных дверей метрополитена, устало толкнувшись грузным телом в стекло, вывалилась педагог младших классов Любовь Валентиновна Одинокая. Это была некрасивая, пожилая и одышливая бабуля, древняя, как дореволюционная кафедра, с бородавкой на брыле и пирамидой сиреневых волос в голове. Одной рукой Любовь Валентиновна бережно прижимала к внушительной груди охапку разнокалиберных роз, в другой руке был у нее довольно приличных размеров торт «Прага». Только что Любовь Валентиновну с почетом проводили на пенсию… Птичий щебет, детские голоса, сияние майского дня и цветение почек на липах не трогали застывшего сердца Любови Валентиновны. Жизнь ее была кончена, дома никто не ждал ее, и первого сентября никто не ждал ее возвращения обратно в школу. Более того, Любовь Валентиновна, в последний раз спускаясь по ступеням своей 833-й школы, чувствовала лопатками, как молодая директор, кикимора Моросеева, облегченно перекрестилась ей в спину.

Напрасно на протяжении учебного года Любовь Валентиновна успокаивала себя мыслью о том, как будет проводить время на заслуженном отдыхе, высыпаться и читать книги; напрасно лежала в паспорте Любови Валентиновны путевка на теплоход «Берендей», подаренная коллективом, на путешествие по Золотому кольцу. Путевка не могла даже отчасти облегчить ее одиночества. А она была одинока, как никто на свете. Муж ее Саша скончался еще в 76-м году прошлого века, детей у них не было, подруг у Любови Валентиновны не было тоже, а дома не было у нее ни канарейки, ни кошки, ни даже хомяка. Был кактус, гортензия, алоэ и пустота. «Сейчас приду, попью чайку с тортиком, поставлю розы, немного передохну и повешусь…» – думала Любовь Валентиновна, и в глазах ее проплывали лица давно забывших ее учеников, из которых она каждого помнила и сумела бы хоть сейчас назвать по именам…

Приняв решение, Любовь Валентиновна сразу почувствовала странное звенящее облегчение, похожее на покорное оцепенение, сквозь туман детских лиц и воспоминаний о них стали проступать весенние краски, запахи, звуки музыки, щебет птиц…Слегка оглушив, ослепив ее, хлынул в глаза яркий солнечный свет. Любовь Валентиновна неторопливо двинулась в сторону планетария, где во дворах стояла ее пятиэтажка.

Тем временем за Любовью Валентиновной, внимательно кося синим глазом, медленно и настороженно поворачивая оперенную шею, наблюдала из-за цветочного козырька запыленная курица. Не успела педагог сделать пары-тройки шагов, как птица, точно ястреб к полевке, со всех лап бросилась бабуле наперерез и, мощным оперенным телом преградив Любови Валентиновне путь, ловким движением крыла извлекла из хвоста один шарик и, протянув его педагогу, бодрым речитативом четко и весело прокудахтала: «Здравствуйте, Любовь Валентиновна! Вы меня узнаете?» – произнесла курица. Несчастная педагог отшатнулась, еще крепче прижала к груди свои розы и, недоумевая, уставилась на курицу. Курица оказалась много выше Любови Валентиновны, и, глядя в упор, педагог, при всем желании, никак не могла узнать ее, а видела только оперенную сумку-кенгуру, раздувшуюся от рекламных проспектов. «Куда только катится этот мир? С ума тут, что ли, все посходили?!» – подумала Любовь Валентиновна, быстро приходя в себя от потрясения, и попыталась отстранить курицу рукой с тортом. Курица не сдвинулась с места. Судя по ее настойчивости, можно было предположить, что это птица-сектантка или агент Герболайф. «Товарищ! Дайте пройти, что за безобразие! – быстро раздражаясь и одновременно смущенная вниманием начавших оборачиваться прохожих, сухо произнесла Любовь Валентиновна, – я сейчас милицию позову, будете знать!» – предупредила она настырную птицу и еще раз попробовала отстранить ее тортом, но тут нахальная курица подняла крыло и откинула капюшон. Любовь Валентиновна ахнула. Бородавка ее на брыле взметнулась, в глазах вспыхнул свет…

«Курицын?» – недоверчиво вглядываясь в знакомое и одновременно незнакомое улыбающееся лицо молодого человека самой непримечательной наружности, произнесла Любовь Валентиновна, губы ее дрогнули, и не успела она изумиться еще раз, как оказалась в крепких куриных объятиях вместе с тортом и розами…

Спустя полчаса Любовь Валентиновна, вовсю улыбаясь и даже что-то мурлыкая себе под нос, бодро шагала к своему дому. «Золотое кольцо? Теплоход „Берендей“? Что ж, почему бы и нет?» – размышляла она.

А по каменной мостовой у метро Краснопресненская ветер все разносил бумажные листовки с эмблемой «Пиццакваммчится».

Бездонное озеро

Утопленница Наташа сидела ранним утром третьего дня со своим мужем Петей на мостике.

Петя, насвистывая, насаживал на крючок мотыля. Петя ловил с мостика карася.

У него отлично клевало.

От Пети пахло лучным перегаром.

С тихим шорохом опадали листья. На том берегу горела рябина. Струны сосен дрожали в синей воде. Кроны держали небо. Грустно крякала утка. От черной ряби Бездонного поднимался пар. Золотой молоденький кленчик. Огромный бурый каштан.

«Скоро зима.

Наверное, будет очень холодно здесь. Одной», – думала Наташа и зябко прижималась к мужу.

Он не замечал ее.

Он давно ее позабыл.

Мама

Одну женщину однажды привезли по скорой, после автомобильной аварии, с разрывом селезенки и осколком ребра, врезавшимся чуть пониже правой коронарной артерии.

И что она еще была жива и хоть как-то дышала под кислородной маской, – это было чудо.

А еще одно чудо было в том, что свое накрытое простынью тело, широко распахнутые глаза и ступни, подпрыгивающие на алюминиевом противне, она видела со стороны.

С потолка больничного коридора.

Коридор, по которому катил ее санитар, показался ей очень длинным. Светили тусклые лампы. Тело под простынью вздрагивало. Подпрыгивало на плитах. Пальцы вздрагивали на противне. Скрежетали железки.

Из-под закрытых дверей кабинетов и санитарных комнат сочился ослепительный, как фотографическая вспышка, свет.

Под кругами лимонных ламп, уронив светлые головки на рукава, спали дежурные медсестрички.

Кто-то кричал где-то, страшно и жутко. Лязгали металлические колеса.

Под ними сквозняк проносил чьи-то шепоты и тени…

Всхлипы.

Смешки.

Разговоры.

На тумбах, вдоль коридоров, повесив головы, сидели в терпеливом ожидании приема больные. В грустных больничных халатах.

Кого-то санитары везли в обратную сторону, навстречу ее каталке.

Встречные санитары останавливались, прижимаясь к стенам. Уступали дорогу.

Ее санитар (сверху она не могла рассмотреть его лица и видела только гладкую, как резиновый мяч, макушку) все катил и катил ее по коридору вдоль запертых кабинетов, и скоро она стала замечать, что таблички их нумерации идут на убыль.

В порядке нумерации домов обычной городской улицы.

Справа 23.

Слева 22.

Справа 21

Слева 20.

По убывающей.

…

Летя над всем этим, она вдруг совершенно расклеилась (что-то жуткое было во всем этом) и попыталась вернуться.

Вниз.

Туда, где, накрытое до подбородка простынью, вздрагивало на каталке, как мертвое, ее тело.

Но опуститься обратно (спрятаться в саму себя) оказалось невозможно.

Так же невозможно, как ее телу подняться к ней.

Оно слишком тяжелое (хотя, какой там?! 33 килограмма). Диеты. Тренажерный зал…

Но даже это тощее тельце нельзя было и на миллиметр оторвать от каталки и хоть самую капельку приподнять.

Одинаково ее испуганно протянутые к телу руки сквозняк легко рассеивал светом тусклых больничных ламп, так, как будто стирал их ластиком.

Протянутые к телу руки, точно наталкиваясь на невидимую преграду. Пальцы плавились в плотном воздухе, как свечные огарки…

Позади громыхали колесами следующие каталки.

Внезапно ее санитар остановился, прижавшись к стене. По коридору быстро, почти бегом санитары в белом провезли ребенка.

Совсем маленького ребеночка. Ребеночек был весь в крови.

Каталка снова тронулась.

Теперь она уже просто летела над собой, не пытаясь вернуться. Летела над собой, точно сопровождала себя куда-то.

Свет под дверьми кабинетов, ведущих обратно, сделался приглушенней. Свет угасал, как последний солнечный лучик…

Стало очень тихо.

Она закрыла глаза. Проплыла немножко в воздухе, как под водой, стежками…

И легла на спину.

Перед глазами, так же близко, как в ночном Гурзуфе, стояли звезды…

Она отдалась течению…

И тут позади (откуда-то очень снизу) она услышала крик; кто-то бежал, расталкивая встречных, отталкивая каталки и санитаров, без всякого соблюдения этой торжественной очередности, спотыкаясь о тумбы, не обращая никакого внимания на сонную торжественность больничной процессии.

Она недоуменно обернулась и увидела мужа.

Муж бежал за каталкой.

Длинный растрепанный мужчина с криком вырывался из рук санитаров, раздавая тумаки вслепую, направо, налево…

И, путаясь в лабиринте больничных улиц бежал за ней.

Бежал за ней и плакал.

Задрав голову к низкому больничному потолку (так, точно тоже видел те звезды, что видела она), посреди рекреации, где больные отрешенно смотрели в черный экран телевизора, стоял мальчик.

Жалкий солнечный лучик, воробушек посреди темноты. Чей-то мальчик. Стоял, задрав голову к потолку, по щекам катились слезы.

А звезды тянули к небу.

«Чей это мальчик?» – недоуменно подумала она.

Мама! – сказал мальчик, точно мог разглядеть ее.

Но как? Разве она не была невидима?

Мама! – повторил мальчик и, утирая рукавом пижамы глаза, улыбнулся.

А звезды тянули к небу.

Она вздрогнула.

Вздохнула, набирая дыхания в легкие, как перед прыжком.

И зажмурившись.

Не зная, куда падает.

Нырнула обратно…

Вниз.

Доктор удивленно посмотрел на мертвый экран. Линия подпрыгнула и побежала.