Текст книги "Встречи и знакомства"

Так как большинство детей, воспитывавшихся в Смольном монастыре, принадлежало к семьям вполне состоятельным и более или менее знатным, – то понятно, что и отношения этих семей к детям выражались в широком баловстве, в тех пределах, конечно, какие были возможны и доступны при условиях той эпохи, когда двери заведения оставались закрытыми для ребенка в течение долгих девяти лет.

Ни на туалет детей, ни на их приезд и отъезд из дома не приходилось родителям ровно ничего тратить, и понятно, что при таких условиях не могло быть речи об отказе исполнять их скромные требования, ограничивавшиеся покупкой сначала нарядных кукол и затейливых игрушек, затем более или менее прихотливых пеналей и тетрадок, а в старшем классе покупкой перчаток, духов и газовых вуалей, допускавшихся как единственная вариация к однообразному институтскому костюму.

Всем этим самые небогатые родители обильно снабжали детей своих, и только редкие из воспитанниц, круглые сироты, оказывались лишенными этой скромной детской роскоши.

Маленькая графиня Червинская, с первой минуты своего поступления в Смольный не имевшая, кроме маленького брата, никого близкого или родного, тем не менее не знала никаких лишений и наряду с самыми богатыми подругами своими получала в маленьком классе самые дорогие и затейливые игрушки, впоследствии дорогие тетради и книги, а в старшем классе во все дни, предшествовавшие казенным балам, когда подраставшие уже воспитанницы озабочены были предстоявшими скромными отступлениями от казенной формы, – щегольские перчатки и большие флаконы дорогих заграничных духов.

Все это присылалось и доставлялось ей молча, адресованное прямо на ее имя, без малейшего упоминания о том, кем и откуда все это присылается, а когда наступил момент выпуска из института и графине Розалии объявлено было, что она остается в Смольном пепиньеркой еще на три года, – то к Червинской, не имевшей никаких средств на экипировку, явились представительницы самых дорогих магазинов для того, чтобы снять с нее мерку на платья и прочие наряды, причем ей представлены были образцы самых лучших и дорогих материй на выбор.

Здесь тоже имя благодетельной феи, так заботливо обдумывавшей все, что касалось бедной и безродной сироты, оставалось тайной для всех.

Знали только, что все оплачивалось дорогой ценой, и только когда накануне выпуска прислана была на имя графини Розалии богатая, как бы свадебная, корзина, на дне которой под ворохом дорогих кружев и лент оказался с трогательной заботливостью положенный католический молитвенник, переплетенный в черный бархат, с серебряным крестом наверху, – и сама молодая девушка, и ближайшее начальство Смольного монастыря поняли источник этой нежной, неустанной долголетней заботы… и узнали царски-щедрую и нежно-заботливую руку императрицы Александры Федоровны.

Не менее ясно сказалась ее великодушная поддержка и в другом случае из жизни графини Розалии.

По раз узаконенному обыкновению, при выпуске печатается подробный список всех воспитанниц с обозначением имен, фамилий и чинов или титулов их отцов. Дошел черед до дочери казненного преступника, замешанного в заговор против власти и особы государя. Начальство института поставлено было в тупик.

Как поступить?.. И чьей дочерью назвать молодую девушку, отец которой, лишенный всех прав состояния, окончил позорной смертью на виселице?!

Тут опять в деле приняла участие императрица Александра Федоровна. Она, всесильная над волей своего царственного супруга, смело пошла к нему с открытым листом, в котором пропущено было спорное имя дочери казненного поляка, – и вышла из кабинета государя, держа в руках тот же лист, на котором стояли собственноручно написанные государем слова:

«Графиня Розалия Александровна Коловрат-Червинская, дочь умершего камергера бывшего двора польского».

Надо было знать характер и направление императора Николая I, чтобы понять все значение этих слов, им самим начертанных.

Кроме графини Розалии поступила в мое время в Смольный еще маленькая воспитанница, сама себя определившая; но это определение состоялось при несравненно более веселых условиях.

Император Николай Павлович всегда и во всех своих резиденциях любил вставать очень рано и подолгу гулять на свежем воздухе, не считаясь с погодой. Особенно любил он Царскосельский парк и в бытность свою в Царском всегда совершал очень дальние и продолжительные прогулки по парку.

Однажды, когда он присел отдохнуть около одного из павильонов, слух его поразил необыкновенно громкий и капризный голос ребенка, с кем-то горячо спорившего.

Всем известна исключительная любовь государя к детям… Горячий детский спор заинтересовал его, он встал и тихонько прокрался, чтобы разглядеть поближе, кто именно и о чем спорил.

На повороте аллеи, в стороне от павильона, он увидал очень миловидную девочку лет 8 или 9, с веревочкой в руках, с оживленным, раскрасневшимся личиком и полными слез глазками. Она горячо спорила с пожилой, просто одетой женщиной, видимо, горничной или простой русской няней, которая напрасно старалась ее в чем-то убедить.

– Я сказала, что пойду, и пойду!.. – кричал ребенок, топая маленькими, щегольски обутыми ножками.

– А я говорю, что нельзя!.. Вот я ужо маменьке пожалуюсь!.. Что это на самом деле такое?.. Никакого сладу с вами нету!.. Сил моих недостает!

Девочка махнула рукой и, стряхнув с глаз остаток набегавших слез, принялась ловко прыгать через веревочку, направляясь в сторону только что оставленного государем павильона. В несколько бойких и ловких прыжков она очутилась прямо перед государем. Она на минуту остановилась, а затем, сделав ему учтивый книксен[164]164
  Книксен – женский поклон с приседанием.


[Закрыть], рукой показала ему, чтобы он пропустил ее вперед.

Государь, вместо того чтобы посторониться, широко раздвинул руки, как бы желая поймать маленькую шалунью.

– Пустите!.. – отмахнулась она. – Ведь я вам сделала книксен, чего вам еще надо?..

– Мне надо, чтобы вы мне дали ручку и сказали мне, как вас зовут?..

Девочка рассмеялась и, протянув ему руку, громко и отчетливо сказала, слегка и очень грациозно грассируя:

– Зовут меня княжна Лидия Владимировна Вадбольская, а называют меня все Лили. Довольно с вас?..

– Нет, мало!.. – рассмеялся государь. – Я хочу знать, с кем и о чем вы так ожесточенно спорили?

– Это старая няня Афимья!.. Она совсем несносная! По целым дням ворчит и пристает!.. Теперь вот я от нее ускакала, и ей меня не поймать, тем более что она должна еще на ферму за молоком пройти… А маме она на меня непременно нажалуется!.. Уж она без этого не может!..

– О чем же вы так ожесточенно спорили с ней?

– Она не хотела меня сюда пускать… Уверяет, что беда будет, ежели я здесь прыгать стану, потому что здесь иногда сам государь гуляет!.. А, по-моему, никакой тут нет беды!.. Он будет гулять, а я буду скакать!.. Что это ему помешать может?.. Верно ведь?..

– Совершенно верно, княжна!.. Я даже уверен, что император очень рад бы был посмотреть, как вы мило прыгаете!

– Ну, уж вот это вздор!.. – покачала она своей кудрявой головкой. – Он, говорят, сердитый…

– Кто ж это говорит?.. – рассмеялся государь.

– Все… – пожала малютка своими узенькими плечиками. – Все его боятся! Да он и в самом деле недобрый… Я и сама это знаю!..

– Вы-то откуда же это знаете?!

– А он меня в Смольный монастырь принять не хочет! Мама его просила, бумагу ему подавала… Большая такая бумага и написана, точно напечатана! А ей и прислали отказ. Как она, бедная, плакала! Вспомнить даже жалко! У нее ничего нет теперь… Прежде много всего было… когда папа был жив… А теперь все ушло… Уж куда ушло… я не знаю… Няня говорит, что мама сама виновата… Да ведь у няни Афимьи все виноваты! Она одна только всегда права! Но денег у нас совсем нет. Со-овсем!.. Со-о-всем!.. – протянула она грустным тоном. – Только то, что барон даст…

– Какой барон?

– Наш барон… Длинный такой и худой… Он тут, близко от нас, на даче живет…

– А как его фамилия?..

– Ну, уж этого я не знаю!.. Барон да барон!.. А фамилий его я запомнить не могу… Немецкая какая-то и длинная… такая же, как он сам!.. Это барон маме посоветовал меня в Смольный отдать!.. Мама плакала, когда бумагу об этом писала… А когда отказ получила, опять плакала! Ничего у них не поймешь! – взмахнула руками девочка, вновь закидывая свою веревочку за головку.

– А вам хотелось бы поступить в Смольный монастырь? – спросил государь.

– Да, – беззаботно ответила малютка. – Мама сама там воспитывалась… и ее мама тоже!.. Там, говорят, хорошо!..

– Хотите, я за вас попрошу государя? – улыбаясь, спросил император.

– Вы?!

– Да… Я!..

– А разве вы можете с государем разговаривать?!

– Могу!..

– Часто?..

– Когда захочу!..

– И вы это не врете?!.. – внезапно разразилась она неэлегантным вопросом, вызвав этим искренний смех императора.

– Нет, не вру!

– То-то!.. Врать стыдно!..

– Так попросить?

– Попросите, пожалуй!

– А какая мне за это награда будет?

– Конфет мне тогда принесите! Вот вам какая награда! – рассмеялась шалунья.

– Как?! Я дело устрой, да я же и конфет купи?! Разве это справедливо?..

– А что же я могу вам дать? У меня ничего нет, и денег тоже нет… Был один золотой, да и тот няня Афимья мне на туфельки взяла!.. Говорит, у мамы своих нет, а у барона няня Афимья брать не хочет… Она не любит барона!.. Однако, пора мне домой… Няня, верно, уж и молоко с фермы принесла… Завтракать пора!.. А то опять она ворчать станет!

– Когда же я вас увижу, чтобы вам ответ императора передать?.. – спросил государь.

– Да я всякий день почти здесь гуляю… Няня приведет меня да и оставит одну побегать!.. Здесь не страшно!

– Хорошо… Приходите же завтра…

Маленькая княжна кивнула головкой, сделала наскоро шаловливый книксен и быстрыми прыжками исчезла за деревьями.

Вернувшись во дворец, государь сообщил императрице о сделанном им новом знакомстве, и она очень заинтересовалась бойкой и хорошенькой девочкой.

На другой день государь привел маленькую княжну завтракать во дворец, предупредив до смерти перепуганную няню, куда и с кем девочка уходит, а несколько дней спустя маленькая княжна Вадбольская была отвезена в Смольный монастырь, куда и была принята с зачислением ее пансионеркой государя императора.

Дальнейшая судьба девочки мне не известна. Помню только, что государь почти каждый свой приезд в Смольный вспоминал о ней и всегда с ней очень милостиво разговаривал.

В частной жизни Николая I встречается не одна черта такого доброго и гуманного отношения к людям, противоречащая его обычной серьезности и той холодной, непоколебимой строгости, которая легла в основание его исторического характера.

Император Николай Первый и васильковые дурачества

В бытность мою в Смольном монастыре в числе моих подруг по классу была некто Лопатина, к которой в дни посещения родных изредка приезжала ее дальняя родственница, замечательная красавица Лавиния Жадимировская, урожденная Бравур.

Мы все ею любовались, да и не мы одни.

Ею, как мы тогда слышали, – а великосветские слухи до нас доходили и немало нас интересовали, – любовался весь Петербург.

Рассказы самой Лопатиной нас еще сильнее заинтересовали, и мы всегда в дни приезда молодой красавицы чуть не группами собирались взглянуть на нее и полюбоваться ее характерной, чисто южной красотой. Жадимировская была совершенная брюнетка со жгучими глазами креолки[165]165
  Креолка, креол – потомок европейских колонизаторов Латинской Америки, нередко от смешанного брака с индейцами.


[Закрыть] и правильным лицом, как бы резцом скульптора выточенным из бледно-желтого мрамора.

Всего интереснее было то, что, по рассказам Лопатиной, Лавиния с детства была необыкновенно дурна собой; это приводило ее родителей в такое отчаяние, что мать почти возненавидела ни в чем не повинную девочку, и ее во время приемов тщательно прятали от гостей.

Вообще в то время в высшем кругу, к которому принадлежало семейство Бравуров, не принято было не только вывозить, но даже и показывать молодых девушек до момента их выезда в свет, и в силу этого никого из тех, кто знал, что в семье растет дочь, не могло удивить ее постоянное отсутствие в приемных комнатах отца и матери.

Между тем девочка подрастала и настолько выравнивалась, что к 14 годам была уже совсем хорошенькая, а к 16 обещала сделаться совершенной красавицей.

В этом именно возрасте Лавинию в первый раз взяли в театр в день оперного спектакля, и то исключительное внимание, какое было вызвано ее появлением в ложе, было принято наивной девочкой за выражение порицания по поводу ее безобразия и вызвало ее горькие слезы…

В тот же вечер все объяснилось… Тщеславная и легкомысленная мамаша поняла, что красота ее дочери отныне будет предметом ее гордости, и Лавиния начала появляться на балах, всюду приводя всех в восторг своей незаурядной красотой.

Когда ей минуло 18 лет, за нее посватался богач Жадимировский, человек с прекрасной репутацией, без ума влюбившийся в молодую красавицу.

Приданого он не потребовал никакого, что тоже вошло в расчет Бравуров, дела которых были не в особенно блестящем положении, – и свадьба была скоро и блестяще отпразднована[166]166
  Брак был заключен в 1850 г.


[Закрыть], после чего молодые отправились в заграничное путешествие.

По возвращении в Петербург Жадимировские открыли богатый и очень оживленный салон, сделавшийся средоточием самого избранного общества.

В те времена дворянство ежегодно давало парадный бал в честь царской фамилии, которая никогда не отказывалась почтить этот бал своим присутствием.

На одном из таких балов красавица Лавиния обратила на себя внимание императора Николая Павловича, и об этой царской «милости» по обыкновению доведено было до сведения самой героини царского каприза.

Лавиния оскорбилась и отвечала бесповоротным и по тогдашнему времени даже резким отказом.

Император поморщился… и промолчал.

Он к отказам не особенно привык, но мирился с ними, когда находил им достаточное «оправдание».

Прошло два или три года, и Петербург был взволнован скандальной новостью о побеге одной из героинь зимнего великосветского сезона, красавицы Лавинии Жадимировской, бросившей мужа, чтобы бежать с князем Трубецким, человеком уже не молодым и вовсе не красивым[167]167
  Этому утверждению Соколовой противостоят свидетельства ряда мемуаристов. К примеру, один из них пишет, что «Трубецкой был красавец, и потому вовсе не мудрено, что в отставке уже и в летах увез г-жу Жадимировскую от живого мужа…» (Арнольди А. И. Из записок // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 267).


[Закрыть], жившим после смерти жены вместе с маленькой дочерью, которую он, по слухам, готовился отдать в институт.

Побег был устроен очень осторожно и умело, никто ни о чем не догадывался до последней минуты, и когда беглецы были, по расчетам, уже далеко, муж из письма, оставленного ему женой, узнал, куда и с кем она бежала[168]168
  В отклике М. Жемчужникова на «рассказ г-жи Соколовой об увлечении императора Николая I красавицей Лавинией Жадимировской и о похищении ее князем Сергеем Трубецким» утверждается, что «событие это освещается г-жой Соколовой не совсем верно». Автор отклика приводит следующий рассказ своего «покойного отца, принимавшего непосредственное участие в похищении Жадимировской князем Трубецким и затем жившего с Трубецким вместе в Оренбурге, когда последний был сослан туда солдатом. Лавиния Бравура, в замужестве Жадимировская, ни по рождению, ни по первому браку не принадлежала, как говорит г-жа Соколова, к высшему кругу. Муж ее был очень богат, но происходил из купеческого сословия. Бравура фамилия итальянская, появилась в Петербурге вследствие женитьбы одного из хозяев бывшего английского магазина Никольса на вдове Бравура. Лавиния была дочь г-жи Никольс от первого брака. Пользовался ли Жадимировский, как утверждает г-жа Соколова, прекрасной репутацией, – не знаю, но знаю, что женился он на Лавинии Бравура против ее воли, соблазнив ее мать и отчима крупным состоянием. Когда он сделал предложение молодой девушке, она уже любила князя Трубецкого и наотрез отказала влюбленному богачу. Когда все их убеждения оказались безуспешными, чтобы сломить ее упорство, Лавинию заперли в отдельную комнату, где подвергли разным лишениям. Это домашнее тюремное заключение продолжалось несколько месяцев. Наконец заключенная не выдержала и выразила желание видеться и говорить с Жадимировским. При свидании с навязчивым женихом она сказала, что готова исполнить волю родных, но фактически никогда его женой не будет. Если он на это условие согласен, то может с нею обвенчаться. Жених согласился, и свадьба состоялась.
  Месяца три Жадимировский мирился с положением только официального супруга, но затем стал предъявлять свои права все настойчивее и настойчивее, доходя до оскорбительных требований и грубых приемов, твердо решившись стать мужем не только по названию. Встреченный им со стороны жены отпор был не менее тверд, чем его решимость. Тогда он прибег к уже испытанному средству, и Лавиния была опять подвергнута заключению, на этот раз уже в доме мужа. Чрез преданную горничную ей удалось уведомить князя Трубецкого о своем положении. Ни одна душа не допускалась в комнату, где была заключена Лавиния. Но вот однажды на дворе дома Жадимировского появился разносчик-итальянец с лотком на голове, продававший разные гипсовые безделушки. Чрез ту же преданную горничную Лавиния выпросила разрешение у мужа купить что-нибудь из этих скромных произведений ее родины, и итальянец со своим товаром был допущен в ее комнату. Когда она рассматривала принесенные вещи в присутствии мужа, разносчик сказал ей по-итальянски: “Купите гипсового зайчика и потом как бы нечаянно разбейте его”.
  Итальянец был переодетый приятель князя Трубецкого, а в разбитом зайчике оказалось письмо, подробно излагающее план побега.
  Следуя этому плану, Лавиния заявила мужу, что согласна покоряться его требованиям, но предварительно желала бы примириться с родными, которым доставила столько огорчений своей строптивостью. Обрадованный Жадимировский поспешил поехать с женой к родным, где и состоялось полное семейное примирение. Под предлогом взглянуть на свою бывшую детскую комнату Лавиния ушла вглубь большой квартиры и чрез черный ход выбежала на улицу, где ее уже ожидала карета. В карете сидел мой отец, быстро накинувший на нее шубу. Дверца захлопнулась, и лошади помчались к дому голландского посланника, где ожидал князь Трубецкой. Под защитой экстерриториальности посольского помещения беглецы прожили около месяца в Петербурге в то время, как погоня, сыщики и эстафеты искали их по России.
  Если Жадимировский и пользовался блестящей репутацией, то история его женитьбы не прибавила к этой репутации нового блеска.
  Чрез месяц, когда первая энергия преследователей истощилась, Трубецкому с Лавинией удалось благополучно выбраться из Петербурга и достигнуть Кавказа» (Жемчужников М. По поводу рассказа г-жи Соколовой «Император Николай I и васильковые дурачества» // Исторический вестник. 1912. № 1. С. 431 – 432).
  Сведения Жемчужникова противоречат рассказу самого Трубецкого о деталях побега, изложенному в ответ на приказ коменданта Петропавловской крепости объяснить, в соответствии с распоряжением императора, как он решился «похитить чужую жену с намерением скрыться с нею за границу…». В этом документе, приведенном в очерке П. Е. Щеголева «Любовь в равелине (С. В. Трубецкой)», ничего не говорится ни о переодетом итальянце, приятеле Трубецкого, ни о том, что Лавиния и Трубецкой какое-то время скрывались в голландском посольстве в Петербурге. Трубецкой утверждает, что, воспользовавшись подорожной своего знакомого Федорова, они с покинувшей дом Жадимировского Лавинией сразу же «отправились до Москвы», а оттуда на Кавказ (Алексеевский равелин: Секретная государственная тюрьма России в XIX веке. Л., 1990. Кн. 1. С. 373).


[Закрыть].

Дело это наделало много шума, и о нем доложено было государю.

Тут только император Николай в первый раз сознательно вспомнил о своей бывшей неудаче и, примирившись в то время с отказом жены, не пожелавшей изменить мужу, не мог и не хотел примириться с тем, что ему предпочли другого, да еще человека не моложе его годами и во всем ему уступавшего.

Он приказал немедленно пустить в ход все средства к тому, чтобы разыскать и догнать беглецов, и отдал строгий приказ обо всем, что откроется по этому поводу, немедленно ему доносить.

В то время не было еще ни телеграфов, ни железных дорог. Осложнялся этим побег, но значительно осложнялась, конечно, и погоня…[169]169
  Подробности организации погони за Трубецким и Жадимировской изложены в очерке П. Е. Щеголева, упомянутом в предыдущем примечании.


[Закрыть]

Волновался, впрочем, только государь… Сам Жадимировский оставался совершенно покойным и ни к кому из властей не обращался…

Дознано было, что беглецы направились в Одессу.

Туда же поскакали и фельдъегеря с строжайшим приказом «догнать» беглецов во что бы то ни стало…

Понятно было, что они на пароходе ускользнут за границу, и в таком случае на выдачу их надежды не было…

Такой выдачи мог требовать только муж, а он упорно молчал…

Фельдъегеря скакали день и ночь; но не зевали и беглецы, которые, кроме того, имели еще и несколько дней аванса.

В Одессу, как и следовало ожидать, Трубецкой с Лавинией прибыли раньше своих преследователей, успели запастись билетами на пароход и схвачены были уже на трапе, поднимаясь на палубу парохода…[170]170
  Беглецы были задержаны не в Одессе, а в селении Редут-Кале близ Кутаиси. О том, как арестовали Трубецкого, рассказывает М. Жемчужников: «В одном из кавказских портов их ждала парусная шкуна, которая должна была их доставить в Италию. Все было готово к отплытию, но Трубецкой, большой любитель бильярда, увлекся этой игрой в зале гостиницы. По несчастию, в бильярдную вошел какой-то местный полицейский. Приметы князя Трубецкого к тому времени были уже разосланы повсюду, и в их числе значился отрубленный большой палец на правой руке. При игре в бильярд этот недостаток бросился в глаза, и Трубецкой был узнан и арестован» (Жемчужников М. Указ. соч. С. 432). Задержание произошло 3 июня 1851 г. Трубецкой был препровожден в Тифлис и посажен на гауптвахту. Детали его нахождения там имеются в отклике С. Козубского на очерк Соколовой (Козубский С. Любовная история времен Николая I // Исторический вестник. 1910. № 6. С. 1124 – 1125), опирающемся на материалы «Актов Кавказской археографической комиссии» (Тифлис, 1855. Т. Х. С. 831 – 832).


[Закрыть]

Оба, в силу распоряжений из Петербурга, были тут же арестованы и под конвоем препровождены обратно в Петербург.

К государю был немедленно отправлен нарочный, который, по словам современной скандальной хроники, получил крупную награду.

Одновременно уведомлен был о поимке жены и Жадимировский, который, однако, не только не выразил никакого восторга по этому поводу, а, напротив, довольно смело заметил, что он ни с каким ходатайством о подобной поимке никуда не входил.

По прошествии нескольких дней привезены были и сами беглецы, причем Жадимировский лично выехал навстречу жене и спокойно отправился с ней к себе домой.

На косвенно предложенный ему вопрос о том, какого возмездия он желает, Жадимировский ответил просьбой о выдаче ему с женой заграничного паспорта и тотчас же уехал вместе с нею, к великому огорчению всех охотников до крупных и громких скандалов, не обнаружив не только никаких особенно враждебных намерений по адресу жены, но, напротив, сохраняя с ней самые корректные и дружелюбные отношения…

Николай Павлович ничем не откликнулся на этот молчаливый протест, разрешил свободный отъезд за границу, который в те далекие времена не особенно легко разрешался, но зато вся сила его могучего гнева тяжело обрушилась на Трубецкого.

Самолюбивый государь не мог и не хотел простить Трубецкому предпочтения, оказанного ему, и не прошло недели, как над отданным под суд князем состоялась высочайшая конфирмация, в силу которой он, разжалованный в рядовые, ссылался на Кавказ[171]171
  Николай I давно был «неравнодушен» к С. В. Трубецкому, который давал поводы для такого отношения как своими «шалостями», свойственными определенной части офицерства, так и общим духом вольномыслия. Будучи корнетом Кавалергардского полка, за те же «шалости» (шутки-проделки над лицами, принадлежавшими к родовитой аристократии) он неоднократно подвергался наказаниям, переводам в другие части. В 1838 г. император насильно обвенчал его со своей фавориткой фрейлиной Е. П. Мусиной-Пушкиной, находившейся в состоянии беременности (считалось, что от Трубецкого). Очень скоро, сразу после рождения ребенка, супруги разъехались. Мусина-Пушкина с дочерью уехала за границу. Трубецкой же был наказан, подобно прочим мужьям фавориток императора, посмевшим бунтовать. В конце 1839 г. Трубецкого перевели на Кавказ, где прикомандировали к Гребенскому казачьему полку. Известную роль в его высылке из столицы могло сыграть и то обстоятельство, что он был близок к оппозиционному кружку аристократической молодежи («кружок шестнадцати»), членом которого был М. Ю. Лермонтов. У Трубецкого сложились дружеские отношения с поэтом. Вместе с Лермонтовым он участвовал в сражении при Валерике 11 июля 1840 г. (был ранен в грудь). Имена обоих были вычеркнуты царем из наградных списков. За то, что в начале 1841 г. Трубецкой приехал в Петербург для прощания с умирающим отцом и лечения раны, не дождавшись разрешения на отпуск, Николай I подверг его домашнему аресту. В апреле того же года по «высочайшему повелению» он, еще больной, был отправлен на Кавказ. В Пятигорске он поселился рядом с Лермонтовым, был его секундантом на дуэли с Н. С. Мартыновым. Принимая на себя обязанности секунданта, Трубецкой заведомо рисковал, так как это, с учетом его предыдущих проступков, могло закончиться для него крайне неблагоприятно. Во время следствия его участие в дуэли было скрыто сослуживцами.


[Закрыть].

Относительно оставшейся без него малолетней дочери[172]172
  Речь идет о С. С. Трубецкой.


[Закрыть] сделано было распоряжение о зачислении ее пансионеркой царской фамилии в Екатерининский институт, где она и окончила курс, после чего тотчас же была взята ко двору.

Судьба молодой девушки устроилась блистательно, и на коронации императора Александра II в нее влюбился граф Морни, двоюродный брат Наполеона III, бывший его представителем на коронационных торжествах.

Особой преданности графиня Морни к нашему двору никогда впоследствии не питала, да и вообще на нежную преданность она особенно способна не была, что она ясно доказала тем остроумным, но отнюдь не любезным и не справедливым каламбуром, каким она встретила царский по роскоши свадебный подарок своего жениха.

Хорошо зная, что его красавица-невеста не имеет ровно никаких средств и что ей не только не на что будет сделать себе приданое, но и на подвенечное платье у нее средств не хватит, граф Морни тотчас по получении от нее согласия на брак прислал ей свадебную корзину, на дне которой лежали процентные бумаги на крупную сумму.

Ознакомившись с содержимым конверта, невеста гордо подняла свою красивую головку и с холодной улыбкой заметила: «Le present vaut mieux que le futur!» («Настоящее предпочтительно будущему»).

О дальнейшей судьбе самого князя Трубецкого мне ничего не известно[173]173
  В 1843 г. в чине штабс-капитана Трубецкой был уволен от службы по причине болезни, с последующим «определением к статским делам». Осужденный в 1852 г. «за увоз жены почетного гражданина Жадимировского», он был лишен дворянского и княжеского достоинств и после нахождения в Алексеевском равелине отправлен рядовым сначала в Петрозаводск, затем в Оренбург. В 1855 г. был «уволен со службы в чине подпоручика с установлением за ним секретного надзора». В 1857 г. ему «были возвращены права потомственного дворянства и княжеский титул, но секретный надзор за ним был сохранен…» По приводимым Щеголевым сведениям, Трубецкой поселился в своем имении в Муромском уезде Владимирской губернии, куда к нему приехала Л. А. Жадимировская, жившая там под видом экономки до самой его смерти в 1859 г., после чего она уехала за границу (Щеголев П. Е. Указ. соч. С. 374 – 375). По информации М. Жемчужникова, «когда скончался император Николай I», Трубецкой был не только помилован, но и «женился на Лавинии, которая развелась с Жадимировским. Князь Трубецкой недолго наслаждался так дорого купленным счастьем – только год он прожил с молодой женой и умер. Года через три после его смерти прекрасная вдова вышла замуж за графа Сухтелена, которого тоже пережила. Уже немолодая, она еще раз вышла замуж за какого-то итальянского маркиза…» (Жемчужников М. Указ. соч. С. 432). История С. В. Трубецкого и Л. А. Жадимировской легла в основу романа Б. Окуджавы «Путешествие дилетантов» (1976).


[Закрыть], и самый случай этот передан мною без малейшей цели потревожить чью-нибудь память…

Впрочем, чтобы остаться в пределах строгой справедливости, следует сказать, что на почве подобных столкновений император Николай Павлович всегда оставался верен себе, и кроме вышеприведенного примера с Жадимировской мне известен также случай с княгиней Софьей Несвицкой, урожденной Лешерн, которой тоже была брошена покойным императором перчатка, и также неудачно.

Красавица собой, дочь умершего генерала, блестящим образом окончившая курс в одном из первых институтов, молодая Лешерн имела за собой все для того, чтобы составить блестящую карьеру, но она увлеклась молодым офицером Преображенского полка, князем Алексеем Яковлевичем Несвицким, и… пожертвовала ему собой, в твердой уверенности, что он сумеет оценить ее привязанность и даст ей свое имя.

Расчет ее на рыцарское благородство князя не оправдался, он не только не сделал ей предложения, но совершенно отдалился от нее, ссылаясь на строгий запрет матери.

Несчастная молодая девушка осталась в положении совершенно безвыходном, ежели бы не вмешательство великого князя Михаила Павловича, всегда чутко отзывавшегося на всякое чужое горе и тщательно охранявшего честь гвардейского мундира.

Справедливо найдя, что мундир, который носил князь Несвицкий, сильно скомпрометирован его поступком с отдавшейся ему молодой девушкой, Михаил Павлович вызвал Несвицкого к себе, строго поговорил с ним и, узнав от него, что мать действительно дает ему самые ограниченные средства к жизни, выдал ему на свадьбу довольно крупную сумму из своих личных средств, вызвавшись при этом быть посаженным отцом на его свадьбе.

Гордая и самолюбивая, старая княгиня так и не признала невестки и никогда не видалась с нею, даже впоследствии.

Первое время после свадьбы «молодая» была, или, точнее, старалась быть счастлива, но муж стал скоро тяготиться семейной жизнью и изменял жене у нее на глазах.

К этому времени относится первая встреча молодой княгини с императором Николаем.

Государь увидал ее на одном из тех балов, которые в то время давались офицерами гвардейских полков и на которых так часто и охотно присутствовали высочайшие гости.

Замечательная красота княгини Софьи бросилась в глаза императору, и он, стороной разузнав подробности ее замужества и ее настоящей жизни, сделал ей довольно щекотливое предложение, на которое она отвечала отказом.

Государь примирился с этим отказом, приняв его как доказательство любви княгини к мужу и желание остаться ему непоколебимо верной.

Но он ошибался.

Молодой женщине император просто не нравился как мужчина, и спустя два года, встретивши человека, которому удалось ей понравиться, она отдалась ему со всей страстью любящей и глубоко преданной женщины.

Избранник этот был флигель-адъютант Бетанкур, на которого обрушился гнев государя, узнавшего о предпочтении, оказанном ему перед державным поклонником.

Бетанкур был человек практический; он понял, что хорошеньких женщин много, а император один, и через графа Адлерберга довел до сведения государя, что он готов навсегда отказаться не только от связи с княгиней Несвицкой, но даже от случайной встречи с ней, лишь бы не лишаться милости государя.

Такая «преданность» была оценена, Бетанкур пошел в гору, а бедная молодая княгиня, брошенная и мужем, и любовником, осталась совершенно одна и сошла со сцены большого света, охотно прощающего все, кроме неудачи.

Прошли годы…

Состарился государь… Состарилась и впала в совершенную нищету и бывшая красавица Несвицкая, и бедная, обездоленная, решилась подать на высочайшее имя прошение о вспомоществовании.

Ей, больной, совершенно отжившей и отрешившейся от всего прошлого, и в голову не приходило, конечно, никакое воспоминание о прошлом, давно пережитом… Но не так взглянул на дело государь.

Первоначально он, узнав из доклада управляющего Комиссией прошений, что просьба идет от особы титулованной, назначил сравнительно крупную сумму для выдачи, но в минуту подписания бумаги, увидав на прошении имя княгини Несвицкой, рожденной Лешерн, порывистым жестом разорвал бумагу, сказав:

– Этой?! Никогда… и ничего!!

Этот последний случай лично рассказан был мне княгиней Несвицкой, которую я видела в конце 50-х годов в Петербурге, в крайней бедности, почти совершенно ослепшей и буквально нуждавшейся в дневном пропитании[174]174
  Жизни княгини С. Несвицкой А. И. Соколова посвятила роман «Царский каприз» (СПб., 1911).


[Закрыть].

В заключение передам комический эпизод из той же закулисной жизни императора Николая, сообщенный в моем присутствии покойным Тютчевым, чуть не в самый момент его совершения.

Больших и особенно знаменательных увлечений за императором Николаем I, как известно, не водилось. Единственная серьезная, вошедшая в историю связь его была связь с Варварой Аркадьевной Нелидовой, одной из любимых фрейлин императрицы Александры Федоровны. Но эта связь не может быть поставлена в укор ни самому императору, ни без ума любившей его Нелидовой. В ней она оправдывалась вконец пошатнувшимся здоровьем императрицы, которую государь обожал, но которую берег и нежил, как экзотический цветок…

Нелидова искупала свою вину тем, что любила государя преданно и безгранично, любила всеми силами своей души, не считаясь ни с его величием, ни с его могуществом, а любя в нем человека. Императрице связь эта была хорошо известна… Она, если можно так выразиться, была санкционирована ею, и когда император Николай Павлович скончался, то императрица, призвав к себе Нелидову, нежно обняла ее, крепко поцеловала и, сняв с руки браслет с портретом государя, сама надела его на руку Варвары Аркадьевны. Кроме того, императрица назначила один час в течение дня, в который, во все время пребывания тела императора во дворце, в комнату, где он покоился, не допускался никто, кроме Нелидовой, чтобы дать ей таким образом свободно помолиться у дорогого ей праха.

Но помимо этой серьезной и всеми признанной связи за государем подчас водились и маленькие анекдотические увлечения, которые он бесцеремонно называл «дурачествами», перекрестив их в оригинальное наименование «васильковых дурачеств» с тех пор как услыхал, что Ф. И. Тютчев поэтически назвал их «des bluetts».

Вот об одном из таких «васильковых дурачеств» с присущим ему остроумием рассказывал нам однажды Тютчев.

Государь ежедневно прогуливался по Дворцовой набережной, посвящая этой обычной своей прогулке сравнительно очень ранний час.

Вставал государь, как известно, на рассвете, занимался делами, кушал чай и около 8 часов утра уже принимал первые доклады.

В 9 часов ровно он выходил из дворца и следовал по набережной, проходя ее во всю ее длину несколько раз сряду.

И вот однажды, поднимаясь на мостик у так называемой Зимней канавки, государь заметил идущую ему навстречу молодую девушку, скромно, но очень мило одетую, с большою нотной папкою в руках.

Государь пристально взглянул на нее… проводил ее внимательным взглядом, когда она прошла мимо, и, конечно, забыл бы об этой встрече, ежели бы на следующий день та же встреча не повторилась.

Государя это заинтересовало, тем более что молодая девушка была прехорошенькая и держалась чрезвычайно скромно и порядочно.

На третью или четвертую встречу государь улыбнулся своей знакомой незнакомке и в ответ получил такую же приветливую улыбку.

Затем последовал обмен дружеских и приветливых поклонов, а за поклонами последовали и более или менее откровенные разговоры.

Государя забавляло то, что незнакомка, очевидно, не догадывалась вовсе, с кем она имеет дело, и принимала государя за простого гвардейского офицера.

Государь, избегая говорить о себе, узнал всю несложную биографию незнакомки.

Он узнал, что она дочь бывшего учителя немецкого языка, оставившего свои занятия вследствие полной глухоты, что она дает уроки музыки, что мать ее занимается хозяйством и почти все делает сама, так как они держат только одну прислугу.

Наконец он узнал, что живут они на Гороховой, в доме бывшего провиантмейстера, – номеров на домах в то время не было, и значились дома по именам их владельцев, – и занимают небольшую квартирку в три комнаты.

От откровенных рассказов о житье-бытье собеседники перешли к более интимным разговорам, и государь осторожно навел речь на желание свое ближе познакомиться с молодой учительницей.

Отказа не последовало.

Молодая девушка легко согласилась на то, чтобы новый знакомый посетил ее и познакомился с ее отцом и матерью, которые, по ее словам, будут очень польщены этим знакомством.

Назначен был день и час первого визита, и в этот день по окончании обеда в Зимнем дворце государь объявил, что пойдет пройтись по улице.

Ни о каких «охранах» в то время не было речи… Государь свободно гулял, где и когда хотел, и то, что теперь считается заботой и зачисляется за необходимую и полезную службу, явилось бы в те времена дерзким и непростительным шпионством.

Государь, подняв воротник шинели, торопливо шагал по темным уже улицам, с легким нетерпением ожидая близкого свидания.

На углу Гороховой он осторожно оглянулся во все стороны и направился к указанному ему дому.

У ворот он осведомился, туда ли попал, и, пройдя двор, стал подниматься по довольно узкой деревянной лестнице. Против всякого ожидания лестница оказалась освещенной. Правда, все освещение ограничивалось тусклым фонарем со вставленным в него оплывшим огарком, но для Гороховой улицы того времени и это было роскошью. Лестницы тогда вовсе ничем не освещались.

Осторожно поднимаясь по достаточно грязно содержавшимся ступенькам, государь издали услыхал звуки музыки и ощутил какой-то странный запах: смесь подгоревшего масла с дешевым одеколоном.

Достигнув указанного ему этажа, государь увидал, что у одной из дверей горел такой же фонарь, как и на лестнице.

На двери этой значилась фамилия отца той молодой девушки, к которой направлялся государь.

Удивление его шло, все возрастая… Но делать было нечего. Не уходить же от дверей, как самому простому, самому податливому из смертных…

Император Николай Павлович, как известно, ни перед чем и ни перед кем никогда не отступал.

Он опустил воротник шинели и смело дернул за железную ручку звонка, болтавшуюся поверх совершенно ободранной клеенки.

На звонок из кухни выглянула кухарка в ситцевом сарафане и сальном подоткнутом фартуке.

– Кого вам?.. – неприветливо спросила она, не выпуская из рук двери.

Государь назвал фамилию старого учителя.

– Нету дома его!.. В другоряд приходите!.. – неприветливо бросила ему кухарка и хотела захлопнуть дверь, но император не дал ей этого сделать.

– Я не к нему и пришел!.. – сказал он.

– А к кому?.. К барыне?.. Так и барыни дома нетути!..

– А барышня?..

– Сказано вам, никого… Экие вы неотвязные, прости Господи!..

– Но как же?.. Мне сказали… меня ждут…

– Ждут, да не вас!.. – загадочно покачала головой кухарка. – Сегодня нам не до простых гостей!..

– Так, стало быть, господа дома?.. – переспросил озадаченный государь.

– Дома-то они все дома… Да только пущать никого постороннего не приказано… потому…

И она таинственно приблизила к нему свое лоснившееся от масла и пота лицо.

– Потому, – почти прошептала она, – что к нам сегодня вечером самого императора в гости ждут!!

– Кого?!

– Самого императора!.. Понимаете?.. Так вы, по вашему офицерскому чину, и уходите подобру-поздорову, пока вас честью просят!.. Поняли?!

– Понял!.. – улыбнулся государь. – Только скажи ты мне, пожалуйста, кто же это вам всем сказал, что император сюда придет?..

– Барышня наша сказала!.. У нас все как есть приготовлено… И закуска… и ужин… и фрухты куплены!..

– И всем этим твоя барышня распорядилась?!

– Да!.. Она у нас всюду сама, королева, а не барышня!

– Ну так скажи своей… королеве-барышне, что она дура!.. – твердо произнес государь и, подняв воротник, стал торопливо спускаться с лестницы.

Вернувшись из этой неудачной экскурсии, Николай Павлович сам рассказывал о ней своим приближенным и признал ее самой глупой из всех своих «васильковых глупостей».

Так в жизни этой крупной исторической личности многозначащие и крупные факты шли параллельно с «васильковыми дурачествами»!