Текст книги "Убить Бобрыкина"

Глава 13
Странный сон

– Пляши! – сказала мать, вернувшись от обедни, и Шишин встал со стула, поплясав немного, сел.

Была хорошая примета – поплясать. Попляшешь – мать отдаст письмо.

– Давай!

– Так пес чумной с клещей плясал, как ты. Удавленник на свадьбе, – сказала мать, но все же из кармана письмо достала, отдала. – Сосал дурак к обеду ложку, да наелся, – ни к чему сказала мать.

«Здравствуй, мой родной, хороший Саша! Поздравляю тебя с Прощеным воскресеньем. Прости меня! Прости за все. За беды все и горе, которые тебе я причинила, знай, что не со зла, что не нарочно. Что я всегда хорошего тебе хотела, добра и только счастья. И я тебя прощаю, Саша мой, хотя и не за что тебя прощать. Ты никогда мне зла не причинил. Но раз прощать сегодня, я прощаю за все, что было, будет и не будет впереди.

Сегодня во дворе так много воробьев! По щебету, по солнышку, по снегу вижу, что скоро, миленький, весна. Уже весна! И я в окно смотрела, как, простудившись в детстве, смотрела я в окно, а ты под окнами ходил и ждал, чтоб выздоровела я. Вот, видно, из-за этих воробьев приснился странный сон, что я воробушком в окно своей влетела спальни. Бобрыкин там меня увидел, стал ловить, залез на стол, руками машет, пытаясь дотянуться. Я сверху на него смотрю со шкафа, и страшно, что поймает, и смешно, как все чудно.

Бобрыкин вышел и вернулся со стремянкой, я поняла, что он вот-вот меня поймает. Окно открытым показалось мне, и я к нему и об окно ударилась так больно, все помутилось, я упала замертво за батарею… Упала и проснулась.

Странный сон… Мне грустно было, что воробушек разбился, тихо было в комнате. Светло. И знаешь – почему-то вместо снега с неба перья белые во сне летели, я форточку открыла, оказались – просто снег…

И таял на ладонях. На губах.

Прости меня за все.

Твоя Т. Б.».

– А воробья-то, воробья! Не приведи Господь! – сказала мать и, фыркнув, форточку закрыла. – Ты, Саша, только посмотри!

Он неохотно подошел к окну. И в самом деле, что-то много было воробья. На горке, в лужах, на качелях, засыпав мусорные баки, люки, на подоконниках, на ветках, на автомобилях сидели воробьи. Чирикали, скакали, пролетали…

«Да… воробья не приведи господь», – подумал он.

– Ну, это не к добру, увидишь! – пообещала мать. – К добру не разведется столько воробья. Жить стали хорошо, зажрались, сволочи, как до потопа, вот и поразвелось. Надкусят – и в помойку. Пожуют – и тьфу! Вчера, ты представляешь, Саша, обуви коробку, дармоеды, на помойку отнесли! Не ношенной почти. По три автомобиля на семью! В Помпее так до извержения было. Катаются в жиру, гребут, ворье! Живут в грехе. Не каясь. Покаются – и снова водку жрать. Да только знай! Господь все видит! Настанет Судный день – и спросится со всех. Уже не долго!

Он недоверчиво смотрел, как мать толчет в кастрюле хлеба крошки, мешая с кислым молоком. «Кутью месит». Он не любил кутью. И к воробьям неплохо относился. «Другое дело – голуби. Вот их бы всех передавить, то это да…»

Мать покачала головой, поежилась, как будто зазнобило, поставила с кутьей кастрюлю на плиту, лампадного достала масла, на табуретку встала, подлила огню. «Потом сама кутью свою не будет, я не буду, воробьи и те… И в унитаз сольет…» – подумал он. По подоконнику пропрыгал воробей. Слетел, перечеркнув окно, на ветку, закачался, кося черничным глазом, хитро посмотрел на мать. Мать тоже посмотрела. Хмурясь.

– Проклятая птица воробей, – вздохнула. – Влетит в окно – жди скорой смерти. И дед твой умер из-за воробья, еще на той квартире. На первомайские окно большое в комнате у них открыто было: бабка стекла мыла. Только отошла в тазу воды сменить, как вдруг воробушек влетел и шасть туда-сюда, давай под потолком кружиться. Дед бабке на подарочек поймать хотел, окно закрыл и ловит. Воробушек перепугался, видно, и с налета об стекло убился. Упал за батарею – дед полез достать. Да так уж и не разогнулся, скрюченный лежал до самой смерти: ни гы, ни мы. Как ты. И все в окно смотрел, смотрел… да так и помер, пух ему земля, с открытыми глазами…

Шишин заморгал и отвернулся от окна.

– А голуби к чему? – на всякий случай поинтересовался он, хотя считал давно, что много Бог создал того, что никому не нужно. Даже даром.

– А голубь птица Божья, – сказала мать. – На Благовещенье архангел Гавриил принес благую весть Марии, о том, что Спаса она родит, Христа. И голубь белокрылый слетел с небес на Рождество. Благую весть принес. Небесный хор поет на этот праздник радости большие. – Мать наклонилась, пробуя кутью. Поморщилась. Закрыла крышкой. – Бабушка твоя, Тамара, очень голубей любила. Так и вижу: сидит на лавочке – в своем пальтишке синем – и зовет: «Гуль-гуль! Гуль-уль! Гулюни!» И булочку крошит. Они слетятся, хлопают, курлычут. Рябые пестрые, седые. И вся потом в говенном бабушка твоя. И все пальто в помете, светлая ей память – светлая душа! Бывало, скажешь ей: «Мамуля! У вас-то воротник, смотрите, весь в дерьме…» Она не видит. «Где, – отвечает, – Надя? Где?» Я говорю: «Да где? Везде!» А вонь такая, Саша, с птичьего помета! Что и не сказать… – сказала мать, опять открыла крышку, закрыла и к уборной понесла…

Глава 14
Нож

– Что смотришь, идол? Продал, растащил Россею? – спросила мать, и Шишин вздрогнул, обернулся, но мать спросила президента, не его. – Ты, Саша, только посмотри, какую лялю наел на наши деньги, паразит! На наши кровные наел, не на свои! – сказала мать, и Шишин равнодушно посмотрел на президента, который продал, растащил, наел.

– Страна переживает… – начал президент.

– Кровопийца… – сказала мать и выключила президента пультом.

– А цифра есть? – поинтересовался Шишин, он ждал, чтоб цифры попадались в сыре. Он цифры сырные копил на счастье, с цифры «8» начиная. Теперь в жестяной банке под кроватью единицы не хватало Шишину на миллион.

– Какие цифры, Саша, Бог с тобой! Без цифр теперь фасуют, лишь бы, что не распродали, допродать. По триста сорок восемь «Пошехонский»! Из пальмового масла варят все, скоты! Сметану, молоко… И «Костромской» у них из пальмового масла, и «Вологодское» по семьдесят, и хлеб из нефти. Совесть потеряли, Бога не боятся! И вкус совсем не тот. Проклятая страна!

Смеркалось. Дремы да зевоты овладели миром. Ходила мать, гремела, грохотала, искала что-то, заставляя ноги поднимать, мела, скребла… Над стопочкой, сгибая палец, стучала в темный пузырек и, нацедив тринадцать на глазок, пила.

– Ох, Саша, что-то худо мне: печет в боку под левым. Печет… и жжет и колет, будто что застряло. Взгляни, не видишь, что? – дрожащим пальцем указала бок. Из бока нож у матери торчал: большой, кухонный, тот которым к посту капусту рубит – ручкой деревянной был вперед.

– Нож у тебя… – дивясь на нож в боку, ответил он.

– А я-то все ищу, ищу его, – всплеснув руками, говорила мать, – совсем дурная стала, господи прими…

– Достать?

– Не надо, что ты! Нож к дурному снится. Зарежешь ты меня во сне – и наяву зарежешь, понял?

– А это разве я тебя зарезал? – удивился он.

Мать не ответила, вздыхая, подошла к столу и, слепо жмурясь, кипяток дрожащими руками из чайника лила без кружек, на клеенку, на пол… Шишин отшатнулся, боясь ожечься, с ужасом открыл глаза…

– Что смотришь? Пей давай, остынет! – сказала мать, и Шишин, обхватив руками кружку, отхлебнул пустую воду, без сахара и без завару…

– Постный, – объяснила мать.

– А где твой нож большой кухонный, которым ты капусту бьешь?

– Твое какое дело?

– Так…

– А так у черта под хвостом, – сказала мать.

Сквозь занавеску тускло засмотрел фонарь подъездный, между оконных рам пылились мотыльки. По кухонным углам сгустилась синева, огромными тенями; шурша в лампадном круге, скользила моль. Мать новости включила и, губы трубочкой сморща, пила вприкуску кипяток остывший, макая челночок, чтоб зубы не крошить. «И-эх!» – подумал он и снова задремал.

Стучали спицы, ниточка тянулась, на дне корзинки шерстяной клубок скакал, и ловко петелька к петельке ложилась пряжа бабушке в колени. Бабушка Тамара на стуле вместо матери сидела, шапку Шишину вязала. «Умерла, а снится…» – во сне подумал он и хмуро посмотрел со стула, как бабушка Тамара вяжет шапку, хотя и умерла.

Он шапок не любил. «Наденешь шапку, – думал он, – под ней жужжит, кусается и ползает, как будто голову в осиное гнездо засунул…»

– Шапку вяжешь?

– Шапку…

– Баба, не вяжи мне шапки!

– Это не простая шапка. Шапка-невидимка! Её наденешь, да и нет тебя. А снимешь – вот и ты! Хоть кассы грабь, хоть в поезд без билета, – пообещала бабушка Тамара.

«Хитро… – подумал он. – Надену шапку, нож возьму кухонный, пойду на лестницу, Бобрыкина зарежу», – и с нетерпеньем ждал, когда довяжет бабушка во сне свою чудную шапку.

Бабушка Тамара позвала. Он слез со стула, подошел, и низко бабушка покойница Тамара шапку натянула, низко… на глаза.

– Ничего не видно…

– Тебе не видно, и тебя не видно, – сказала бабушка Тамара и пропала.

Он заморгал со сна, увидел мать.

– Чего тебе? – спросила мать.

– А помнишь, шапка у меня была?

– Мне дурь чужая память не отбила, чего ж не помнить? Помню! На трюмо. Где бросил, там лежит.

– Не эта шапка, та, другая…

– Другие шапки, Саша, пусть другие носят, – сказала мать, – а ты своим умом живи и под своей!

«Своим сама вяжи…» – подумал он и вышел, в коридоре на колени опустился возле шкафа и с нижнего на верхний стал перебирать.

– Вот так я есть! – сказал однажды Шишин Тане и бабушкину шапку натянул до подбородка. – А так вот нет меня! Теперь могу куда угодно так пойти и банк ограбить, никто и не увидит, поняла?

– Ага, – сказала Таня.

– Ограблю банк, в Австралию поедем, да?

– Поедем, – согласилась Таня.

– О! Шишкин лес! Здорово, человек без головы! – сказал Бобрыкин ненавистный и, сдернув шапку за помпон, на мяч футбольный надел ее и гол забил.

«Четыре гола…» – вспомнил он.

«А всех прощать другого дурака ищите, – думал, из старой шапки вытрясая на пол моль и мандаринную труху, и, шапку натянув пониже, выскользнул за дверь. – Убью Бобрыкина, и точка. Хватит! Не убивать бы мог его, конечно, но все-таки уж очень ненавижу и убью…»

Танюша открывать пошла, звонок дверной услышав, откинула глазок и, увидав переступавшего от нетерпенья Шишина, в натянутой под горло старой шапке с заячьим помпоном, накинула цепочку и на цыпочках от двери отошла.

Бобрыкин ненавистный по черной лестнице, насвистывая, поднимался, Шишин хмуро сверху вниз смотрел.

– Здорово, Козаностра! А тебе идет, брателло! Один совет: ограбишь банк – ложись на дно…

Глава 15
Изумрудный город

– Чего полез, чума? – спросила снизу мать, и Шишин хмуро посмотрел с буфета:

– Бутылку зеленую ищу, пустую. У тебя была.

– Под уксусом она. Тебе зачем?

– Без уксуса была, – сердито буркнул он.

– Что было, то прошло, по прошлому девятый день поминки, дурень! Слезай мне, ну?! – велела мать, и Шишин слез и в комнату свою пошел, на дверь закрылся. Думал, вспоминал…

– Идем! – однажды Шишину сказала Таня.

Он со скамейки встал, пошел за ней. Танюша шла, под ноги глядя, сапожком сковыривая наледь так, как будто что-то на земле искала.

– Чего ты потеряла?

– Ничего.

– А что тогда ты ищешь, если ничего? – Он думал, ищут только то, что потерялось.

– Изумрудный город.

– А…

И долго они бродили по дворам туда-сюда, искали Изумрудный город. Было холодно и некрасиво. Старый серый снег лежал повсюду, серые тянулись тротуары к серым люкам, с серых веток с тоской смотрели птицы, серые ободранные кошки пересекали путь, на сером серым март дорисовывал февраль.

Танюша наклонилась, стеклышко зеленое подняв с земли, о куртку вытерла и, сжав меж пальцев, поднесла к лицу и через стеклышко куда-то посмотрела.

– Нашла? – поинтересовался он. «Не потеряешь – не найдешь» – так говорила мать, найдя сберкнижку, паспорт или направленье на анализ.

– Нашла… – сказала Таня, протягивая Шишину стекло.

Он взял его и, ничего не понимая, смотрел, вертел в руке.

– Не так! Смотри через него!

Зелеными щеками улыбаясь, в зеленой куртке и зеленой шапке, в зеленых сапогах, колготках и с зеленым носом, стояла Таня, за спиной ее зеленое, как светофор, включилось солнце, в зеленом небе салатовые плыли облака, зеленые сугробы лежали на земле зеленой у подъездов, и окнами зелеными смотрели зеленые дома. Зеленая ворона, нахохлившись, сидела на заборе, и забор, который раньше не по-настоящему зеленым был, стал через стеклышко по-настоящему зеленым…

– Изумрудный город… – догадался он.

– А то! – сказала Таня, и дальше шли, меняясь стеклышком и стеклышком меняя ненастоящий черно-белый город на город настоящий, что нашли.

– Иди сходи куда-нибудь, – увидев Шишина, смотрящего сквозь банку, сказала мать. – Торчишь в дому как тать, смотреть темно…

– Куда куда-нибудь?

– Куда-нибудь! – сказала мать.

И он пошел.

Навстречу Шишину ручьи бежали. На небе, раскинув крылья, светило солнце, жмурилось в глазах, оранжевым котом сворачиваясь в капюшоне. «Диез, дубль-диез! Бемоль, дубль-бемоль! Бекар…!» – кричало сверху отовсюду. В два голоса тремоло пели галки, в репризах галкам вторили грачи…

«Поналетели», – хмуро думал он. Дышало кошками, сырой землей, печеной булкой; все спешило, в спешке этой пугая Шишина автомобильными гудками, катилось вниз, назад, ему за спину, ликовало там, хихикая и лезло на глаза… «А, может быть, еще застынет?» – думал он.

Стеклышко зеленое на тротуаре лежало, он остановился, наклонился, поднял, рукавом утер, поднес к глазам. Мир стал зеленым.

«Нашел!» Зеленое опять сияло солнце, зеленый тротуар бежал навстречу, в нем зеленые ручьи крутились, зеленые на Шишина смотрели окна, крыши, воробьи, к зеленой арке зеленая бежала такса, женщину зеленую вела за поводок…

Он крепко стеклышко в кулак зажал и, развернувшись, заспешил домой…

К Танюше.

Седая арка, снег седой и двор, песочница, качели – все седое, – подъезд, два лифта, ящики почтовые, пролет, еще пролет… и запах пирожков с повидлом, плывший из закрытой Таниной квартиры, как всякий выплывать умеет вкусный запах из квартир, где пирожки пекут с повидлом на обед… Он позвонил. Она открыла.

– На! – кулак раскрыв, сказал.

Танюша вскрикнула, по пальцам, по стеклу рябиновые капли стекали, падали на пол.

– Здорово, Брут! Кого зарезал? – спросил Бобрыкин ненавистный, из кухни появляясь с пирожком, и, с ужасом отдернув руку, Шишин выронил стекло. Оно на миг блеснуло зубом изумрудным и погасло.

Мир погас.

Глава 16
Страшный человек

«Сегодня снова мне приснился страшный человек. Его ты помнишь, Саша? ты не мог забыть… – писала Таня. – Я шла одна вдоль школьного забора. Смеркалось, от земли осенний, зябкий поднимался пар, так тихо опадали на тропинку листья…

За спиной я вдруг услышала почти забытый свист, во сне подумав, что это, может быть, свистит у вас на кухне чайник. Я отчего-то в детстве всегда его боялась свиста. Засвистит, и вздрогну. Обернулась. Никто не шел за мной, следы мои едва заметно на дорожке проступали, и только этот свист, тоскливый и протяжный, без мотива, все делался пронзительней и ближе. Точно того, кто рядом был, уже скрывал туман.

Он появился не из-за спины, он шел навстречу, в карманах пряча руки. Вскрикнув, я побежала к дому, прочь от него, от этого ужасного, мучительного сна. Но Саша! Саша… я забыла, что нельзя во сне бежать от сна. Свист становился тише, глуше, только ветер теперь шумел в ушах моих и под ногами, как в прихожей вашей постеленные газеты, шелестела тусклая листва.

Я у подъезда обернулась снова. Страшный человек остановился у забора, не решившись из сумерек ступить в фонарный свет. Переведя дыханье, с облегченьем распахнула дверь. В дверях стоял Бобрыкин. Он ухмыльнулся мне и засвистел.

Мне страшно, Саша. Береги себя, и берегись его!

Твоя Т. Б.».

Дверь выстрелом закрылась. Шишин оглянулся. За ним цепочкой шли следы. «Зарезал…» – щекотом лакричным за ворот шепнуло. «Господи, помилуй дурака!» – сказала мать, и со спины и впереди крестила пустота, и точно ящер по ступеням, мотая и крутя седое эхо, к шахте «резал-езал» волокло…

«Зарезал-езал-резал… Кто? Кого?» – с тоской подумал он.

– Себя! – сказала мать. – Зарезал без ножа, живьем зарезал…

– Меня… – лизнуло ухо холодком лакричным…

«Тебя? Нет, я не мог тебя…», – подумал он и всхлипнул, окровавленную руку подставляя лампе; та, мигнув, погасла.

– Резал-езал… – повторила темнота.

Он слипшимися пальцами перил коснулся и, не оглядываясь, вниз пошел, сперва едва переступая, а потом быстрей. Следы не отставали. Следом шли.

– Давай следить! – однажды предложила Таня.

– Давай. За кем? – поинтересовался Шишин.

– Да не за кем, а сами на себя! – И, в лужу наступив, пошла следя.

И Шишин поскорее тоже в лужу наступил, погуще. Заследил за ней. Перед подъездом кончились следы у Тани.

– Я умерла!

– А я? – поинтересовался он.

– А ты живой. За всеми, кто живой, следы! За кошками, за голубями, только мертвые следов не оставляют, понял?

– Понял… – согласился он, присел на корточки и, сняв промокшие ботинки, Тане протянул.

– Смотри! – она сказала.

Шишин посмотрел.

– Да не туда! Туда!

И Шишин посмотрел туда, а не туда.

Из серой дымки зябкого тумана вдруг появился страшный человек.

«Все страшное, – подумал Шишин, – появляется внезапно». Из темноты, из-за угла, из арки, из-за поворота, как Бобрыкин. Неожиданно, но так, как будто ждал его. И даже легче, когда уже появится Бобрыкин ненавистный, чем просто так, когда еще не появился, ждать…

А страшный человек шел вдоль забора, накрест обхватив себя руками, выкидывая ноги впереди не очередно, а беспорядочно, как будто путал их. «Ужасно страшный человек, – подумал Шишин, желая человеку страшному пройти скорее. – Все страшное когда-нибудь проходит», – думал он.

Но страшный человек остановился, оглянулся, что-то бормоча, и, не заметив Шишина с Танюшей, наклонился, высматривая позади и вкруг себя, сложился пополам, присел на корточки и так сидел крутясь, перебирая траву.

– Как паук… – шепнула Таня, и Шишин согласился, как паук…

А страшный человек вдруг вскрикнул и, вскочив, помчался вдоль забора странными скачками, точно крыльями летучей мыши хлопая полами серого плаща.

– Убил кого-то, – прошептала Таня, – теперь, наверно, ножик ищет, чтобы перепрятать или зарезать им еще кого-нибудь…

– Пошли домой?

– Смотри, опять… – хватая за рукав, сказала Таня.

Страшный человек обратно возвращался, свирепо наступая на следы.

– Следы стирает…

– Вижу…

– Сейчас сотрет, и все, ищи-свищи… – пообещала Таня.

А страшный человек, перетоптав следы, остановился, тусклыми глазами вглядываясь в сумерки двора, и, снова не заметив Шишина с Танюшей, расправил плечи, руки опустив в карманы, пошел насвистывая дальше вдоль забора, скрипя шагами в кромке выцветшей травы…

«Ищи-свищи», – подумал Шишин, выйдя из подъезда, в карман засунув окровавленный рукав, спустился по ступеням, обернулся, следы заметив, нахмурился и торопливо прочь пошел от них.

Глава 17
Звезда

Весенний мир сковали льды, холодный ветер прокатил пивную банку; окрепнув, бороды сосулек светились мрачным электрическим огнем, забор сомкнула тьма. Двор опустел: застыли старые качели, озябшая ворона обреченно сникла на ольхе, и изможденный мокрый пес простыло гавкнул… Сухая корочка земли покрылась белой взвесью, вечер густо красил небо в синь, в домах зажглись огни. На небе звезды.

Шарахнувшись в фонарном круге, по площадке детской мрачная метнулась тень, дыша затравленно и хрипло, наискосок прошлепала по луже до подъезда, дверь распахнула, оглянулась, скрылась. За тенью в дверь пропрыгали следы.

Прохладой сумрачной вздохнуло из парадной, щами водяными. Пожарный щит пугал скрипучей щелью… Удавом в нем свернулся пыльный шланг… Вдоль ящиков почтовых, пульсируя, горели лампы, выло в шахте. Остановившись, Шишин ногтем подцепил замок, откинул дверцу, ухватив конверт, прижал к себе.

Шишину от Тани.

Улица Свободы 23.

Шишин оглянулся. Неторопливо, неотступно шли за ним следы. Не отставали. По черной лестнице поднявшись быстро, к холодной створке прислонившись лбом, он долго ждал, когда откроет мать, и у следов, что неотступно шли за ним, ему мерещились бобрыкинские рожи, и, разевая сбитые подошвы, усмехались в спину проклятые следы. Мать не открывала. Все не открывала и не открывала мать… и все не открывала и не…

Мать открыла.

– Стой, не входи! Не видишь, новую газету постелила? – сказала мать и дверь закрыла.

Звякнула цепочкой. Шишин дико посмотрел на дверь, попятился, ошеломленно оглянулся. Следы, дойдя до двери, в старые ступали каблуками и превращались в новые следы.

– Одиннадцатый час! Где только черти носят паразита? Дай ноги хоть сниму – нагадишь. – И, выставив за двери табурет, велела сесть. – И ноги протяни!

Он сел и, над порогом ноги подняв, вцепившись красными руками в сидень, терпеливо ждал, пока мать снимет сапоги. Она сняла с носками, стельками за войлок, кряхтя, бубня, шурша газетой, растворилась в сумерках прихожей, Шишин босиком пошел за ней и, перейдя порог, с бобрыкинской усмешкой оглянулся на следы.

Следы остановились. Мать вышла с тряпкой, согнувшись пополам, подтерла, ползая, руками пол перекрестив, закрыла дверь.

– Есть нечего, – сказала мать. – Не те тут времена, чтоб в полночь каждый ел. Творожник ставила, сгорел, не будешь?

– Нет, – ответил он и в ванную пошел и долго мылил руки мылом земляничным, думая про Таню.

«Таня… Таня, Таня, Таня…» – думал он.

– Полей мне там, полей! Ливмя-ливми, хоть все излей, проклятый! За воду в ЖЭКе черт за мать заплатит! – из-за двери пообещала мать и застучала, загремела кулаком по четырем стенам…

Он кран закрыл и закрутил его, понюхал смылок земляничный, постоял и вышел.

Тусклый луч тянулся из-под ванной к материнской спальне. «От спальни матери уже недалеко к себе» – и по лучу пошел.

– Творожник-то будешь? – из-за спины спросила мать, он вздрогнул, замер. – Поел бы, Саша, с чаем… сла-а-дким… целый день кровинки не было во рту…

Он не ответил.

– И свет опять не гасишь, чтоб ты провалился! – сказала мать и погасила свет.

«Сама ты …» – думал он и в темноте кромешной, не оборачиваясь, дальше шел, рукой скользя по стенам, на ощупь, тапком проверяя газетный шевелящийся настил.

– …Дом твой во тьме, – причитывала мать, – постелю постелю, в преполовине дней твоих к вратам Шеола, и с тем низвержена твоя гордыня будет, со всем шумом твоим. И под тобою червь, в тебе, и черви твой покров. Так каждый, как и ты, сравняется меж мертвых, к мертвым брошен, где адом правит низверженный дух… Ибо живые знают – зна-а-ют! – что умрут. И ты умрешь. И я.

«Шеол, шеол, шеол…» – шуршала под шагами новая газета… и новые следы, невидимые жуткие следы, как мать, заупокойную читали в спину… Всегда боялся Шишин: может мать однажды застелить газетой не паркет, но пропасть преисподнюю… в ад. И дух мерещился тлетворный, слезливый погорелый дух, и снилось, загорается газета, похрустывая, тлеет плинтус деревянный, и разъедает буквы темнота с оранжевыми язычками по краям… «Это творожник у матери сгорел», – подумал он, вдыхая запах выстоянной гари, и, успокоив так себя, опять пошел.

– …И помещу тебя на глубину земли в пустынях вечных, с сошедшими уже туда, и теми, что, как ты, путем земным идут в нее… – рассказывала мать. – Тогда настанет день, в каком из озера уйдут все воды, улетят все птицы, вымрут звери, иссякнут реки, высохнут моря, и ляжешь, не восстав, и не восстанешь до скончания небес, и до скончания времен не пробудишься, кто бы ни будил тебя. На сколько ни поставь будильник. И, источая дух, сотлеешь от безверья и исчезнешь навсегда.

– …Сам Лазарь, умерев, таким тлетворным духом исходил четыре дня до воскресенья, когда пришел за ним Христос, чтоб воскресить его. За Лазарем и за девицей пришел Иисус, по вере их. А за тобой, безверцем, за грешником чумным, который только ходит-бродит, придет Иисус Христос? Придет? – поинтересовалась мать.

Он не ответил, вспомнив, что никогда за ним еще никто и никуда не приходил… А только Таня… И Шишин снова думал… «Таня… Таня… Таня…»

– Что смотришь? Что кряхтишь, как сто грехов? Простое говорю тебе! Лишь верою воскреснешь! Понял, наконец? – бубнила мать, над преисподней новую газету устилая. – И будешь вознесен на небеса, как Лазарь и девица были. Только так… И так сказал Иисус для тех, которые, как ты, «неверую» смеялись: все выйдете отсюда! Ибо спит всего лишь друг наш Лазарь, и Я пришел, чтоб разбудить его. И о девице так же им сказал Иисус: девица эта, что лежит, не умерла, но спит. Войдя, Он взял ее за руку, и та девица встала и пошла…

И Шишин снова заскользил руками по стенам на ощупь. Газета кончилась. Он в комнату свою вошел, на дверь закрылся и, обернувшись, посмотрел следы. Следы ушли.

В окне луна горела. Шишин подошел к окну, луну прикрыв ладонью, посмотрел через стекло. Над крышей школьной белая звезда взошла. «Красивая… как Таня…» Пальцы прислонив к оконному стеклу, считал, на сколько будет пальцев до звезды. И выходило до нее четыре.

– Спишь, идол? – щурясь в темноту, спросила мать, на щелочку приоткрывая дверь, и, Шишина не разглядев, перекрестила пустоту. – Спишь… ну, Христос с тобой, поспи…

Часы пробили полночь. Шишин из-за пазухи достал письмо и, опустив лицо в бумагу, стоял, вдыхая лакричный и земляничный дух.

Шишину от Тани.

Улица Свободы, 23

«Здравствуй мой хороший, мой родной, любимый Саша! Как твоя рука? Боюсь, что ты забудешь перекисью водорода продезинфицировать порезы и йодом смазать их. Ты береги себя, родной, любимый, береги себя! И обязательно все сделай так, как нужно: йодом раненую руку смажь, бактерицидным пластырем заклей! Ты ведь не знаешь просто, сколько бактерий могло быть в этом стеклышке проклятом, лучше б ты не находил его! Зря я напомнила тебе про Изумрудный город. Быть может, даже зря вообще придумала его…

Придумала? Нет, нет! Он был, любимый… был. Он есть… он есть… он есть… Он есть у нас с тобой. У нас с тобой.

Как хорошо мне, как легко мне называть тебя любимым… Тот – чужой. Чужи его слова, его шаги, дыханье, запах, его мечты…

О, боже! Это ли мечты? Их так нельзя назвать в бреду, в беспамятстве, в безумье! Его глаза меня пугают. Он мне никто, ничто… Мое проклятье, мои разбитые надежды, мой скомканный бумажный самолет. Моя чудовищная, страшная ошибка. Мое – Ничто.

Я в никуда смотрю, любимый, и ничего не вижу в нем, не слышу в нем, не чувствую, не осязаю… точно умерла. И может, так и есть, что умерла, или, наоборот, не умерев, осталась жить в умершем мире? Тлеть? Дотлевать, как уголек костра, какой уже никто не оживит и не раздует? Растаявшая искра в небе.

Небо… Я помню, Саня, какое синее оно бывает… Сапфировое небо. Нарисуй какой-нибудь художник небо настолько синим, как оно бывает, кто ему поверит?

Кто ему поверит? Я и ты.

Зачем внесли в календари осенних птиц, птиц, улетающих на юг, весенних птиц, пусть тех же самых, возвратившихся обратно… Память… не хочу… и помнить не хочу, но не могу не помнить…

Я памяти своей еще не подписала приговор.

Куда уходит детство… в нем хочу остаться… Я знать хочу, что Изумрудный город есть…

Есть небо разноцветных рыб, есть море пестрых птиц с оранжевыми плавниками вместо крыльев, есть замок на невидимой горе, волшебные зеленые очки, в которых видно гору, и в горе есть потайная дверь, ведущая к сокровищам несметным, что, замок покидая навсегда, от человеческого глаза жадные заколдовали гномы. Великания пещера… и лилипуты! Лилипуты, а не карлики, не клоуны смешные, которых нет печальней, не злые дети…

Феи, добрые волшебники! Кольцо надежды, которое на пальце повернуть три раза нужно, чтобы оказаться в той стране, которую придумал. Какую загадал, и сбудется страна. Где люди летают на драконах верных, а в полях растут между ромашек с васильками самоцветы. Где перед рассветом эльфы собирают звезды в заплечные мешки, чтобы к закату снова высыпать их в небо… Где все, что мы с тобой придумали, осталось…

Где-то осталось. Где? И неужели только в осколках битого стекла, что замела в совок, после того как ты ушел?

Как можно что-нибудь увидеть, милый, в городе с названьем НИКОГДА…

Там не горят фонарные огни, в которых осенью под „Августин“ кружатся апельсиновые листья. В которых дождь оранжевый идет и снег похож на сахарную вату… Фонарные огни, в которых пропадает темнота и где весной махровые сиреневые ветки похожи на плывущие над миром облака…

Не забываются разбитые коленки… Не забываются обиды… Я это знаю, мой родной.

Разбитые надежды опаснее разбитого стекла, их осколки застревают в сердце, как осколки кривых зеркал из сказки…

Мне приснилось, таяли в лучах проснувшегося солнца звезды и, тая, росяными каплями стекали с листьев в мостики зеленые травы…

Твоя Т. Б.».