Текст книги "Дежавю (сборник)"

Алексей Аистовъ
Дежавю

© Степанов А. И. 2018

Невская першпектива

 
«…красота – не прихоть полубога
А хищный глазомер простого столяра».
 

Осип Мандельштам

 
«Не красиво, а правильно, —
так говорил
математики школьный учитель. —
В непреклонную стройность небесных стропил
с этим взглядом надёжным входите…»
 
 
Так разносишь по миру, что видел уже,
что расставилось в ряд соответствий
Петербургу, впечатанному на душе
кодом юношеских геометрий…
 
 
Так холодною поступью в такт красоты
осмысляются жизни мотивы,
что упрятаны зодчими в нить прямоты
Невской вытянутой першпективы.
 

Грузинский чай

 
Мы пили на кухне грузинский чай,
старушки две в белом, на стуле кошка,
слетались истории невзначай
к вечернему сумраку понемножку.
 
 
Всё было, как водится: чей-то муж,
пропавший во времени, слухи, связи, —
и я за рассказами точно уж,
уж точно забылся в глухой осаде.
 
 
Как вдруг из беспамятства слух восстал,
не веря спросонья… – Одна лепечет,
что в Смольном училась. Какой-то бал…
Другая кивает, лишившись речи.
 
 
И серые стены бесцветных дней
на миг расступились навстречу правде
такой невозможной… Блистала тень
в скупом от величия Ленинграде.
 
 
Советская кухня, грузинский чай,
тоска по углам отслоилась в сгустки.
Слова ино-странные бормоча,
старуха ревела совсем по-русски.
 

Петербургская грустная песня
(прогулка с музой)

 
Мы пройдёмся с тобой вдоль каналов,
где плутали по множеству раз,
не ища ни конца, ни начала,
где по-прежнему вьюжит сейчас.
 
 
Там снежинки, под блеск вдохновения,
жалят щёки, как вспышки-стихи,
выжигая следы песнопения
на подстрочник холодной зимы.
 
 
Я целую тебя. Ты, как можешь,
отторгаешь приливы любви,
О, лазурь поднебесного ложа
в сладкогласье промозглой Земли.
 
 
Петербургская грустная песня.
Чтобы вспыхнуть сумела зола,
ты уводишь меня в занавесье
смутных окон колодца-двора.
 
 
Там рождаемся мы, умираем,
открывая скрипучую дверь
в то, что в вечер припомнилось с чаем,
что давно в каталоге потерь…
 

Ноябрь седьмого трибунной строкою

 
Ленинградский вокзал не похож на Московский,
там в буфете средь хмурых, отнюдь не приезжих,
в ребус трещин стола, в грань сомнительной стопки
к полуночью всегда я светлёхонький брежу…
 
 
Этот длинный роман, ну, почти как толстовский,
в переводе моём несуразен, как правда…
Мой сосед, осерчав, но премилый чертовски, —
бутерброд с колбасой и селёдочный запах
предложил отвести под пол литра к артистке
всем известной… и мне.
– Загудим деньрожденье:
не дано сочинять, пусть советские диски
препарируют вкус времяпрепровождения…
 
 
Одиночеству в пасть
           (прямо в краснознамённую,
           в ту, где верили, гнулись, иль просто толпою
           для чего-то срослись в телеутро казённое
           на ноябрь седьмого трибунной строкою)
мы смотрели на кухне в хмельном безразличии.
Было утро. Противно. Когда расходились,
той актрисе взбрело лунный взгляд Беатриче
мне за дверь спешно бросить из скромной квартиры…
И его я унёс. И кусались повсюду
кумачовые флаги. С грудными бантами
по кричалкам разбились без-умные люди
среди Чуда проспектов, как сны из Италии…
 
 
Петербург! Ты как эхо с созвездия Данте,
где любовь, как мираж, но с надеждой на встречу.
Где в граните затеряны знаки и даты
повседневности Бога, в которой ты вечен.
 
 
Петербург, где на Невском в толпе одиноко,
распадаются звенья людей совпадения,
где Казанский направит всевидящим оком
в колоннаду степенного долготерпения.
 
 
Вся в барашках Нева, как в ногах покрывало,
но не греет, а стынет под натиском бури,
что из дальних морей навсегда заказала
дух бунтарский, замешанный в нашенской дури.
 
 
Все пути до Дворцовой. Там ветры, как стая
из простуженной вечностью русской основы.
Из-за крыш Исаак с высоты наблюдает,
как, ликуя, народ, примеряет оковы.
 
 
…Время жмёт. И пора в ленинградско-московский
неизбежный вокзал, где я спрятал надежду
в ребус трещин стола, в грань полу́ночной стопки,
где светлёхонький я улыбаюсь и брежу…
 

Осень Петербурга

 
Внутри себя я в Петербурге(с),
а потому с утра дожди
заморосили переулки
и льют за шиворот души.
 
 
Кружу себе по ртутным лужам,
к любви сбежавший налегке,
и с каждым шагом мир мой уже, —
в подъезд уткнётся на замке,
 
 
где коммунальные квартиры
в Позавчерашнем заперлись
задвижками времён Бастилий
и паутиной у карниз.
 
 
Где старый фильм (потёрта плёнка)
смотрю до одури зари:
кленовый лист в руке ребёнка
в саду Михайловском горит…
 
 
Хмельная осень Петербурга!
Тебе по-варварски молюсь
просветом в облачности с юга,
и невским ветром в ритме blues.
 

На 7-ой Советской

 
В комиссионке на 7-ой Советской,
где пыль из прошлого до потолка,
где смотрят в зеркала мои все двести…
(за гранью спрятаны, наверняка)
года, что вылупились в круглом глазе
чеканкой, супницей, огней игрой
в плавильне хрусталя. Сожмут в досаде
и выбросят потом ночной порой
в крик неизвестногО, что сдуру купишь…
Зиянье магазинной тишины,
где бедность продаётся на поруки,
промокло звуком порванной струны.
 
 
Не каждый вхож в те сомкнутые двери,
где ночь и день – над тайной абажур,
надежды где взошли и пожелтели,
оставив тень от света прошлых лун.
Не вещи, души их, как та дорога
в извилинах прошедшего пути,
зовут к себе, им так нужна подмога,
из тупика людской ненужности…
 
 
Иду, иду Суворовским на Невский,
пусть Старый, но до дрожи дорогой,
с Восстанием прощаюсь, будто с детством,
ведь я живу сегодня под Москвой.
 

Болтается на волнах лодка

 
Болтается на волнах лодка.
И дождик мерзкий моросит.
Такая невская погода,
что костный мозг и тот осип.
 
 
Здесь тротуары в лужах уже,
в них неба заспанная ртуть.
Петляешь в никуда, но хуже,
что некуда.
И не свернуть…
 
 
Туда, где вещие витрины
отпаривают рубль в уют,
бреду, как в роще мандаринов,
жуя оскомину свою.
 
 
А все вода в гранитной фляге
прокисла ропотом морей
в божественность петровской браги,
что пьёшь до дна… И мне налей!
 
 
Бросается хмельная лодка
в смертельный поцелуй волны…
И боль ангины словом в глотке —
со вкусом ангельской слюны…
 

Чёрный хлеб

 
лучше под утро
вернуться назад
в тень Петербурга —
глухой Ленинград.
 
 
где в недосыпе
густою волной
запах насытит
сермягой ржаной
 
 
круглого хлеба,
что грузят с машин
вглубь полусвета
от хлебных витрин…
 
 
добрый трудяга
узнает меня, —
хлеб, без напряга,
в мои времена
 
 
бросит: покушай…
попробуй, какой,
лучше – не лучше,
но, точно, другой.
 
 
бросит сквозь Лета,
что грузит с машин
в прошлое лето
из нынешних зим.
 
 
в лучшее утро,
как взглянешь назад
в тень Петербурга,
где спит Ленинград…
 

Этот пятый маршрут на Васильевский

 
В этот пятый маршрут на Васильевский,
/что пройдёт над свинцовостью слизистой
в магнетизм
меж двумя Нилу подданных/,
как листок календарный оторванный,
я сажусь,
вопреки невозможному…
И трамвайный посредник из прошлого,
повезет, повезёт, отвезёт на конечную,
если только, конечно, не сплю…
 

Где-то бродит сумасшедший

 
Я знаю, где-то бродит сумасшедший
по Питеру, упрятавшись в толпе.
Горящий взгляд из «…повестей» сошедший
прохожим плавит думы в голове.
 
 
Растерянные, раненные люди
бегут от взгляда в сумраки страстей:
в проспекты, в переулки сирых судеб,
в столетний омут питерских дождей…
Я знаю, голод здесь и не кончался,
и людоед ждёт в проходном дворе,
где пульса страх всё громче час от часа,
как метроном в том лютом январе…
 
 
Блестящий город! Город мой убийца,
не утолить стихами невский бред.
Пусть сбудется, чему должно случится,
в гранит пространства вслаивая след.
 
 
Шагов осколки в арочных воротах
звучат, как смута, – времени излом.
Замедлю шаг и я пред поворотом,
пред неизбежностью за тем углом.
 
 
Я знаю, где-то бродит сумасшедший…
 

Окна Петербурга

 
За закрытым навечно окошком —
Подоконника сумрачный мир,
где в цветах позабытая кошка
лижет времени кислый пломбир.
Засолил Петербург бесконечность
в окнах-паузах серой стены,
где сознание вдоль-поперечно
перемирия жаждет войны.
 
 
Но сдвигаются камни утробы
вислой улицы в рвотную глушь,
где мелькают в прицеле особы,
что стреляют глазами без-душ —
но сквозь створ из бойницы столетий
проникают проклятия в нас,
под ногтями в дыму междометий
множась в холод безличия масс.
 
 
Схоронюсь в лазарете Коломны
на безветренной той стороне,
где не слышны за стеклами стоны,
где безвременье с кошкой в окне…
 

Прошагал за окнами Шагал

 
Сквозь годы тянется твоя рука?
в тот ленинградский каменный колодец,
и как тогда возносят два крыла
на Невский в Витебск, иль куда-то вроде…
 
 
Забыты крылья там на чердаке,
где ближе был и к ангелам, и к Богу,
там память в петербургском бардаке
провисла вверх с Шагалом на свободу…
 
 
Где ж та любовь, и ветер в голове,
что кружит блажь в пересеченье улиц,
чтобы спрягалась по углам во все —
возможные местоименья дури…
 
 
По теням крыш куда-то прошагал
за окнами Шагал – наивный гений.
И я слетал сегодня на вокзал,
чтоб взять билет
до юных тех мгновений.
 

Притча о поэте, слепом старике, толпе и весне

 
Старик сидел на Невском в переходе,
в ногах табличка: «я слепой – молю…»
монеты две лежали в шляпе, вроде, —
не удивишь холодную толпу…
 
 
Поэт небритый брёл в толпе без цели,
(где цель весной у ветреной души?),
и вдруг старик… сомненья одолели:
«коль денег нет, – хоть слово напиши…»
 
 
И написал чего-то там, вдогонку
старик грозил… Поэта след пропал,
но звук знакомый сбил слепого с толку, —
звенел в круг шляпы брошенный металл…
 
 
Так день прошёл. Слепой наш настоящий —
в дурмане счастья… всё-таки спросил
коллегу (тоже тот ещё пропащий,
дурил народ, а после жутко пил):
 
 
«прочти записку… в буквах что за сила?…»
Тот взял листок, поднёс его к лицу
и прочитал: «ВЕСНА ДЛЯ ВАС ЯВИЛАСЬ!
А Я СЛЕПОЙ. НЕ ВИЖУ Я ВЕСНУ».
 
 
…Весна и вправду людям всё сказала,
весной и вправду с л о в у благодать,
поэт весной, как Моисей сначала,
учить толпу способен сострадать.
 

Я учился на Мойке

 
Я учился на Мойке в пространствах Капеллы,
в ветрах, дувших с Дворцовой на Пушкинский дом.
Проходными дворами утрами летели
в заводь звучную стаи мальчишек гуртом.
 
 
Вертикальные гаммы, усталые связки,
ощущенье нуля в обертонном строю.
Эти звуки-конфетки, как сладкие сказки,
сочиняли причастность к музыке мою.
 
 
Эти старые ноты в прямых Ленинграда
струнах улиц, бренчащих под дробью дождей,
созревали во мне, как цветы из рассады,
в неподъёмный букет вдохновенных идей,
 
 
где, безумствуя, юность плоды раскидала
на промёрзшие годы трудов и бытья……
И сегодня я мнусь (как школяр подле зала,
опоздав на распев…)
у оград Бенуа…
 

Невские миражи

 
Петербуржец, бредущий устало,
сквозь очки росчерк улиц дрожит,
в проржавевшее всуе забрало
ночь нацеживает миражи.
 
 
Час Быка. Отмороженный ветер
переулками влагу, как лёд,
распыляет с Невы. Он в ответе
здесь за всё, что, склоняясь, растёт.
 
 
Зов реки, как моё безрассудство,
волн свинец обратит в облака,
что куда-то спешат, но сойдутся
в невской бездне, где стынут века.
 
 
Отойди, и потом всё сначала,
иль в конец, или вдоль, поперек,
всё равно, над тобой покрывало
кто-то чуткой рукой приберёт.
 
 
Улиц контуры слишком прямые,
чтобы ложное смог обойти
хитрый разум, – порой обходные
к общей истине сводят пути.
 
 
Свет в окне. Как наивное счастье,
там прабабушкин фикус живёт.
Город сумрака в лапах ненастья
верит в сентиментальное всё.
 
 
И осталось мне тоже поверить,
всё как есть до конца полюбить,
остальное – безбожная ересь,
что клюют по утрам воробьи.
 
 
Эти путы-прогулки у края,
где нисходят с небес этажи,
одиночества гордость смиряют
с неизбежностью попросту жить…
 

Мутация

 
«Девушка пела……….»
 

А. А. Блок

 
Мальчики пели в церковном хоре.
К вере причастность ловя во вторе
эха под сводом, в мерцанье свечек.
День растворялся в тревожный вечер.
 
 
Будет всё после: разруха, горе,
боль, помешательство на раздоре
братьев меж братьев… Всё будет после,
после, где станешь зачем-то взрослым.
 
 
Всё неминуемо канет в вечность.
Всё позабудется.
Бесчеловечно
жаждать мутации гласа веры
в мире, где звуки так липки, серы…
 
 
Мальчики пели в церковном хоре.
К вере причастность ловя во вторе
эха под сводом…
 

Дядя Ваня

1

 
Детство, двор-колодец, северный оскал
неба хмурого над ленинградской жизнью.
Дворник дядя Ваня, – это твой причал,
чуть рассвет в окне, а ты уж рисовал
чистоту метлой по камням, точно кистью.
 

2

 
Кто удержит неуемного птенца,
как шаги утихнут утром на работу
мамы ласковой и строгого отца?
Мигом сдунет озорного сорванца
в коммуналке душно-нищей несвободы.
 

3

 
Во дворе без солнца, будто на посту,
нас встречал с обыденной в губах усмешкой
дядя Ваня. Аккуратно под метлу
сор сгребал он, вглядываясь там, в углу,
в жизнь дворовую, где был он просто пешкой.
 

4

 
Но судьба готовила свой страшный ход:
крик раздался как-то на рассвете раннем
с чердака, где чёрный дядиванин кот
терся преданно у висельника ног
в вое дворничихи, жутком и прощальном…
 

5

 
Ваня, боль твоя, как жизнь вошла в петлю…
Из войны, подлюги, боль, – гласила справка… —
Миллионы безответных «почему»
и сегодня, падая в глухую мглу,
давят, вопрошая, как твоя удавка…
 

6

 
…Двор всё тот же, и обшарпан, как тогда,
но помельче, вроде, погрязнее стало…
Чудится, как тянет что-то из угла, —
точно, боль сердечная, иль от ума…
то, что время изначально заметало?
 

7

 
Кто же ныне «дядя Ваня» во дворе?
Кто «из пешек» подметает камни в вечность? —
Те же люди бродят, жмурясь, по заре…
Так же тесно, но привычно плыть в толпе
под клочками неба в дождь и неизбежность…
 

В аквариуме поезда

 
В аквариуме поезда всегда
живу подохшей рыбой – кверху брюхом,
в глазах напротив скуки пустота,
замаринованная мерным стуком…
 
 
В любимый город еду – Ленинград,
чтоб утонуть на Невском в захолустье…
чтобы Михайловский (английский сад)
листвой накрыл меня в аллее грусти…
 
 
Спрессованная жизнь летит к концу,
её разгон опасен виражами.
И хлещут тени в окна по лицу
забытыми из детства миражами.
 

Откройся дверь

 
Откройся дверь в несказанное слово,
разбей бокал дрожащая рука, —
сегодня я во власти дорогого
изысканного красного вина.
 
 
Улыбок сон, и похотливый шёпот,
изнеженный телесный аромат,
и страсти вожделенный ропот
настроят на сознанья полумрак,
 
 
где на пути руки в одеждах шёлка
раскроется настроенная плоть,
где кровь клокочет волнами настолько,
сколь можно в жилах по вискам колоть…
 
 
В заснеженном пространстве Ленинграда
я Петербург безвременья отпил, —
блаженство в горячи земного ада,
холодный рай, беспечный, как тротил.
 

Среда

 
Убийца-чай на нет свел шумный спор…
Мы распрощались как-то неумело,
но лужи отражали разговор,
косыми брызгами кусая тело.
 
 
По городу натоптаны круги,
где в сумраке сопровождают тени,
пути из прошлого привычно нелегки. —
В созвездьях петербургских настроений
в безвыходность замкнулись, как всегда…
 
 
В беспомощность, глядящего спросонья
на город, где привычная среда
волшебна столь,
сколь вредна для здоровья…
 
 
Четверг не заступил. И вкус застолья
бродил в ночи…
Но кончилась среда.
 

Исаакиевский собор в тумане

 
Был утренний туман
густой и влажный,
в нём прятал великан
свой облик страшный.
 
 
Лишь контуры видны,
подходишь ближе, —
плывут из глубины
порталы, крыши.
 
 
Колонн ритмичный ряд
вверху дым растворяет
в причудливый наряд
неведомого края.
 
 
Но тает в вышине…
Парит там колоннада,
мерцанье, блеск в огне,
горит туман от злата!..
 
 
Торопят дни, года, —
всё жизнь пустая.
Находим, – что, когда?..
Кого теряя.
 
 
Кидая тень в версту,
проходим мимо,
с глазами в пустоту,
с улыбкой мима.
 
 
Обман-обман-обман
пустой, продажный.
Всё поглотит туман
густой и влажный.
 

Невский в ночь под утро

 
Помню случай:
в ночь под утро Невский вброд перехожу,
снег летает, тут же тает, как и должно миражу.
Мимо катькиного сада к Елисею по прямой, —
ни души, ни Ленинграда в голове моей хмельной.
Посреди проспекта – здрасте! – мне на встречу не спеша,
крыса (массою в квадрате)… Жуть! Но страшно хороша! —
любовался я в пол взгляда… И тотчас, забыв, что пил,
от души вдоль Ленинграда прочь бегом до края сил…
С этих пор я осторожно, лужами иль по снегу,
в Ночь иду, где всё возможно, —
убегу – не убегу?..
 

Я приеду к тебе

 
Я приеду к тебе погулять, Ленинград,
только в прошлое путь расспрошу у знакомых.
Говорят, будет трудно билеты достать,
хоть пустые ночами уходят вагоны.
 
 
Но, как это знакомо, – опять дефицит,
и опять в кассу очередь тянется вечность,
и подходит, как прежде, сомнительный тип,
предлагая возможность войти в неизбежность.
 
 
Только дверь со двора, и пред нею отдать
нужно то, что хранил эти лютые годы, —
мол, зачем этой памяти скучная кладь,
коль за дверью всё есть для беспечной свободы.
 
 
Я примерил возможность, – всё, вроде, к лицу,
всё по полкам расставлено в очередь к деньгам.
С калькулятором-компасом жизнь проживу,
всем сестрам по серьгам накоплю, иль по серьгам…
 
 
Почему же так грустно, чему я не рад, —
в этой жизни разменянной проще ведь, вроде…
Я приеду к тебе погулять, Ленинград…
Я приеду к тебе умирать, Ленинград, —
по твоей я одет старомодной погоде.
 

Москва

 
Москва, тебе идут морозы,
хрустят тропинки на снегу,
и в окнах комнатные розы
в узорах пара по стеклу.
Моя древесная опора,
мой белокаменный устой,
из древневетхого простора
звучит Божественное: «Строй!!»
И скифов с викингами строил
(да, и кого там только нет)
призыв тот в киселе застоя
на подвиг жертвенных по-бед.
 
 
Москва на Троицу в берёзе.
Пусть дремлет гул колоколов, —
там где-то спрятана в обозе
на древнерусском вязь основ.
Герань и комнатные розы
в узорах пара по стеклу.
Москва, к тебе идут морозы,
ты так блистательна в пургу.
 

И лодка утонет

 
Давай всё же будем надежду хранить
на тягу удачи… по утренней зорьке,
когда паутинки невидимой нить
с иных измерений коснется в восторге
задумчивой лодки на волнах ума.
И тронется в путь, невозвратный и долгий,
минуя преграды, в пучину она.
В сосуд подсознанья сольются истоки.
Расчёсывать будни я буду во сне,
когда вызревает загадок начинка.
И лодка исчезнет со мной в глубине
осмысленной пропасти в вакууме крика.
 

Истина незнания

 
Закутаться в гардинно-сумрачную жизнь,
уйти с корнями в сонные привычки,
построить вглубь песка раздумий этажи,
и снять с пустот лукавые кавычки.
 
 
Узлы развязывать упорно вновь и вновь,
остаться в них, в распутье созерцания,
угадывать в случайном логику основ,
и наслаждаться истиной незнания…
 

Нега

1. (нега)

 
И если я умру сегодня ночью,
манящим звёздам душу подарю,
то, может быть, покажется короче
к ним путь, натоптанный сквозь мошкару.
 
 
А утром солнце марево развеет,
просохнет седина на облаках,
и тело жизни мной осоловеет —
улыбчивою негой в камышах.
 

2. (улитка)

 
День сонливый прячется в улитку осени…
всё что впопыхах не долюбили-бросили
так и не рождённое умрёт
скрученным в пружинку до последней степени
где слова не пишутся в прошедшем времени
наболевшее моё.
 
 
Дождь уныло зарядил от сотворения
проливая бесконечность во мгновение
отмывая скуку суеты
от безбожия невежества неверия
во спасение
чудесное спасение
в мертвечине пустоты.
 

В холодный день

 
Простое жилистое слово,
которое загрызть готово
в холодный день,
прилипнет языком мороза
к железным вымыслам
наркоза
домашних стен.
Затёртые в обоях знаки,
в углах обглоданные страхи,
тень суеты —
шумят из прошлого до боли,
до выпуклости на узоре,
до пустоты.
И день, и ночь от чувств объедки —
обоев стёртые виньетки
грызя в себе,
голодный разум глух и сломлен.
Но отупляюще подробен
вкус на губе.
Тот поцелуй пьянящим словом
жжёт в холод снова, снова, снова…
 

Умирать, так весной

 
И опять ожидать неизбежную осень,
где под павшей листвой в пожелтевшей траве
хрупкой льдинкой блеснёт неожиданно проседь,
эхом лета, застывшего где-то во мне.
 
 
И опять отмерять бесконечную зиму
возрастаньем тоски у сердечного дна.
Ждать, что кто-то толкнёт меня дружески в спину
в час условленный, в час заповедный конца.
 
 
Умирать, так весной, где колдует надежда,
что взбивает утрами свой сладкий мираж.
Смерть легка от того, что она неизбежна,
всё равно, – это мудрость иль чья-нибудь блажь.
 
 
Не кукуй мне, кукушка, я всё уже знаю.
Мне оскоминой время протёрло дыру
в мир, где, нами играя, петляет прямая,
в мир, где просто, я просто пока что живу…
 

Осенние предчувствия

 
Сиреневый запах озона,
ночная прохлада ума.
 
 
Под лампой приватная зона,
где медленно сходишь с ума.
 
 
Там стол, где хрустальная ваза
не розы хранит, а уют.
 
 
Там рвутся оковы и связи,
что жизнью, привычно, зовут.
 
 
Блокнот опыляется словом
осенних предчувствий в раю.
 
 
Не это ли первооснова
тебе, что шагнул на тропу.
 

Лондонские подсолнухи

 
В Лондоне по выходным
вход свободный в галерею,
где подсолнух отогреет
солнцем Арля влажный дым
улиц, пабов, площадей,
невозможностей возможность,
взглядов смутных, осторожных
из рассерженных щелей.
 
 
Грянет солнце из-под туч,
разорвав оцепененье,
в зал, где дремлет откровенье…
Пахнет семечками луч.
 

А я живу на острове

 
А я живу на острове,
на даче под Москвой,
под ветрами, под соснами
бессовестно босой
 
 
гуляю закоулками
меж полем и строкой,
безлюдными, но гулкими,
ища в себе покой.
 
 
Так сердце правде учится.
В земле так крот шуршит,
копая лаз в распутицу
к корням моей души.
 

Ваби-саби

 
Походка склона лет,
когда глаза не в небо,
ниданинет нелепо
бормочется вослед, —
 
 
в незаданный вопрос,
в бездонную стихию,
где ищешь Богу имя
в движенье под откос.
 
 
Иди во тьму, иди
в квадрат пустой картины,
вплетайся в паутину
растрёпанной судьбы,
 
 
где смерть на дне, зато
из молодости вечной —
не названое нечто,
знакомое ничто…
 

Каракум

 
Я снова в недрах кабака
на тёртых бабушкиных лавках
с привычным видом знатока
готов примеривать удавки —
друзей истории… Мой ум,
вконец сочувственно прозябший,
вдруг уплывает в Каракум
челном улыбки бесшабашной.
Всё как всегда, и хорошо…
Воркуют жизненные соки
в пустынной сытости, взошёл
конфетный полдень в чревостоке.
О главном принято молчать.
Не надрывайся, собеседник,
меня заставив промокать
твои предъязвенные бредни.
 
 
Мы все откуда-то, куда
дверь открывается привычно,
где вкус семейный пирога
из века в век – столь сладкозычный…
прабабка как-то испекла…