Текст книги "Счастье пахнет тобой"

Ложь

 
Её слова – жестокая игрушка,
грозящая немыслимой бедой:
они всего лишь айсберга макушка, –
погибель притаилась под водой.
И не одно доверие утонет,
и не одна поникнет голова,
и не одна душа в слезах застонет,
приняв за правду лживые слова.
 

«Достигая, я себя так утомила…»

 
Достигая, я себя так утомила:
всё спешила, всё боялась опоздать.
Из достигнутого многое немило,
и не надо было вовсе достигать.
Но тогда, поверьте, искренне считала
и уверена была на сотню сот:
это тó – чего мне так недоставало,
без чего душа грустит, а не поёт.
А теперь уже не те приоритеты,
и желания давно уже не те, –
научите дуру мудрые поэты:
чтоб достигнуть, как приблизиться к мечте?
Сил физических осталось маловато,
а душевные и вовсе на нуле:
я не та уже, какой была когда-то:
еле ползаю по матушке-Земле.
Но как прежде также манят достиженья, –
научите, дайте главное постичь, –
принимаются любые предложенья,
как желаемого взять… да и достичь.
 

«Счастье скомканным листком…»

 
Счастье скомканным листком
получилось,
будто в зеркале кривом
отразилось:
там, где радость глаз была,
впадина;
а улыбка где цвела –
вмятина.
Тот комочек теребя,
долго выла:
«Как кручинушка тебя
исказила!»
 

«Как придумано и кем…»

 
Как придумано и кем
это горькое «зачем»?
и больное «почему?»
Вряд ли я когда пойму,
почему так получилось
и зачем произошло?
Миг… и всё переменилось:
всё завяло, что цвело;
что горело, вдруг остыло;
горьким стал воды глоток,
и погасло, что светило;
почему живой исток
в пересохший превратился?
где та чистая вода?
и зачем тот миг случился,
разлучивший навсегда?
 

«Сколько в поле травинок…»

 
Сколько в поле травинок –
столько горьких слезинок
по тебе пролила.
Сколько раз говорила:
что давно разлюбила –
столько раз солгала.
Столько вёсен отпело,
сколько зим пролетело; –
а тебя не забыть.
Сколько дней – столько ночек –
за годочком годочек
продолжаю любить.
 

«Как быстро вешними дождями…»

 
Как быстро вешними дождями
с земли смываются снега –
ещё быстрей, прощаясь с нами,
покинет лето берега,
те: на которых расцветало,
бросало в землю семена…
И вот уже листва опала,
и вот уже пуржит зима.
 
 
Как быстро дни летят, недели,
а годы… те ещё быстрей:
поспали люди и поели,
и вот уж вечность у дверей.
Всё повторит круговорот
и только жизнь нам не вернёт.
 

«Я жду, – а вдруг в ночи бессонной…»

 
Я жду, – а вдруг в ночи бессонной,
а может быть, в разгаре дня
твой голос в трубке телефонной
на этот свет вернет меня.
 

* * *

 
Так устала ждать,
что едва дышу.
Хватит пропадать,
позвони – прошу.
Нечего сказать?
Ладно, не звони, –
буду дальше ждать,
извини.
 

* * *

 
Впору волком подраненным выть,
серой выпью болотной кричать –
у кого бы узнать, расспросить:
«Как живое так может молчать?»
 

«Как же матушка любила…»

причитание

 
Как же матушка любила:
ленты в косы мне вплетала,
я у ней в шелках ходила,
раскрасавицею стала.
По полям – лугам гуляя,
василёчки собирала
и, венки из них сплетая,
о большой любви мечтала.
 
 
Для того ли, матушка,
ты меня любила,
для того ли, милая,
как цветок, расстила, –
чтобы в омут стылый,
горюшка испив,
бросилась с обрыва,
косы распустив?
чтобы очи ясные
мне закрыла мгла?
чтобы я несчастная
в омуте спала?
чтобы дна глубокого
холод дал забыть
мне его, жестокого,
без кого не жить?
 

«Луна за тучами хоронится…»

 
Луна за тучами хоронится,
осинка голая от холода дрожит.
Меня весёлое сторонится, –
печальное навстречу мне бежит.
И разойтись не получается:
куда не поверну – печаль одна.
И мне давно уже не чается,
что из-за туч покажется луна,
и звёздочки серебряными искрами
на бархате небесном заблестят,
и, озарённый радостными мыслями,
из грустного, весёлым станет взгляд.
 

«Наконец любовь проснулась…»

 
Наконец любовь проснулась,
очень грустно улыбнулась
и сказала: «Ухожу!
Понимаю: надоела:
я спала, а ты болела…
и ещё тебе скажу:
зря ты столько лет терпела,
всё стыдилась да робела
заглянуть в мои глаза,
ведь, наверное, хотела –
от чего же не посмела?»
И ответила ей я:
«Это – истинная правда:
разбудить была бы рада,
но, увы, не получилось.
Я трясла тебя за плечи,
по ночам палила свечи,
всё равно не добудилась».
Та печально рассмеялась:
«Видно плохо ты старалась,
чтоб от сна я ожила».
И расстались мы с любовью,
обменявшись нашей болью:
я свою ей отдала,
а её – себе взяла.
 

«Гладкий, чистый лист вложи в конверт…»

 
Гладкий, чистый лист вложи в конверт,
в мой почтовый ящик опусти, –
пусть на белоснежном строчек нет,
есть, зато, тепло твоей руки.
Вскрою тот, без адреса, конверт,
и в подъезде станет так светло, –
пусть на нём отсутствует ответ,
есть теперь руки моей тепло.
Я сложу причудливо листок,
и, расправив белые крыла,
вылетит в окошко голубок,
и согреют землю два тепла.
 

«Как страшно, до смерти любя…»

 
Как страшно, до смерти любя,
надежду хоронить;
как горько дальше без тебя,
по счастью прошлому скорбя,
на этом свете жить
и радость в саван обряжать,
умершую с тоски,
и дни былые вспоминать,
от невозвратности стонать
у омута реки,
сквозь слёзы горькие смотреть
на водную спираль,
не ждать, не звать, душой болеть
и ничего уж не хотеть –
так страшно и так жаль.
 

«Я закрою эту книгу и дочитывать не буду…»

 
Я закрою эту книгу и дочитывать не буду:
у неё конец печальный:
равнодушный взгляд прощальный,
это видно по всему.
Я закрою эту книгу, что прочитано забуду
и упрячу в угол дальний,
чтоб её сюжет страдальный
не попался никому.
 

«Туман и слякоть за окном…»

 
Туман и слякоть за окном,
а перед ним уют домашний,
а на душе тоска о том,
что не вернётся день вчерашний.
И ничего не изменить,
не переделать, не исправить…
и надо как-то дальше жить
уговорить себя – заставить.
И снова верить, снова ждать,
с утра надеясь, до заката,
себя ночами убеждать,
что эта боль пройдёт когда-то,
что эта горькая беда
не навсегда… не навсегда.
 

«Я вернусь через год…»

 
Я вернусь через год
или, может быть, два, –
обязательно, милый, вернусь:
ты посмотришь в окно, –
снегопад, снегопад, –
это я в тихом танце кружусь;
по весне расцветёт
незабудка в саду –
это я, дорогой, – это я;
рассмеясь обоймёт
ветерок на лету –
это я обнимаю тебя.
 

«Когда наступит время уходить…»

 
Когда наступит время уходить
туда: куда не страшно опоздать,
не страшно что-то важное забыть
и в спешке лихорадочно искать
билет на поезд или самолёт,
со скорбно-чёрной датой отправленья,
туда, где неизвестность только ждёт
твоей души, бессмертной, появленья,
кому –
«Люблю…»: – прошепчешь тихо ты,
кусая губы непослушные?
какой своей несбывшейся мечты
глаза увидишь равнодушные?
и, горько сожалея о былом,
ты будешь у кого просить прощенья
за тот полёт со сломанным крылом
и за свои поспешные решенья?
 

«Ты так радовал меня…»

 
Ты так радовал меня
ярким светом,
что горел в твоих глазах
давним летом.
А теперь стоит зима, –
как ты?.. где ты?..
На вопросы, те, сама
дам ответы.
 
 
У тебя своё житьё
и заботы;
не к тебе меня ведёт
жизнь с работы,
не тебе варю еду
и стираю,
не тебе свою беду
доверяю.
 
 
Не меня ты ждёшь теперь
и встречаешь,
открывая настежь дверь,
обнимаешь;
соловьи не нам поют,
сон тревожа:
не для нас с тобой уют
счастья ложа.
 
 
Мне не видно глаз твоих,
слов не слышно,
а тебе давно моих:
так уж вышло.
Будто в разных временах
обитаем,
мы друг к другу только в снах
прилетаем.
 

«От прокуренной ночи бессонья…»

 
От прокуренной ночи бессонья
убежать бы сейчас из Москвы
к изумрудным задумчивым волнам
океана калужской травы
и к извилистой тихой речушке,
где на дне под прозрачной водой
притаились цветные ракушки,
где не пахнет жестокой бедой,
где под синим, безоблачным небом
на губах вкус разлуки больной
без следа растворится, как не был,
и покинет глаза жгучий зной,
где оттает душа, улыбнётся
под лучами калужского солнца.
 

«Я не люблю тебя, – я больше не люблю…»

 
Я не люблю тебя, – я больше не люблю, –
жестокой болью заплатив за расставанье,
бессонницей не маясь, крепко сплю
и от тоски не прерывается дыханье,
и сердце бьётся ровно и спокойно:
ночами, по утрам, в теченье дня;
надеждам благодарна, что достойно
они покинули уставшую меня,
ошибок не наделала ненужных,
пытаясь прошлое счастливое вернуть,
и от рыданий, хриплых и натужных,
теперь моя не рвётся больше грудь,
в улыбке горькой губы не кривлю:
«Ну где же ты?.. Я так тебя люблю».
 

«За окном, холодным, тьма…»

 
За окном, холодным, тьма, –
валит снег.
За окном февраль… зима…
нет и нет, –
ярких солнечных лучей
нет тепла.
Чередой пустых ночей
всё ждала, –
всё надеялась: придёшь,
как заря,
из зимы в июль возьмёшь…
только зря.
 

«Сквозь трещину в асфальте пробивается…»

Городским ромашкам

 
Сквозь трещину в асфальте пробивается
едва заметный сморщенный росток –
подставить солнцу вешнему пытается
ещё не развернувшийся листок.
Ему бы заливной цветущий луг
с порхающей в небесной сини пташкой,
тогда бы в окружении подруг
расцвёл он раскрасавицей-ромашкой.
И можно было б, тем цветком любуясь,
дыханье затаив, слегка волнуясь,
погладить лепесточки осторожно
и загадать желанье было б можно; –
а здесь ненужный, места не нашедший,
растоптан будет, так и не расцветший.
 

«Утро раннее в окно…»

 
Утро раннее в окно
льётся синей речкой.
Нарисую лишь одно
на листке словечко:
начинается на «эл»,
буквой «ю» кончается –
кто хоть раз его пропел,
тот до счастья долетел
и не возвращается.
 

«Как это стряслось?..»

 
Как это стряслось?
Так чёрство и просто:
с губы сорвалось…
и чёрная пропасть,
да так глубока,
что дна-то не видно,
и так широка:
обратно не прыгнуть.
Я здесь, а ты там, –
не встретятся руки,
не слить больше нам
сердец наших стуки.
И всё безнадёжно,
так до смерти просто:
сойтись невозможно:
пропасть – есть пропасть.
 

«Когда вдруг хлопнет дверь от сквозняка…»

 
Когда вдруг хлопнет дверь от сквозняка,
ты съёжишься, предчувствуя несчастье;
ну а потом поймёшь наверняка:
осенний ветер принял в том участье.
Когда же голос, милый, дорогой,
став холодней клинка дамасской стали,
да-да, тот самый голос – не другой,
произнеся: «Теперь чужими стали», –
тот самый голос, ласковый вчера, –
понять не можешь, как это случилось:
вонзился в кожу около ребра,
где бьётся сердце, а точнее, билось.
 

Февраль 2014

«Берёзы, дубы и осины…»

 
Берёзы, дубы и осины –
дремучий калужский лес,
с кустами душистой малины
и соснами до небес.
Замшелых стволов буреломы –
и замирает душа,
и ищет тропиночку к дому,
волнуясь и трепеща.
Но я ухожу всё дальше
в тенистых ветвей благодать, –
ты снимешь мою усталость,
поможешь мне сильной стать,
спасёшь от тоски ползучей
и облегчишь мой крест:
я верю тебе, могучий,
дремучий калужский лес.
 

Детчино

Пробка

 
На природу не пуская,
в созданный затор,
красным глазом не моргая,
смотрит светофор.
Два других перегорели,
чёрт бы их побрал, –
красный дышит еле-еле:
не моргать устал.
Не спешит регулировщик:
где-то пиво пьёт;
жрёт электрик щи у тёщи, –
пробкин хвост растёт.
 
 
К «Мерседесу» «Лада» жмётся,
к ней «КамАЗ» прилип,
об него «Субару» трётся,
а пузатый джип
чешет свой потёртый бампер
о мою «Оку»,
и теснит «Копейку» «Хаммер»,
с вмятиной в боку.
Та, на наглого чихая,
в сторону глядит
и, позиций не сдавая,
на своём стоит.
 
 
На асфальт летят окурки,
смачные плевки;
с дам сползают штукатурки,
импортной, куски;
над машинами отборный
русский мат кружит,
и в отсутствии уборной
потный злой мужик,
женщин в краску загоняя, –
лопнет же и всё!.. –
мочевой опорожняя,
льёт на колесо.
 
 
Холод страха спину дёрнул,
в душу мне проник:
как бы мой пузырь не лопнул:
я же не мужик.
От чудовищного зноя
плавится асфальт;
мой несчастный череп ноет,
будто сняли скальп;
нос потёк, хоть не простужен,
слёзы льют из глаз –
не платок сейчас мне нужен,
а противогаз.
 
 
Ну когда же рассосётся
тачек череда?!
Впечатленье создаётся:
пробка навсегда!
В сумках вина закипают,
тухнут шашлыки –
зря хозяев поджидают
дачки у реки.
Бесконечный хвост пугает:
загустел затор;
ну когда же заморгает
чёртов светофор!
 

2010 Киевское шоссе

Какого цвета поцелуй

 
Тот поцелуй стал нежно розовым,
когда коснулся первый луч
зари румяной новорожденной
полуоткрытых милых губ.
 
 
Был поцелуй небес синей,
шатром высоким отражённый
в глазах возлюбленной твоей,
таких сияющих, бездонных.
 
 
Когда же солнышком лучистым
вдруг осветились пряди кос,
тот поцелуй стал золотистым
под золотым венцом волос.
 

«Истерзало душное сомненье…»

 
Истерзало душное сомненье:
тó ли мною принято решенье?
Издавая тяжкое хрипенье,
вместо очарованного пенья,
на диван упало настроенье, –
срочно надо что-то предпринять,
чтоб его, сердешного, поднять.
Может, скушать баночку варенья
с килограммом сдобного печенья?
И исчезнет душное сомненье:
тó ли мною принято решенье,
и, вскочив на ножки, настроение
мне весёлым голосом споёт:
«Верное решение твоё!»
 

«Я заросшею тропинкой…»

 
Я заросшею тропинкой
по душе своей бреду –
под трепещущей осинкой
отыскать свою беду.
Как та выглядит, не знаю –
на поганку непохожа –
по тоске её узнаю,
что морщинит сердца кожу,
да по запаху разлуки
увядающих цветов,
да по хриплым крикам муки
в гнёздах филинов и сов.
 

«Горевала, горевала…»

 
Горевала, горевала
и, в конце концов, устала
горевать
и рыдать я перестала,
и под нос тихонько стала
напевать:
про дарёные платочки,
про душистые цветочки
на лугу…
И улыбка появилась,
и надежда засветилась,
что смогу,
я, забыть ту осень, милый,
и далёкий вечер, стылый,
октября.
Подожду ещё немножко,
посмотрю из тьмы в окошко –
там заря.
 

«От горькой тоски ты устала?..»

 
От горькой тоски ты устала?
Ну что ж, посиди, отдохни
и радость, что на пол упала,
силёнки собрав, подними,
омой родниковой водицей,
с улыбкой взгляни на неё,
и радостью тут же простится,
что ты уронила её.
 

«Жизнь прекрасна, удивительна…»

 
Жизнь прекрасна, удивительна
и таких чудес полна!
Пусть порой течёт томительно
и бывает зла она,
часто хмурится и киснет,
как её не тормоши,
и плечом безвольно виснет,
и гнетёт в ночной тиши.
От неё мы ждём ударов:
иногда так сильно бьёт,
но как щедры те подарки,
что с улыбкой нам даёт.
 

Храм Христа спасителя

 
Там, где плавали
да резвилися,
стены славные
возносилися, –
там, где люд нырял
в муть поганую,
гордый храм стоял
в пору давнюю.
На святой приход,
по Россеюшке,
собирал народ
по копеечке.
 
 
Над землёю стон:
о пяти главах
был разрушен он
и повержен в прах.
И на Русь пошли
силы тёмные,
деревеньки жгли,
разорённые.
Не видал народ
хуже бедушек:
не жалел тот сброд
даже детушек.
 
 
С той чумной ордой
еле сладили,
напряглись спиной,
жизнь наладили.
Не боясь беды,
яму вырыли,
много тонн воды
в неё вылили.
Ты, народ, молись,
да в других местах, –
здесь же веселись
мужики в трусах.
 
 
На Россею прут
силы тёмные,
деревеньки мрут
разорённые.
Не мычат в хлевах,
тех, коровушки:
перерезаны
все Бурёнушки;
не родят поля
белый хлебушек –
не накормит мать
малых детушек.
 
 
Стал народ страдать
по Россеюшке, –
стал опять сбирать
по копеечке.
Новый храм стоит –
возвышается,
да душа болит –
надрывается:
не заменит он
тот, намоленный, –
по Россее стон
за тот, взорванный.
 

«Всё бывает и всё случается…»

 
Всё бывает и всё случается,
обретается и теряется,
прерывается, продолжается,
начинается и кончается.
Всё случается и бывает:
в мае снег на поля выпадает,
в январе землю дождь поливает,
и пустыню фонтан пробивает.
Всё бывает и всё случается,
всё случается и бывает,
только прошлое не возвращается,
и мёртвое не оживает.
 

«Дикий мёд на губах…»

 
Дикий мёд на губах,
а в глазах лихая удаль!
Как носил на руках,
целовал мои, ты, кудри;
как шептал мне слова,
от которых замирала
и, живая едва,
этот мёд я целовала.
Но на взгляд карий, твой,
туча скуки набежала, –
помню всё, милый мой:
как с улыбкой провожала
я тебя до дверей,
как без памяти лежала
я, потом, много дней,
как разлуки зола
серым инеем упала
и на губы легла,
и дышать мне не давала.
Счастья прерван полёт –
не начать его сначала.
«Дикий мёд! Дикий мёд!..»: –
птицей раненной кричала.
 

«Ох, зачем, зачем сказал…»

 
Ох, зачем, зачем сказал:
«Мной любима ты!» –
голос ласковый позвал
в райские сады.
О решетки сердце билось,
чтоб к тебе лететь,
но темница не открылась:
взаперти сидеть
я его приговорила
до скончанья лет, –
не тревожь его, мой милый,
не мани на свет.
 

Ночной звонок

 
Однажды глушь ночи бессонной
нарушил громкий, резкий звук:
«Алло!.. – но в трубке телефонной
эфира треск и сердца стук. –
Ты кто, мне в полночь позвонивший,
не побоявшись разбудить –
знакомый давний, вдруг решивший
со мной за жизнь поговорить?
Быть может, странник ты бездомный
и, кров уютный не найдя,
в холодной будке телефонной,
защиту ищешь от дождя?
А может, ты избранник божий
и призван снять меня с креста,
смыть кровь с моей зудящей кожи
и оживить мои уста?
Возможно, номер мой случайно
тобой был набран – от тоски?» –
в ответ недолгое молчанье,
потом… короткие гудки.
Немая ночь чернела жутко
за переплётами окна,
и на рычаг упала трубка,
и снова я совсем одна.
 

16 октября 2006

«Я не вернусь…»

 
Я не вернусь,
и ты не возвращайся;
не отзовусь,
и ты не отзывайся;
не напишу,
и ты мне не пиши; –
а боль уйдёт,
исчезнет из души.
Мне всё равно
когда произойдёт:
пройдёт пять лет,
а может, сто пройдёт,
и я пойму:
осталась, – не ушла, –
я не умру:
я раньше умерла.
 

«В каких краях далёких…»

 
В каких краях далёких
я побывала в снах:
там сосны так высоки,
в нетоптаных лесах;
там зверь давал мне лапу,
а птица пела так,
что я снимала шляпу
и плакала в кулак.
Разлук там не случалось,
средь этой красоты
всё сразу получалось,
сбывались все мечты.
В лазури с облаками,
как вешний день светла,
придуманная снами
чудесной жизнь была.
И наяву лесами
бродила долго я,
и сладкими слезами
омыта жизнь моя,
и горькими омыта, –
глаза от слёз красны, –
но, тó, что пережито,
на сказочные сны, –
прошу меня понять, –
я не хочу менять.
 

«Где-то по России…»

 
Где-то по России
скорый поезд мчится, –
лечь пораньше хочется,
чтоб скорей уснуть.
Пусть вагончик синий
мне во сне приснится, –
пусть чуть-чуть короче
станет, к встрече, путь.
 

2001

Детчино

«Когда в твоей руке…»

 
Когда в твоей руке
моя рука лежит,
и на твоём виске
от нежности дрожит
и бьётся тоненькая вена,
я начинаю задыхаться
и сердце не могу унять,
и не могу с рукой расстаться:
мне так не хочется терять
твоей ладони плена.
 

«Говорят: что молчание – золото…»

 
Говорят: что молчание – золото;
но, поверь, мне не надо его
бессловесного, стылого холода:
леденеет душа от него.
И добро для меня – не молчание,
не глухая его немота –
серебро тихих слов, их звучание
оживляет немые уста.
 

«Что тебе рассказать о сегодняшнем дне…»

 
Что тебе рассказать о сегодняшнем дне,
на вчерашний совсем непохожий?
Не пришёл ты сегодня под вечер ко мне –
я тебя не встречала в прихожей.
Как всегда встала рано, открыла окно,
посмотрела – мир плосок и сужен;
на столе – недопитое нами вино
и остывший несъеденный ужин.
 
 
Что ещё рассказать? Моросил серый дождь,
дотемна на балконе курила
и ждала: может, несколько цифр наберёшь
и прошепчешь: «Забудем, что было».
А что было вчера? – без краёв и без дна,
злой тоски, не отстать, обещанье,
чемодан у дверей, по бокалу вина
и сухой поцелуй на прощанье.
 
 
Скоро полночь часы отобьют не спеша,
день сегодняшний станет вчерашним,
ну а завтрашний, может быть, грустью дыша,
не таким будет горьким и страшным.
Без тебя ручейком потекут день за днём, –
как я их проживу неизвестно.
Позвони как-нибудь, – расскажу о любом,
если будет тебе интересно.
 

«Я желаю кухне этой…»

Тане Чуйко

 
Я желаю кухне этой,
всей своей душой поэта:
чтоб в ней сладко пили, ели,
чтоб кастрюльки не пустели,
сковородки не пылились,
таракашки не водились,
собирались бы друзья,
в их числе была б и я,
всем хватало вилок, ложек
и тарелок, рюмок тоже,
под гитару песни пелись
и в шкафах всегда имелись:
макароны, рис и гречка;
чтоб хозяйкино сердечко
не печалилось, грустило,
а мечтало и любило!
 

2004

Ленинградское шоссе, дом 32

«Мне так, однажды, стало тяжело…»

 
Мне так, однажды, стало тяжело:
невыносимо, жить невмоготу,
и показалось: душу понесло
в пугающую бездной пустоту,
представила я сорванный цветок,
мгновение назад такой живой,
изогнутый изящный лепесток
и чашечку с слезинкой дождевой.
Его ещё не тронул смерти тлен:
всё также свеж и нежен аромат,
но понял он: хрустальной вазы плен
навечно: нет тропиночки назад.
Ему придётся на виду у всех
мучительно и долго умирать
и, слушая счастливый чей-то смех,
на скатерть лепесточки осыпать.
Закончилось земное для него,
а я жива, жива ещё, жива!
Я буду петь, и буду пить вино,
прощать другим жестокие слова,
прощать себя за тó, что не смогла
я многое понять и изменить,
за тó, что много раз себе лгала,
покой в душе стараясь сохранить.
 

«Почему разлюбить невозможно…»

 
Почему разлюбить невозможно,
даже если понятно давно,
что теперь всё «нельзя», а не «можно»,
и другого не будет дано?
Не увидишь улыбки безбрежность,
не поймаешь восторженный взгляд,
не почувствуешь прежнюю нежность
тёплых рук, отведённых назад.
Днём твоя молчаливость натужная
по ночам начинает сулить:
«Почему же, ему так не нужная,
ты не можешь его разлюбить?»
 

«Безумное солнце на пыльной дороге…»

 
Безумное солнце на пыльной дороге
целует её обнажённые ноги.
Но той, что гуляла, так этого мало, –
ничуть не смущаясь, она подставляла
под страстный и грешный его поцелуй:
свой голый живот, обнажённую грудь,
изящную спину, точёные плечи,
совсем не страдая: укрыться ей нечем.
Так долго себя целовать позволяла:
последствий, ужаснейших, не ожидала:
сожжённое страстью прелестное тело
всю ночь напролёт нестерпимо болело,
и только под утро холодный кефир
боль тех поцелуев слегка утолил.