Текст книги "Встречи и знакомства"

Тем временем подошел класс Массона. Мы все ждали, готовые на самую дружную оппозицию, но враг струсил. От Массона получено было уведомление, что он по причине болезни быть не может и просит уволить его на неделю. Очевидно, хитрый немец рассчитывал на то, что тем временем дело забудется и все войдет в прежнюю колею. Но надежды его не сбылись. Мы прямо заявили, что требуем перемены учителя, и тогда злополучный Массон, явившись в класс вместе с инспектором и его помощником, принес нам почтительное извинение в том, что он «позволил себе непочтительно выразиться в нашем присутствии», а инспектор, обратившись к нам, спросил, угодно ли нам будет «простить» г. Массона, прибавив к этому, что он лично «позволяет себе ходатайствовать за него», потому что Массон недавно овдовел и остался с большим семейством на руках.

Мы простили, но вряд ли сам немец простил нам перенесенное им унижение. По крайней мере, я не помню, чтобы он до перехода нашего в старший класс, в котором он уже не преподавал, хотя однажды улыбнулся в часы своего преподавания в том отделении, которым был устроен ему весь этот, несомненно, памятный ему инцидент.

Чтобы еще точнее обрисовать отношения к нам наших преподавателей, достаточно будет сказать, что профессорам старшего класса (которые все были люди пожилые и в большинстве случаев заслуженные) поставлено было в обязанность два раза в год, а именно на Пасху и в Новый год, являться с поздравлением не только к нашему начальству, но и к воспитанницам старшего класса, которые все для этого собирались в указанный час в большую актовую залу и принимали поздравления, почтительно им приносимые.

Все это дела давно минувших дней, в настоящее время, конечно, все это изменено, введены новые порядки, но тогда было так, и все это в ту эпоху, о которой идет речь, имело свой смысл и свое значение.

Сословия в то далекое время еще так сильно, так определенно разграничивались, что представителям и представительницам почетного русского дворянства не лишним казалось громкое и открытое признание с детства их прав и преимуществ.

Что лучше и что хуже… В этот вопрос я не вдаюсь… Я только передаю факт, отнюдь его не комментируя…

В общем, наши отношения к учителям были скорей хорошие, нежели враждебные, и, за весьма малыми исключениями, мы сохранили о наших преподавателях самые теплые и дружеские воспоминания.

Императрица Александра Федоровна. – Выдающийся случай с императором Николаем Павловичем. – Дети казненного революционера. – Попечение императрицы о сироте. – Участие императрицы в нашей семейной невзгоде. – Император Николай Павлович. – «Царский гусар».

Я хорошо помню императрицу Александру Федоровну. Я поступила в Смольный еще в то время, когда она сама занималась институтами и не передала еще этих близких и дорогих ей забот своей преемнице, императрице Марии Александровне, и я хорошо помню, с каким восторгом встречалось каждое посещение императрицы, как все спешили ей навстречу, как она умела каждого обласкать, каждому сказать доброе, приветливое слово.

Все мало-мальски хорошо исполненное давало императрице предлог для того, чтобы милостивым словом поощрить и ребенка, и классную даму, и преподавателя. Сочиненье ли было удачно написано, урок ли бойко отвечен в ее присутствии, рисунок ли по-детски удачно исполнен, на все она ласково откликалась, все встречала искренним, радушным приветом, и промолчит она, бывало, тогда только, когда уж решительно похвалить не за что.

В противоположность своей августейшей свекрови Мария Александровна, бывшая в то время цесаревной, казалась весьма строгой.

Позднее мне довелось ближе видеть Александру Федоровну, видеть в ее личном отношении к людям, мне близким, и тут, как и во всем, императрица явилась тем светлым гением кротости и примирения, каким она была для всех, когда-либо с ней близко соприкасавшихся.

Как на эпизод, ясно и отчетливо характеризующий покойную государыню Александру Федоровну, укажу на следующий рассказ, почерпнутый мною частью из переданного мне современниками и почти очевидцами всего рассказанного, а частью виденного мною самой впоследствии.

За три года до приема того класса, в котором я воспитывалась, а именно в 1839 году, к императору Николаю Павловичу, ежедневно гулявшему по Дворцовой набережной, подошел мальчик лет 12 или 13, чисто, но почти бедно одетый; он держал за руку маленькую девочку, года на три или на четыре моложе его.

Дети прямо направились навстречу императору, и мальчик, в упор остановившись перед ним, спросил его громко к отчетливо:

– Вы русский император?..

– Да!.. – ответил государь, крайне удивленный таким обращением.

– Я к вам! – смело продолжал ребенок.

Государь, заинтригованный, в свою очередь пожелал узнать, кто его маленький собеседник и что ему нужно.

– Я граф К[оловрат-] Ч[ервинский], – не без гордости произнес ребенок. – Отец мой… умер!.. Его казнили!.. Он был богат… его имения взяли!.. Мать умерла от горя… Нас осталось двое… я и маленькая сестра. Нам идти некуда… Возьмите нас.

Государь сердито сдвинул брови.

Имя, которое только что произнес ребенок, было одно из самых громких имен мятежной и казненной Польши.

– Кто тебя научил обратиться ко мне?.. – строго спросил он, останавливая на мальчике взгляд своих проницательных глаз, взгляд, которого и взрослые, и сильные люди не выносили.

Но мальчик не сробел. Он был истинным сыном своей отчизны.

– Меня никто не научал!.. – смело ответил он, даже не опуская глаз перед строгим взглядом императора. – Я сам пришел к вам… и сестру привел… потому что идти нам больше не к кому.

– Следуйте за мной!.. – серьезно произнес государь и, приведя детей в Зимний дворец, в тот же день определил их по особому повелению: мальчика в один из кадетских корпусов, а девочку в Смольный монастырь.

Я застала графиню Розалию К[оловрат-]Ч[ервинскую] уже в среднем классе и близко ее не знала никогда, но хорошо знала я следующую трогательную сторону ее сиротливой жизни.

С первого момента ее поступления в Смольный и до самого дня выпуска над ней неусыпно стояла чья-то невидимая заботливая рука, всегда предупреждавшая ее детские желания и нежно заботившаяся о сохранении ее детского самолюбия.

В маленьких классах у детей бывают свои игрушки, впоследствии родные привозят и доставляют детям «свои» нарядные тетради – роскошь у нас вполне разрешенную, – нарядные ручки для стальных перьев, карандаши, а также лайковые перчатки в дни казенных балов и прочие предметы детской роскоши. Все это, само собой разумеется, доставляется родными, и дети снабжаются всем этим сообразно со средствами родных, а главное, с их желанием побаловать и утешить ребенка.

У графини Розалии не было никого в мире, ее никогда никто не посещал, кроме брата, бедного мальчика, у которого ровно ничего не было, чем бы он мог поделиться с сестрой, и, несмотря на это, повторяю, с первой минуты поступления ее в Смольный и до самого момента выпуска она никогда и ни в чем не чувствовала недостатка. В маленьком классе ей присылались нарядные куклы, позднее красивые и нарядные тетради, а когда наступил выпуск и ко всем выпускным воспитанницам стали приезжать модистки для примерки платьев и нарядов, к графине Розалии явилась одна из лучших в то время модисток Соловьева-Бойе с образцами дорогих и прихотливых материй, и ей сшито было дорогое и роскошное приданое, причем она оставлена была в Смольном на три лишних года пепиньеркой.

И никогда за все долгое время пребывания молодой графини в Смольном таинственная благодетельная рука не обнаружилась, никогда никто не узнал, чьей неясной заботой сиротливый, всем чужой ребенок был окружен предупредительной, истинно родственной заботой.

И только когда накануне дня выпуска на имя графини Розалии получена была роскошная корзина, наполненная дорогими кружевами, лентами, горжетками, словом, всеми мелочами, входящими в состав женского туалета, и когда под всеми этими волнами модных лент и кружев глубоко тронутая графиня Розалия нашла на дне нарядной корзины польский молитвенник в черном бархатном переплете с серебряным крестом наверху, – тогда только всем ясно стало, чья нежная, заботливая и деликатная рука издали ласкала и оберегала сиротливое детство всем равно чужого ребенка.

В немалую заслугу императрице Александре Федоровне следует поставить при этом еще и тот эпизод, которым сопровождалось печатание списков выпускных воспитанниц.

Обыкновенно при каждом выпуске печатается подробный список всех окончивших курс воспитанниц с обозначением имен, титулов и чинов их отцов. Естественно, что когда дело дошло до дочери лишенного всех прав и казненного чрез повешение польского мятежника, те лица, на обязанности которых лежало составление этих списков, поставлены были в серьезное затруднение. Обратились к конференции совета, и только по настоятельной просьбе императрицы государь согласился поставить в списках: «графиня Розалия Александровна К[оловрат-] Ч[ервинская], дочь умершего камергера бывшего двора Польского».

Кто знал хорошо императора Николая I, тот легко поймет, какой заслугой со стороны императрицы было убедить его согласиться на такую подпись[131]131
  Подробнее см. ниже в очерке «Маленькая польская графиня и маленькая русская княжна». В документах института отчество Р. Коловрат-Червинской – Львовна.


[Закрыть].

Вообще во всем и со всеми императрица была крайне добра, и все ей лично служившие были ей так близки, что, умирая, она пожелала проститься со всеми, кто числился на личной ее службе.

Как я уже сказала выше, впоследствии мне наглядно пришлось убедиться в доброте императрицы Александры Федоровны, и этот эпизод, касавшийся лиц, мне близких и дорогих, я здесь приведу дословно, опуская подробности, ни для кого не интересные.

Я уже неоднократно говорила о том, что тетка моя более 40 лет служила Смольному монастырю, из стен которого она, в сущности, во всю долгую жизнь свою и не выезжала. Сама воспитанница Смольного, при тогдашнем курсе в 12 долгих лет – тетка осталась после выпуска в Смольном в качестве пепиньерки, затем заняла место классной дамы и затем уже сделана была инспектрисой, так что в ту эпоху, о которой идет речь, тетка уже 45-й год состояла на службе. Все это не могло не создать ей особого, почетного положения в Смольном.

Сама Леонтьева, несмотря на то, что положение, которое она занимала, было несравненно выше и почетнее положения инспектрисы, относилась к тетке с исключительным уважением, тем более что, несмотря на довольно преклонный возраст начальницы – ей было в это время около 50 лет, – тетка помнила ее еще воспитанницей в то время, когда сама она была уже пепиньеркой и чуть ли даже не классной дамой.

Тетка считалась одним из столпов Смольного, и всякий раз, как кто-нибудь из царской фамилии приезжал к нам, она всегда была на первом плане.

В эпоху, совпавшую с нашим выпуском, в семье нашей случилось событие, сильно повлиявшее на тетку и на старшую из моих кузин, усыновленную теткой и выпущенную из Смольного в год нашего поступления туда[132]132
  Имеется в виду роман Е. А. Денисьевой и Ф. И. Тютчева. Родившаяся в Курске в старинной дворянской семье Е. А. Денисьева рано потеряла мать, повторный брак отца сделал сложным ее положение в семье. Она была отправлена к тетке А. Д. Денисьевой в Петербург, где стала пансионеркой Смольного института. Инспектриса воспитывала ее как родную дочь. Елена отличалась не только красотой, но и образованностью, великолепными манерами. Ее знакомству с поэтом и дипломатом Ф. И. Тютчевым содействовало то обстоятельство, что вместе с ней в институте учились две дочери Тютчева. Разница в возрасте (ему было 47, ей 24 года) не стала препятствием для зародившегося между ними сильного чувства, некоторое время остававшегося тайной для окружающих. Скандал разразился, когда стало ясно, что Елена беременна. И Елена, уже закончившая к тому времени (1851) курс, и ее тетка А. Д. Денисьева были вынуждены покинуть Смольный институт. Родственники и светское общество отвернулись от Елены, отец проклял ее. Но А. Д. Денисьева продолжала поддерживать племянницу и жила вместе с ней. Продолжалась и связь Елены с Тютчевым. Она родила от него трех детей, которым поэт дал свою фамилию, причем сделал это с согласия законной жены. Е. А. Денисьева умерла от чахотки в возрасте 37 лет. От этой же болезни вскоре умерли ее старшая дочь Елена и младший сын Николай. Тютчев посвятил ей ряд стихотворений, составивших так называемый «Денисьевский цикл» («О как убийственно мы любим…», «Не говори: меня он, как и прежде, любит…», «Чему молилась ты с любовью…», «Я очи знал, – о, эти очи!..», «Последняя любовь» и др.).


[Закрыть].

Кузина моя была ангел и по душе, и по характеру, и никто из тех, кто ее знал и ценил по достоинству, не мог и не смел упрекнуть ее в ее увлечении, но… свет зол и строг, и горький эпизод ее увлечения, доведенный до государя путем маскарадной интриги, так сильно прогневил его, что, вернувшись во дворец, он немедленно передал императрице выражение своей непреклонной воли о том, чтобы как тетка, так и старшая кузина, жившая при ней, были немедленно удалены из стен Смольного монастыря.

Государыня, кроткая и милосердная, пришла в ужас от такого решения и отвечала своему супругу, что она не успокоится и не уснет до тех пор, пока он не возьмет назад своих слов и не изменит своего строгого решения.

– Мне больно думать, – говорила она, умоляя своего супруга изменить принятое решение, – что когда-нибудь после нас кто-либо будет иметь право сказать, что мы таким образом наградили человека, нам чуть не полвека прослужившего.

После долгих пререканий государь, который обожал жену и никогда ей ни в чем не отказывал, согласился на ее просьбу и сказал, что тетка может оставаться в Смольном, но чтобы кузина была по возможности отдалена от всякого общения с воспитанницами.

Все это было принято к сведению нашим начальством и применено с тем отсутствием такта и деликатности, которые служили характерными чертами всех действий Леонтьевой, всегда поступавшей по чужой указке.

В апартаменты тетки запрещено было ходить даже нам, родным племянницам, и хотя ни одна из нас подобного нелепого распоряжения не признавала, но самый факт этого запрещения удручающим образом влиял на бедную тетку, которой в то время было уже около семидесяти лет.

Нечего говорить о том, что и весь наш начальнический штат всецело изменил свои отношения к тетке, и те, кто еще так недавно заискивал в ней, теперь напускали на себя важность и старались при встрече или совсем не заметить ее, или приветствовать ее холодным поклоном.

Бедная старуха была справедливо удручена всем этим непривычным для нее порядком вещей и ходила как убитая. Всем нам, несмотря на далеко не нежные отношения к ней, было мучительно жаль ее. Но что могли мы сделать?.. Мы могли только, не обращая внимания на глупое запрещение, проводить как можно больше времени в ее апартаментах, да и это было утешение небольшое: ей было вовсе не до нас.

Среди всего этого совершенно необычного порядка вещей однажды утром, во время учительской смены, то есть в половине 11-го часа, внезапно разнеслась весть, что приехала императрица. Все заволновалось, тем более что час был такой ранний и для императрицы такой необычный, и никто не мог понять, что могло побудить государыню встать так рано и, главное, так рано осчастливить нас своим визитом?..

Начальство забегало… Мы все столпились в коридоре… Недоставало только тетки…

Она, бедная, не решалась предстать пред императрицей после горького эпизода с ее приемной дочерью.

Леонтьева с триумфом выступила вперед, счастливая тем, что весь этот горький эпизод, очевидно, не повредил нашему институту в глазах царской фамилии, ежели императрица соблаговолила приехать к нам таким ранним утром, очевидно, с намерением осчастливить нас более ими менее продолжительным визитом.

Отрадное впечатление это еще усилилось тем, что государыня, милостиво поздоровавшись со всеми, шутя заметила, что она так рано выехала из дома, что не успела даже чаю напиться, и что она будет кушать чай у нас.

Можно себе представить, какой переполох поднялся при этом заявлении императрицы. Все молча ждали дальнейших приказаний, не смея лично предугадывать, где именно государыне угодно будет кушать чай.

Леонтьева с гордостью думала, что государыня, быть может, ее лично удостоит чести откушать чай в ее покоях, и все среди этой суматохи забыли о существовании бедной тетки, которая против своего обыкновения стояла где-то сзади, прижавшись к углу и стараясь оставаться в тени…

Но каково же было всеобщее удивление, когда императрица, оглянувшись на все стороны, ласковым, приветливым тоном спросила:

– А что же я Анны Дмитриевны не вижу?.. Где же она?..

Все расступились и пропустили вперед тетку, которая, вся взволнованная, растерянная, подошла к императрице.

– Здравствуйте, Анна Дмитриевна… Здравствуйте! – сказала государыня, протягивая руку тетке.

Та крепко поцеловала протянутую ей руку, но выговорить не могла ни слова… Она была слишком взволнованна…

– Я приехала сюда, не напившись дома чаю… – своим обаятельным голосом заговорила императрица по-французски, как всегда, когда ей приходилось много и долго говорить. – Мне захотелось прокатиться, воздуху взять немножко захотелось… и я подумала, что чаем меня напоят здесь… и о вас, Анна Дмитриевна, подумала! Я сказала себе, что я у вас именно чаю напьюсь!

Слова эти, сказанные тем приветливым, прямо в душу идущим тоном, который так присущ был покойной императрице, произвели на всех присутствующих положительно громовое действие.

Леонтьева стояла растерянная, классные дамы переглядывались, раскаиваясь в душе в тех дерзостях к глупостях, которые они позволяли себе в последнее время относительно тетки, которую они все считали в немилости, а сама тетка слова не могла выговорить, так она была поражена и милостивым отношением государыни, и честью, которая ей предстояла, и теми невозможными условиями, в которые ее ставила неслыханная милость монархини.

Дело в том, что положение, в котором была бедная кузина, уже невозможно было скрывать, а жила она вместе с теткой, и, войдя к Анне Дмитриевне, императрице поневоле пришлось бы увидать и бедную больную Леленьку.

– Подите же, Анна Дмитриевна… приготовьте мне чай, а я сейчас за вами следом к вам приду! – милостиво кивнула императрица головой вконец растерявшейся старушке и затем обратилась с каким-то вопросом к Леонтьевой.

Для этой последней оставался открытым вопрос о том, как ей лично следует поступить дальше? Следовать ли за императрицей, как бы считая себя хозяйкой всякого помещения в стенах Смольного монастыря, или же ожидать личного распоряжения государыни?..

Императрица сама вывела ее из этого затруднения. Проговорив с ней еще несколько минут, она обратилась к Леонтьевой и сказала, что идет пить чай к тетке. Говоря это, она жестом отпустила от себя приехавшую с нею дежурную фрейлину и этим показала, что желает пройти в помещение, занимаемое теткой, совершенно одна.

Тем временем Анна Дмитриевна, сделав нужные распоряжения по части приготовления чая, обратилась с сокрушенным видом к Леленьке:

– Императрица сейчас будет!.. – сказала она, едва выговаривая слова от сильного волнения.

Леля побледнела и вне себя от ужаса бросилась в спальню.

– Скажите императрице, что я больна!.. – могла только с трудом выговорить она и действительно, наскоро раздевшись, бросилась в постель.

Императрица вошла к Анне Дмитриевне совершенно одна и, милостиво приветствовав ее, спросила:

– А Леля где?.. Что я не вижу Лели?..

Анна Дмитриевна опустила глаза и робко объяснила государыне, что Леленька больна и лежит в постели.

– Но она здесь… у вас?.. – спросила императрица и на утвердительный ответ тетки сказала: – Я хочу ее видеть!.. Скажите ей, что я к ней сейчас приду!

Вся бледная и дрожавшая от волнения Анна Дмитриевна прошла в комнату своей приемной дочери и передала ей слова императрицы.

Не успела она вернуться в гостиную, как государыня, сделав ей знак, чтобы она не следовала за ней, вошла к больной. Та при входе императрицы зарыдала.

Государыня подошла к ней, нагнулась, обняла ее и тихо проговорила:

– Почему ты, бедное дитя, не хотела меня встретить?.. Неужели ты могла подумать, что я войду к тебе, больной и огорченной, со словами укора или осуждения?.. Осуждать и укорять без нас есть кому!.. Нам не на то дана власть и не то нам Богом назначено… Мы приласкать и пожалеть должны… Судить и осуждать не наше дело!..

Много ли среди самых благих, самых прославленных монархинь оставили в интимной биографии своей такие черты?.. О многих ли люди, с ними близко соприкасавшиеся, могли вынести такие светлые воспоминания?..

Повторяю, я передаю все это с целью ознакомить с истинным историческим образом покойной государыни.

Императора Николая Павловича мы, само собою разумеется, знали и видели несравненно меньше, нежели государыню, но и он в свои не особенно частые посещения Смольного был всегда очень милостив и приветлив с детьми и всегда подолгу шутил и разговаривал с нами.

Помню я, между прочим, очень забавный эпизод из жизни меньшего класса, когда мы лично были уже в старшем, или «белом», классе.

Маленькие воспитанницы, как и все дети в этом возрасте, очень много и охотно играли в куклы, и так как, согласно желанию императрицы, игра в куклы не только не преследовалась, но, напротив, очень поощрялась нашими классными дамами, то «кафульки» обыкновенно и в классы приносили с собой своих кукол и, пряча их во время уроков в пюпитры, в обеденные часы освобождали их из заключения и приносили с собой в общую столовую, где и рассаживали их на окна, так как за стол с собой сажать кукол не разрешалось.

Таким образом, вдоль всех окон, по которым стояли столы меньшего класса, образовывалась обыкновенно целая галерея кукол во всевозможных нарядах, нечто вроде импровизированного игрушечного магазина.

Не надо забывать, что детей в классе было до 150 человек, и кукол таким образом набиралась пропасть.

Старшие классы ворчали за это на маленьких, смеялись над ними, дразнили их… забывая, что недавно и сами с такою же ношей являлись к столу.

Однажды государь приехал к самому обеду и, осведомившись, где дети, прошел прямо в столовую.

Дети только что сели за стол, и окна маленького класса, как на грех, пестрели особенно нарядным и разнообразным кукольным маскарадом.

Государь сначала поздоровался со старшими классами и, перейдя затем к столам, занятым «кафульками», прямо наткнулся на кукольную галерею.

– Ах, mesdames!.. Что за прелесть!.. – смеясь, воскликнул он и, взяв в руки какую-то особенно пестро разодетую куклу, спросил: – Чья это такая франтиха?

В ответ на это с места поднялась маленькая девочка и на вопрос, как зовут ее куклу, пресерьезно объявила, что ее зовут Катей.

Тем бы и окончился милостивый обзор императора, если бы в числе рассаженных по окнам кукол ему не бросился в глаза гусар в ярко-синем мундире, весь расшитый золотой канителью.

Государь прямо направился к этому фарфоровому воину и, взяв его в руки, смеясь, спросил:

– Ба, ба, ба! Ты сюда как попал?..

– Я принесла!.. – храбро объявила маленькая белокуренькая девочка, вся в завитках, видимо, решившаяся грудью отстоять права своего мишурного любимца.

Государь много смеялся и прозвал малютку «барышня с гусаром». Это название так и осталось за нею до самого выпуска, и это тем забавнее, что прозвище это оказалось как бы пророческим, и не прошло года после ее выпуска, как она уехала в Варшаву и там вышла замуж за блестящего офицера Павлоградского гусарского полка.

Мишурного гусара своего она тщательно сохраняла на память, и куклу эту, за которой укрепилось название «царского гусара», знали все современные нам классы, от мала до велика.