Текст книги "Красные блокноты Кристины"

«Титаник»

Прабабушке Мане все велико – потому швейная машинка дома стрекочет, не умолкая: подшивает брюки, а то все смеются – тебе, Маня, в детском отделе одеваться надо. И она бы одевалась, да только давно сама себе одежду не покупает, всё отдают.

Прабабушка Маня жарит в сковородке молочный сахар, печет пироги с брусникой, а другого сладкого здесь не едят, не покупают ни печенье, ни вафли, чтобы ее стряпню не обижать.

Что-то ты кашляешь, говорит она, сейчас горяченького налью. Долго гуляли.

Мы два часа бродили по роще, я мать-и-мачеху искала, а ветер северный, злой, крепкий.

А меня никакая хворь не берет, вдруг говорит бабушка, даже и забыла, какие они на вкус – лекарства-то.

Я пробую горячий еще молочный сахар, обжигая язык, потом встаю от нечего делать – бабушка мне до плеча.

Хочу подарить ей мой топик, футболку с «Титаником», – кажется, она ей до колен будет; ничего.

Катастрофа

Когда родители задерживаются на работе, Женя представляет себе автомобильную катастрофу. Их часто подвозил дядя на стареньком «Опеле», и мама с папой не пристегивались от стеснения, от дядиного да ладно вам, на заднем сиденье ведь. Сидели, вцепившись друг в друга, с напряженными лицами. Дядя тоже не пристегивался, накидывал ремень для вида перед постами ГАИ.

Сегодня родители могли и на автобусе поехать, но Женя не останавливалась, все представляла. Еще десять минут – и нужно будет спуститься к таксофону под домом, купить в палатке жетончик – она только номер бабушки и помнит наизусть:

32–17–43

Когда-то мама велела запомнить, и она запомнила, а первое время хитрила – делала вид, что вспоминала, а сама выходила в прихожую и тихонечко открывала мамину записную книжку. Там и номеров было немного, а только:

ПАПА РАБОТА

ЛЕНА

БАБУШКА

еще кто-то

Нужно будет позвонить и сказать, что они разбились, и бабушка поверит сразу, заголосит, велит оставаться на месте, никуда не уходить, не подниматься в квартиру.

Бабушка приедет, сойдет с автобуса, и ее зеленый плащ будет хорошо заметен на остановке, и Женя побежит к ней. Но даже и вдвоем они не станут подниматься.

Когда родители все-таки приходят и достают из пакетов продукты и фрукты, спрашивают – ты чего куксишься, не хочешь? Это же любимые твои. И тогда Женя успокаивается и даже не спрашивает, пристегнулись они сегодня или нет.

Сентябрь

Она протягивает той, другой девочке большую раковину, это не настоящая раковина, не прямо здесь нашли, не на берегу. Это старая раковина, она как вещь, как позапрошлогоднее платьице, из которого выросла, но все равно хочется надеть, потому что мама смотрела и радовалась, оно ведь из тех было, что еще она покупала, не из папиных. Папины тоже хорошие, даже и дороже, из универмага, из отделов Детская нарядная одежда, My princess, но иногда они приносят чуть меньше радости, пап, ты только не обижайся.

Папа не обижается, но все видит.

Поедем и в этом году в Судак, хочешь? Как всегда ездили.

Она хотела, она обрадовалась, взвизгнула, пошла собирать вещи – и в пять лет могла, по крайней мере вытащить из маленького комода синий купальник.

И они поехали в Судак, где ели на набережной большую пиццу с двойным сыром и чуть сыроватым тестом, как любили оба, но только мама говорила, что это странно и не очень полезно, а вдруг там яйца?.. Но какой вред в яйцах, в конце концов, их часто давали в садике к завтраку, и можно было раскручивать-раскручивать-раскручивать прямо на столе. Другие дети говорили, что это проверка на – проверка на что, она не догадалась и не запомнила, но все равно крутила, наблюдала.

Смотри, какая, говорит она и протягивает раковину малышке с крупными родинками на лице. У нее тоже родинки, мама говорила – счастливая моя, вот у тебя пятнышки крес-то-об-раз-ные, разные, очень красивые, ты будешь очень счастлива.

Как тебя зовут, говорит она, и малышка с другими родинками говорит что-то вроде Тина, тина, какая еще тина, болотная темная тина?..

Она переспрашивает: Тина?

Малышка кивает, уверенная в имени.

Это хорошая раковина, говорит Тина, не болотная тина, а хорошая, пенная, вот-сейчас-настоящая, горячая, пляжная, но не до невозможности раскаленная, потому что приехали в конце сентября, потому что мама не переносила жару, нельзя ей было, сразу же сильно болела голова и поднималась температура, но даже папа не может ответить, почему поехали в сентябре и вдвоем.

Ей кажется, что они должны были встретить на пляже маму – в большой соломенной шляпе, светлой рубашке, закрывающей плечи, белую от солнцезащитного крема, но не встретили, поэтому папа и пошел дернуть рюмашечку, да, так он стал говорить с прошлого мая, оправдываясь и извиняясь, а потом уже и не извиняясь.

Тина гладит раковину, а потом ее зовет мама, она убегает, не прощаясь, и ждут абрикосы в темных пятнышках, ломтики теплого арбуза, медовая трубочка, купленная тут же, у торговки с большой тканевой сумкой, в которой все, в которой чурчхела и все вкусное. Мама не разрешала, понятно. Все они с папой, тайком.

Она тоже озирается, но папы нигде нет, хотя понятно, что он тоже мог бы купить и принести абрикосы, все вкусное, но только он обещал вернуться через час, но где он, этот час, как понять, прошел ли?

И она ждет, сидит на парапете, потом ходит возле гранатов.

Ее замечает та самая маленькая продавщица чурчхелы, у которой мама Тины купила трубочки, подходит и спрашивает.

Нет, ну это совсем безобразие. В милицию надо.

Она хотела в милицию, в милиции раньше работал папа, и это было хорошее время, ну хорошо, может, и не надо так сразу в милицию, а тут аквапарк есть, пойдем туда, может, что скажут. Тебя как зовут? А папу?..

Папа Женя, малышка Саша ожидает вас напротив комплекса «Прибой», говорят по громкой связи, а маленькая продавщица чурчхелы все теребит – а мама твоя где, как ее имя?

И почему-то оно не вспоминается сразу.

Ксюша сопротивляется

У Ксюши двадцать ошибок в диктанте. Или двадцать пять, я все никак не могла сосредоточиться и посчитать палочки и галочки, которые налепила на полях густо-густо, одну к одной – и мне бы за такое самой двойки не избежать было, потому что неаккуратно, некрасиво, наша русичка не любила.

Ксюша всегда кричит, сопротивляется.

У тебя двадцать ошибок в диктанте, Ксюша. Что будем делать?

Ксюша сопротивляется.

Я жду ее родителей, но они не приходят.

(Я никого не жду – было бы страшно в глаза смотреть, как будто это я дел наворотила.)

Ксюша остается после уроков и переписывает слова.

Осинь грусная пара но как красив лес осинью Сряди. золотых бирёз пылают богровые листья клёнов рибин. Когда крушатся и падают здиревьев жолтые листья ты не слышиш шёраха ты только видиш их безумный палёт. Тишына и бизмолвье вокрук

Что такое «бизмолвье», Ксюш? Ты перечитывала, что написала?

Это когда ты молчишь, единственная в классе, даже когда обращаются. Даже когда мальчики пытаются надеть тебе на голову пластиковый пакет. Впрочем, нет – тогда ты кричишь, гоняешь их, а им только смешно. Но со мной никогда не можешь поговорить, ни на один вопрос не можешь ответить.

Ты на биологии тоже так?

И на математике?

Знаю, что не она виновата, что она вообще не должна быть здесь – в этой школе, в моем классе; что ей нужно особую, хорошую, где знают, как работать с такими детьми, я же ничего не умею. Я умею только считать орфографические и пунктуационные ошибки, палочки-галочки, злиться умею, разговаривать, после уроков оставлять.

Ксюша сопротивляется.

Ксюша сопротивляется: сейчас сломается ручка, в пальцах зажатая, – синяя, с толстым стержнем, дешевая, отчего чернила смазываются сразу же под руками; или бог его знает отчего, от ее ладошек, вечно влажных, липких. В первом классе ее уродиной дразнили, говорили, что она после туалета руки не моет. И я почти верю – иначе отчего все время какие-то следы, темноватые пятна на страницах тетрадей, даже трогать не хочется. И именно ее тетради никогда не носила домой, а оставляла на столе, а утром быстро просматривала. И потому мои пометки и исправления сделаны такой же плохой и дешевой красной ручкой, найденной здесь же в ящике стола, в котором вечно море забытого прежними.

– Бизмолвье – сидеть за столом, – говорит Ксюша, – не писать ничего.

Я сижу и объясняю каждое слово, хотя она все равно ничего не запомнит, и только через двадцать пять минут кончится час, отведенный для индивидуальной работы с неуспевающими, а потом я пойду домой в «бизмолвье» осенней дороги.

Сумка

Мама дала старую сумку, желто-коричневую, кожаную, на застежке металлической – щелк-щелк, а пальцам приятно, прохладно: хорошо, когда есть застежка, хорошо, когда она так правильно чувствуется. Всю дорогу в детский сад щелкала щелк-щелк, маме надоедала.

В группе щелкала.

На прогулке.

Куртку сняла – щелкала.

Шарф размотала – щелкала. И потом.

Там ничего не было, в сумке, ничего не положила – хотя видела, что мама носила яблоки, салфетки, розовую помаду, маленькую расческу.

Девочки подходили, спрашивали – а это что у тебя такое, что за замечательная взрослая сумочка, просили поиграть, просили их вещи ненадолго положить, совсем ненадолго: всем отказывала, говорила, что они свои сумочки могут завести, а в эту я ничего не положу, даже трамвайный билетик, найденный возле веранды, грязный и влажный, потому что вчера дождь был. Даже клипсы не положу, хотя их подарил папа и сказал, что к школе будут настоящие серьги.

Я хочу, чтобы были настоящие, но клипсы все-таки пока люблю больше: девочки говорят, что прокалывать уши совсем не больно; так, будто секунду жжет что-то, словно комарик кусает. Но комарики кусают так, что не жжется, а просто больно немного, а иногда даже не замечаешь, потом только, когда расчесываешь красное пятно на щеке, а мама говорит: прекрати, заразу занесешь.

Я прекращала.

Зараза у меня на руках, под ногтями – их надо мыть тщательнее, царапать мыло, чтобы глубокие вмятины оставались. Можно щеткой, но не люблю, боюсь – она совсем больно пальцам делает, до крови даже.

Так вот, даже клипсы в сумку не положу, потому что это же мамина, совсем замечательная мамина сумочка. А клипсы золотые, маленькие. Папа с зарплаты принес, а маме что-то еще принес, тоже золотое. И мама так на него смотрела – хорошо смотрела.

Татьяниванна велела на тихий час идти, а я не хотела, никто не хотел, но все равно пришлось снять одежду возле стульчика, повесить аккуратно, а дальше к кровати в майке и трусах пойти.

Ну куда ты со своей сумкой, оставь. Щелк-щелк появился, вылетел из-под пальцев. Ну что ты сегодня целый день щелкаешь, надоела.

Татьяниванна загородила дорогу, протянула руки – давай, давай возьму, нечего грязь в постель нести.

Какая грязь? Это моя сумка!.. Грязь только у меня под ногтями, а потом на мыле разводы.

Не хочу отдавать, но сумка словно бы сама собой вырывается из рук, поднимается вверх, оказывается под мышкой у Татьяниванны.

Не реви, слышишь? Вот я сюда на стульчик положу, а после тихого часа возьмешь. Слышишь? Все равно ревет. Да она у тебя все равно пустая.

И все смотрят, и все пальцами показывают, что я реву.

Я ложусь на кровать и реву, и реву, и не поворачиваюсь, не смотрю ни на кого. Потом от скуки стала пальцем расковыривать нос, распухший от слез, и пошла кровь, полилась на наволочку.

Лилась, а потом я заснула.

После тихого часа Татьяниванна посмотрела на меня, на постель и закричала.

Ты что тут устроила, кричала. Не могла в туалет отпроситься, раз кровь носом пошла? Как теперь спать на такой подушке будешь?

Я посмотрела. И совсем крови немного, так, капельки.

Ты что, думаешь, что за тебя кто-то стирать это будет? Возьмешь домой, и пусть родители дома стирают. На руках или в машинке. Мне все равно.

Она не дала мне никакого пакета, но знаю отчего, чтобы я сложила окровавленную наволочку в мою сумку, в мою пустую сумку.

Я сложила, скомкала наволочку, а она еле вместилась, можно сказать, что и не вместилась совсем, а сумка не закрылась, и никогда больше не было щелк-щелк.

Сломанная молния

Они расходились по номерам, не своим – он заглянул в один, там сидели посреди пола в дыму, играли. На наручных половина второго ночи, но все не заканчивали. Кто-то поднял голову, осмотрел его как чужого – разъял, расчленил глазами: хорошие черные брюки, школьная светлая рубашка, пробивающаяся щетина на подбородке (не брился утром, торопился на автовокзал, где всех ждал арендованный автобус), подрагивающие каштановые ресницы, слишком длинные для мальчика (но потом, в четырнадцать лет, когда впервые получил серьезный рейтинг, перестал думать о них и обо всем). Алексей, сказал один из тех, поддержишь? Он мельком взглянул на доску – мат через восемь ходов, но они не замечают. Он постоял чуть, покачал головой, дождался хода черных – Руслан, его зовут Руслан, вдруг вспомнилось имя, доверенное памяти еще, кажется, в одном из первых турниров, не в региональном даже, а в их, клубном. Руслан, сказал тогда темноволосый парень в олимпийке со сломанной молнией. Они ждали результатов, смешно ходили возле разросшихся парковых акаций. У Руслана тогда было первое место, у него ничего, и потом, когда мама напекла желтых толстых блинов и разложила по тарелкам, даже подумал, что не имеет права ничего есть. Бог знает, отчего так думал.

– Алексей, – повторил Руслан, – присоединишься?

В номере пахло густым мальчишеским воздухом, несвежими футболками, коньяком. Он только два месяца назад впервые попробовал – острое, жаркое. Ничего не почувствовал толком, а обожгло рот, хотелось потом долго запивать водой.

Он снова покачал головой: черные стояли.

– Что так?

– Да завтра вставать ведь, – он услышал свой голос.

– Да брось.

Андрей Валентинович поехал с ними, но он внизу, на первом этаже, не увидит и не услышит. Поэтому можно не спать, а в пять утра упасть, не умываясь, чтобы в восемь уже быть в столовой, где сядут на свободные места, не чувствуя вкуса овсяной каши, творожной запеканки.

Руслан встал и, покачиваясь, сделал движение навстречу. Когда дождались результатов, Руслан неожиданно пошел с ним до остановки. Польстило – кандидат в мастера, на год старше, необычное открытое лицо. Хлынул дождь, и под ближайший козырек уже бежали. В какой-то момент Руслан снял с себя олимпийку и распростер над головами обоих. Где ты занимаешься, спросил, задыхаясь. Нигде, он ответил. Приходи в клуб по субботам и четвергам, я буду, пообещал Руслан. Маршрутка приехала, в небе заблестело, загрохотало, глаза зажмурил: верил – от этого молния непременно пройдет мимо, ударит в высотный дом, в колокольню, не в него. Глаза открыл: попрощались. Но когда ехал, чувствовал стеснение, напряжение, а это наверняка было оттого, что всю дорогу Руслан был слишком близко к нему, как раньше никто, а от олимпийки пахло теплой человеческой кожей. И дома, перед тем как выйти к маме и желтым блинам, долго-долго успокаивал себя в комнате, старался думать про ферзя, просчитать и сосчитать еще раз. У него не было друзей. Может быть, это теперь Руслан?

– Брось. Ты же не собираешься прямо сейчас пойти баиньки?

Алексей всмотрелся в него. Руслан не видел мата через восемь ходов, что-то случилось. Потому что тогда, с той поры, когда они стали встречаться в клубе по четвергам и субботам, важное произошло, поменялось. И когда это поменялось, он перестал думать о ресницах, о школе, о маме, о Вике, а только представлял себя на открытой местности, полной дождя и грозы, от которой уже бессмысленно закрывать глаза.

– Может, и собираюсь.

– Тогда непонятно, зачем ехал сюда.

– Как – зачем? Играть.

Играть, повторил Руслан, а он придумал, досказал про себя: ну вот ты сыграешь завтра, хорошо. Ты выиграешь, а потом еще выиграешь, вернешься в отель, вечером заберет автобус, чтобы везти домой, а что останется? Дождь, он хотел сказать. Но Руслан не добавил ничего. Но застыл, странный.

– У меня болит тут, – он показал на область под ребрами: там и вправду болит, когда долго не ешь, – пойду лягу.

Это устроило, и Руслан вернулся к недоигранной партии.

После того дождя, и еще дождя, и еще трех дождей они перестали видеться. В последний дождь они пошли домой к Алексею: не договаривались, просто маршрутка забрала обоих.

Потом кончились, истаяли долгие разговоры. То есть встречались, конечно, руки пожимали, и все потом казалось, что рука пахнет теплой человеческой кожей, автобусным билетиком, деревом.

Развернулся и пошел в свой номер в другом конце коридора, но не успел снять белую школьную рубашку, уже чуть-чуть маленькую под мышками, как в дверь постучали: Руслан. Не качался, смотрел сосредоточенно – не в глаза.

– Я тут подумал, что все-таки чего-нибудь безалкогольного тебе выпить не помешает. У тебя же нет?

Руслан осмотрел номер, пролетел взглядом – увидел и кувшин с кипяченой водой, и его собственную маленькую бутылочку с минералкой.

– Держи.

В руке – пластиковый стаканчик с апельсиновым соком.

– Я пошел.

– Вы доиграли? – Алексей окликнул; захотелось сделать что-то приятное, сказать.

– Нет, мы…

Конечно, им еще долго, но только зачем пришел, прервался? Он бы никогда, разве только раньше, когда еще по-настоящему дружили. Руслан помотал головой и пошел по коридору. Прямо. Прошел свой номер. Выругался, вернулся, хлопнул дверью.

Да, нужно снять рубашку. Она старая, в ней давно, в ней же и сфотографировали для городской газеты, подписали: самый многообещающий – или что-то такое написали, уже и не вспомнить. А на фотографии глупо вышел: неулыбающийся, мокрый, челка ко лбу прилипла. Но мама читала самый многообещающий, и все читали самый многообещающий, а ему иногда хотелось не быть никаким многообещающим, и чтобы запахло деревом, и чтобы Руслан снова и снова раскрывал над ними олимпийку, точно маленький зонтик, не для чего-то, а просто так, чтобы дождь не попадал, хотя он все равно попадал. В клубе после публикации окружили, смотрели, улыбались, думали, что вот сейчас-то все начнется. Воспитали. И только Руслан смотрел странно и холодновато, хотя поздравил первым, улыбнулся, руку пожал. И им никак не удавалось сойтись в местных турнирах, завтра – завтра непременно сведет судьба, если не жеребьевка, так на каком-нибудь туре доведется за одним из первых столов играть. Можно ли было представить, что он – с Русланом? Да и тот почти наверняка сразу улетит куда-нибудь в середину, разве можно было представить и это?..

Алексей снял рубашку, повесил на спинку стула, чтобы не помялась, посмотрел на себя в зеркала на шкафу – на груди следы от прыщей, что раньше давил, ковырял ногтями. За последний год прошло: он оставил себя в покое, перестал обращать внимание, и хотя мама уже несколько раз спрашивала, в самом ли деле он никуда не хочет поехать летом и почему плавки, купленные нарочно для купания в Волге в июле, лежат на полке с приклеенным ценником, – было и доброе: он перестал думать, что скоро умрет, хотя в пятнадцать лет только об этом.

Стакан с апельсиновым соком стоял на тумбочке. Руслан поставил? – нет, он дальше порога не проходил. Значит, сам, как не заметил?..

Он стал пить, и странным вначале показалось на языке, потом притерпелось.

В восемь нужно быть на завтраке, подумал он, и выпитый сок вдруг подкатил к горлу – сейчас, сейчас пройдет. А завтра уймется и тихая резь под солнечным сплетением – может, и не стоило бы пить кислый сок сейчас, на голодный желудок, но только отчего принес Руслан: захотел извиниться за все? за то, что нарочно в автобусе громко говорил Андрею Валентиновичу, что он не считает для себя зазорным учиться у того, кто разбирается лучше? за то, что после тех дождей прошло почти четыре года и с тех пор ни с кем не разговаривал, как нужно по-настоящему разговаривать –

Что-то прижалось к голове, мягкое, теплое – сон подобрался, приник, как обычно не приходил, сжал виски. Ну что тебе еще, что; и ведь постарался с вечера отдохнуть, выспаться, упросил маму не включать телевизор, чтобы побыть в тишине, чтобы не звучали в ушах случайные всполохи звука, – и она послушалась, заглушила обычно шепчущийся и звучащий дом.

Ну вот как же он не увидел, что мат будет через восемь ходов?

Лешенька, как же хорошо, что у тебя появился друг, проговорила мама где-то далеко.

Во рту на секунду стало горько, потом – больно. Молния вспыхнула над его головой, вздрогнула и переломилась пополам.

Красные блокноты Кристины

7 ноября, воскресенье

Вот я и купила в канцтоварах большой красный блокнот, хотела простую тетрадь в клетку, но когда взяла в руки отчего-то вспомнила как всю жизнь писала в обычных с зелеными обложками, а когда школу заканчивала, уже появились разные, даже такие, которые словно бы не подходили под алгебру или английский, словно бы созданные просто так. Я извиняюсь перед психологом за то, что не всегда буду правильно ставить запятые и другие знаки препинания, потому что в школе училась давно и никогда не думала, что это потребуется для обычной жизни но вот теперь. А потом-то мне зачем писать было, вот и не заходила в канцтовары много лет. А сейчас смотрю сколько всего появилось еще больше еще больше.

Но я все равно купила БЛОКНОТ, а не тетрадь, потому что это вроде как взрослая вещь, которую покупать не стыдно.

Она велела мне записывать все о чем думаю, даже если думаю глупые вещи и вообще о чем не говорят, но она сказала: «вы все равно записывайте даже если никому не покажете даже если сами перечитывать не будете».

Ну я думаю, что Вася козел, но не потому что не купил мне ту юбку которую я попросила, а у меня на карте осталось всего полторы тысячи рублей, когда я хотела еще и бустгатер бюсгалер бюстгальтер. Не потому что я шла из торгового центра без новой юбки и все время выговаривала Васе, он разозлился, но терпел, а дома когда я снова завела ту же тему, замахнулся не ударил, так только, припугнуть хотел. Наверное он поэтому и козел, хотя если так подумать, то я и сама немного виновата, потому что вместо бустгатера могла бы купить юбку сама, а не тратить деньги просто так и не надела потому что в самом деле у меня этого белья полный шкаф я просто не смотрю вечно забываю есть ли мука например или средства для мытья посуды или уже кончилось. Это Вася меня ругает, что не смотрю, хотя ведь не ему мыть.

И тогда она мне эта женщина в дурацких штанах с широкими штанинами такие еще называются «аладдинами» велела все записывать даже про юбку и про белье, хотя это стыдно и совсем не нужно

что я чувствовала когда он замахнулся

что я чувствую когда он замахивается

что я чувствую когда он поднимает на меня руку

я тогда чувствую себя так точно я его птица я его вещь

что это страшно а потом будет даже немного приятно когда он извинится и возможно завтра купит ту юбку о которой я плакала

больше я ничего не чувствую

8 ноября, понедельник

Вот она мне велела писать каждый день, но я не знаю что записать.

Вася пошел на работу и я тоже пошла и пробуду там до восьми вечера или еще дольше если сменщица опять опаздает или опоздает.

9 ноября, вторник

Айгуль опоздала на полчаса извинялась, чуть не плакала вся мол прости ей из Реутова далеко ехать, а меня что неужели должно это волновать мне самой ехать не близко и если она думает что я ей буду все прощать только потому что у нее эти шишки на ногах и пятеро детей то нет не буду

так я ей и сказала

Ничего я ей не сказала, потому что она заплакала когда говорила про Реутов про электричку, а тут я еще шишки эти вспомнила – переобуваемся, переодеваемся-то вместе в каморке часто видим друг друга без обуви и без одежды страшные шишки если подумать какие-то синие. Я спросила почему такие, а Айгуль что-то такое сказала типа на ногах все время стою, но думаю, что это вранье я тоже стою и никаких шишек.

Айгуль тридцать шесть, мне тридцать четыре но все говорят что выгляжу значительно моложе то есть Вася говорил, когда мы только познакомились.

Я пишу в электричке поэтому не знаю обидится ли Вася что я задержалась сумею ли объяснить все смотрю на ноги ищу шишки, но их нет слава богу их нет.

10 ноября, среда

Он не обиделся, потому что купил пиво.

А что я чувствую по этому поводу?

Я чувствую так как будто мне не тридцать четыре, а тридцать восемь или даже сорок, и наплевать, как там выгляжу – на самом деле не верю, что моложе, разве что совсем давно, когда и вправду была моложе это надо будет потом вырвать эти листы хотя женщина говорила ничего не вырывать, пусть остается, даже если стыдно, но это совсем по-дурацки вышло, как будто кому-то еще интересна я, мое.

Я чувствую себя так, словно давно любила Васю, влюбилась в него, когда он говорил, а теперь осталась только злость – что он слишком быстро и неопрятно ест, глотает и салат оливье, и макароны, и соленые орешки, иногда замечаю, что к щеке его что-то пристало, а он – нет. Ну и еще он однажды сказал а что у тебя щеки как у хомяка, у меня то есть щеки как у хомяка, и ничего, я не должна была обижаться, потому что это ШУТКА была, че ты как эта, на шутки еще дуться будет.

Что я чувствую по этому поводу?

Ничего не чувствую, а нужно накинуть форменную куртку и между дверей снежную грязь убрать, а то нанесли на ногах.

Бог знает, как так незаметно зима началась, недавно вроде еще по листьям ходила

11 ноября, четверг

Вчера я опять задержалась на работе, потому что Айгуль не пришла. Даже написала Васе – мне придется две смены брать, ничего? Но не ответил, а потом я узнала, что его не было ночью дома. Вот сейчас утром пришел и пишу это в ванной куда он стучит

открывай говорит, я ничего тебе не сделаю

Я говорю, чтобы уходил, потому что я все равно заперла на задвижку, которую не сломать.

Но Вася на самом деле может сломать – у него сильные руки, он раньше мог поднимать меня на руки и нести через лужи, только больно было ужасно под ребрами, когда он нес, а когда говорила – начинал злиться, кричать: мол, я не ценю, другой бы сказал ну и хрен с тобой что ноги промочишь, а я забочусь

Но только я думаю, что я сама могла легко эти лужи обойти и перешагнуть.

А сейчас упрашивает – ну что такое случилось, Кристя, открой дверь. Может, ему умыться надо?

КРИСТЯ ОТКРОЙ

КРИСТЯ ОТКРОЙ ГОВОРЮ

Знаешь же, что хуже будет, если не откроешь.

Я ничего тебе не сделаю.

Я не верю, что он ничего не сделает, но ведь нельзя вечно сидеть в ванной – и когда он затихает, успокаивается, открываю дверь.

Ничего.

Он смотрит на меня. Потом замахивается.

Что я чувствую когда он на меня замахивается

Эта женщина, которая тогда пришла к нам в КРИЗИСНОМ ЦЕНТРЕ, сказала, что у любого чувства есть название, но мне нужно было спросить у нее, как называется такое чувство, когда так страшно, что ты от страха открываешь дверь, хотя ее совсем никогда не надо было открывать.

13 ноября, суббота да все-таки суббота куда вчера делось

В КРИЗИСНОМ ЦЕНТРЕ куда я пришла после травпункта травмпункта потому что боялась идти домой так как не знала дома ли Вася мне сказали что могут оставить на две недели у них есть место в хостеле с которым договор но что мне обязательно надо написать заявление в полицию. Там, в травмпункте, тоже говорили, хотя я сказала что просто споткнулась на лестнице они кажется не поверили.

В КРИЗИСНОМ ЦЕНТРЕ опять была та женщина с красивым дорогим блондом на голове – я знаю, разбираюсь в таком, когда не просто в парикмахерской эконом-класса за две тысячи сделано а реально в хорошем месте где предлагают кофе/чай черный/зеленый, где улыбаются – она звала нас по одному к себе в кабинет, ну не в кабинет, а в такую маленькую каморку в похожей мы храним тряпки и ИНВЕНТАРЬ на работе и спрашивала, ну, как у нас дела, в том плане что здесь у каждого своя психологическая травма и мы должны учиться ее проговаривать, чтобы стало легче.

А меня женщина спросила – здравствуйте, Кристина, удалось ли вам применить технику расписывания, а я сказала – да и отдала ей большой красный блокнот, в котором записаны эти все слова, но я не знаю, стало ли тише и легче.

14 ноября, воскресенье

Но я все время думаю лежа на нижнем ярусе в хостеле (в комнате кроме меня еще восемь девочек), что, наверное, не стоило в Москве оставаться, правильно мама говорила, но Вася говорил, что мы найдем работу, сразу оба найдем, а часто работодатель дает комнату на первое время и потом, тем более если семейная пара, тогда сразу смотрят и понимают, что серьезные, надежные люди, не сбегут, не накосячат. Да и потом вернуться было бы тяжело, потому что я уже увидела и большие красивые торговые центры, и широкие дороги, да и мама всем говорила дома, что я в Москве, поэтому приезжать было нельзя, никогда было нельзя.

И сейчас нельзя, даже когда невозможно будет находиться больше в хостеле – они оплачивают максимум две недели, потом надо самой, как-то снимать, что-то думать. Еще они сказали, что непременно будет звонить Вася и чтобы я сама решала, брать ли трубку, а только они не рекомендуют. И правильно, пускай подумает теперь над своим поведением.

Я все стараюсь вспомнить, пьян ли он был тогда – и теперь вспоминаю, что да, конечно, конечно очень пьян, по-другому и быть не может. Он же всегда пьяный злой, а тут еще я задерживалась, все время задерживалась, злила его.

15 ноября, понедельник

Вася встречает меня у работы, сам в черной куртке, сонный, незлой, спрашивает, почему я не отвечала, что тут с ума от беспокойства сошел, что всех расспрашивал, где я, звонил, а они молчок. Вот ты и нашлась, дура моя, говорит Вася, а я стою, и стыдно перед той женщиной с дорогим платиновым блондом: ведь она не вернула мне блокнот обратно; думала, значит, что мне больше нечего писать, а мне еще много всего осталось.

И я продолжаю.