Текст книги "Ночи безумные… Романсы. Избранная лирика."

«Безмесячная ночь дышала негой кроткой…»

 
Безмесячная ночь дышала негой кроткой;
Усталый я лежал на скошенной траве.
Мне снилась девушка с ленивою походкой,
С венком из васильков на юной голове.
 
 
И пела мне она: «Зачем так безответно
Вчера, безумец мой, ты следовал за мной?
Я не люблю тебя, хоть слушала приветно
Признанья и мольбы души твоей больной.
 
 
Но… но мне жаль тебя…
Сквозь смех твой в час прощанья
Я слезы слышала… Душа моя тепла,
И верь, что все мечты и все твои страданья
Из слушавшей толпы одна я поняла.
 
 
А ты, ты уж мечтал с волнением невежды,
Что я сама томлюсь, страдая и любя…
О, кинь твой детский бред, разбей твои надежды,
Я не хочу любить, я не люблю тебя!»
 
 
И ясный взор ее блеснул улыбкой кроткой,
И около меня по скошенной траве,
Смеясь, она прошла ленивою походкой
С венком из васильков на юной голове.
 

22 июня 1859

Современным витиям

 
Посреди гнетущих и послушных,
Посреди злодеев и рабов
Я устал от ваших фраз бездушных,
От дрожащих ненавистью слов!
Мне противно лгать и лицемерить,
Нестерпимо – отрицаньем жить…
Я хочу во что-нибудь да верить,
Что-нибудь всем сердцем полюбить!
 
 
Как монах, творя обет желанный,
Я б хотел по знойному пути
К берегам земли обетованной
По песку горячему идти;
Чтобы слезы падали ручьями,
Чтоб от веры трепетала грудь,
Чтоб с пути, пробитого веками,
Мне ни разу не пришлось свернуть!
 
 
Чтоб оазис в золотые страны
Отдохнуть меня манил и звал,
Чтоб вдали тянулись караваны.
Шел корабль, – а я бы всё шагал!
Чтоб глаза слипались от дороги,
Чтоб сгорали жаждою уста,
Чтоб мои подкашивались ноги
Под тяжелым бременем креста…
 

1861

В театре

 
Покинутый тобой, один в толпе бездушной
         Я в онемении стоял:
Их крикам радости внимал я равнодушно,
         Их диких слез не понимал.
 
 
А ты? Твои глаза блестели хладнокровно,
         Твой детский смех мне слышен был,
И сердце билося твое спокойно, ровно,
         Смиряя свой ненужный пыл.
 
 
Не знало сердце-то, что близ него другое,
         Уязвлено, оскорблено,
Дрожало, мучилось в насильственном
                                                   покое,
         Тоской и злобою полно!
 
 
Не знали те глаза, что ищут их другие,
         Что молят жалости они,
Глаза печальные, усталые, сухие,
         Как в хатах зимние огни!
 

1863

Минуты счастья

 
Не там отрадно счастье веет,
Где шум и царство суеты:
Там сердце скоро холодеет
И блекнут яркие мечты.
 
 
Но вечер тихий, образ нежный
И речи долгие в тиши
О всём, что будит ум мятежный
И струны спящие души, —
 
 
О, вот они, минуты счастья,
Когда, как зорька в небесах,
Блеснет внезапно луч участья
В чужих внимательных очах,
 
 
Когда любви горячей слово
Растет на сердце как напев,
И с языка слететь готово,
И замирает, не слетев…
 

1865

Две грезы

 
Измученный тревогою дневною,
Я лег в постель без памяти и сил,
И голос твой, носяся надо мною,
Насмешливо и резко говорил;
«Что ты глядишь так пасмурно, так
                                               мрачно?
Ты, говорят, влюблен в меня, поэт?
К моей душе, спокойной и прозрачной,
И доступа твоим мечтаньям нет.
Как чужды мне твои пустые бредни!
И что же в том, что любишь ты меня?
Не первый ты, не будешь и последний
Гореть и тлеть от этого огня!
Ты говоришь, что в шумном вихре света
Меня ты ищешь, дышишь только мной…
И от других давно я слышу это,
Окружена влюбленною толпой.
 
 
Я поняла души твоей мученье,
Но от тебя, поэт, не утаю:
Не жалость, нет, а только изумленье
Да тайный смех волнуют грудь мою!»
Проснулся я. – Враждебная, немая
Вокруг меня царила тишина,
И фонари мне слали, догорая,
Свой тусклый свет из дальнего окна.
Бессильною поникнув головою,
Едва дыша, я снова засыпал,
И голос твой, носяся надо мною,
Приветливо и ласково звучал:
«Люби меня, люби! Какое дело,
Когда любовь в душе заговорит,
И до того, что в прошлом наболело,
И до того, что в будущем грозит?
Моя душа уж свыклася с твоею,
Я не люблю, но мысль отрадна мне,
 
 
Что сердце есть, которым я владею,
В котором я господствую вполне.
Коснется ли меня тупая злоба,
Подкрадется ль нежданная тоска,
Я буду знать, что, верная до гроба,
Меня поддержит крепкая рука!
О, не вверяйся детскому обману,
Себя надеждой жалкой не губи:
Любить тебя я не хочу, не стану,
Но ты, поэт, люби меня, люби!”
Проснулся я. – Уж день сырой и
                                            мглистый
Глядел в окно. Твой голос вдруг затих,
Но долго он без слов, протяжный,
                                               чистый,
Как арфы звук, звенел в ушах моих.
 

Начало 1860-х годов

Гаданье

 
Ну, старая, гадай! Тоска мне сердце гложет,
Веселой болтовней меня развесели.
Авось твой разговор убить часы поможет,
И скучный день пройдет, как многие прошли!
 
 
«Ох, не грешно ль в воскресение?
С нами господняя сила!
Тяжко мое прегрешение…
Ну, да уж я разложила!
 
 
Едешь в дорогу ты дальную,
Путь твой не весел обратный:
Новость услышишь печальную
И разговор неприятный.
 
 
Видишь; большая компания
Вместе с тобой веселится,
Но исполненья желания
Лучше не жди: не случится.
 
 
Что-то грозит неизвестное…
Карты-то, карты какие!
Будет письмо интересное,
Хлопоты будут большие!
 
 
На сердце дама червонная…
С гордой душою такою:
Словно к тебе благосклонная,
Словно играет тобою!
 
 
Глядя в лицо ее строгое,
Грустен и робок ты будешь:
Хочешь сказать ей про многое,
Свидишься, – всё позабудешь!
 
 
Мысли твои все червонные,
Слезы-то будто из лейки,
Думушки, ночи бессонные, —
Всё от нее, от злодейки!
 
 
Волюшка крепкая скручена,
Словно дитя ты пред нею…
Как твое сердце замучено,
Я и сказать не умею!
 
 
Тянутся дни нестерпимые,
Мысли сплетаются злые…
Батюшки светы родимые!
Карты-то, карты какие!!.»
 
 
Умолкла старая. В зловещей тишине
Насупившись сидит. – Скажи, что это значит?
Старуха, что с тобой? Ты плачешь обо мне?
Так только мать одна об детском горе плачет,
И стоит ли того? – Я знаю наперед
Всё то, что сбудется, и не ропщу на бога:
Дорога выйдет мне, и горе подойдет,
Там будут хлопоты, а там опять дорога…
Ну полно же, не плачь! Гадай иль говори,
Пусть голос твой звучит мне песней
                                                похоронной,
Но только, старая, мне в сердце не смотри
И не рассказывай об даме об червонной!
 

Начало 1860-х годов

Дорожная дума

 
Позднею ночью, равниною снежной
Еду я. Тихо. Всё в поле молчит…
Глухо звучат по дороге безбрежной
Скрип от полозьев и топот копыт.
 
 
Всё, что, прощаясь, ты мне говорила,
Снова твержу я в невольной тоске.
Долог мой путь, и дорога уныла…
Что-то в уютном твоем уголке?
 
 
Слышен ли смех? Догорают ли свечи?
Так же ль блистает твой взор, как вчера?
Те же ли смелые, юные речи
Будут немолчно звучать до утра?
 
 
Кто там с тобой? Ты глядишь ли
                                           бесстрастно
Или трепещешь, волнуясь, любя?
Только б тебе полюбить не напрасно,
Только б другие любили тебя!
 
 
Только бы кончился день без печали,
Только бы вечер прошел веселей,
Только бы сны золотые летали
Над головою усталой твоей!
 
 
Только бы счастье со светлыми днями
Так же гналось по пятам за тобой,
Как наши тени бегут за санями
Снежной равниной порою ночной!
 

1865 или 1866

«Я ждал тебя… Часы ползли уныло…»

 
Я ждал тебя… Часы ползли уныло,
Как старые, докучные враги…
Всю ночь меня будил твой голос милый
И чьи-то слышались шаги…
 
 
Я ждал тебя… Прозрачен, свеж и светел,
Осенний день повеял над землей…
В немой тоске я день прекрасный встретил
Одною жгучею слезой…
 
 
Пойми хоть раз, что в этой жизни шумной,
Чтоб быть с тобой, – я каждый миг ловлю,
Что я люблю, люблю тебя безумно…
Как жизнь, как счастие люблю!..
 

1867

«Сухие, редкие, нечаянные встречи…»

 
Сухие, редкие, нечаянные встречи,
Пустой, ничтожный разговор,
Твои умышленно уклончивые речи,
И твой намеренно холодный, строгий взор, –
Всё говорит, что надо нам расстаться,
Что счастье было и прошло…
 
 
Но в этом так же горько мне сознаться,
Как кончить с жизнью тяжело.
Так в детстве, помню я, когда меня будили
И зимний день глядел в замерзшее окно, –
О, как остаться там уста мои молили,
Где так тепло, уютно и темно!
 
 
В подушки прятался я, плача от волненья,
Дневной тревогой оглушен,
И засыпал, счастливый на мгновенье.
Стараясь на лету поймать недавний сон,
Бояся потерять ребяческие бредни…
Такой же детский страх теперь объял меня.
Прости мне этот сон последний
При свете тусклого, грозящего мне дня!
 

1869, 1874

К морю

 
Увы, не в первый раз, с подавленным
                                                  рыданьем,
Я подхожу к твоим волнам
И, утомясь бесплодным ожиданьем,
Всю ночь просиживаю там…
Тому уж много лет: неведомая сила
Явилася ко мне, как в мнимо светлый рай,
Меня, как глупого ребенка, заманила,
Шепнула мне – люби, сказала мне – страдай!
И с той поры, ее велению послушный,
Я с каждым днем любил сильнее и больней…
О, как я гнал любовь, как я боролся с ней,
Как покорялся малодушно!..
Но наконец, устав страдать,
Я думал – пронеслась невзгода…
Я думал – вот моя свобода
Ко мне вернулася опять…
И что ж: томим тоскою, снова
 
 
Сижу на этом берегу,
Как жалкий раб, кляну свои оковы,
Но – сбросить цепи не могу.
О, если слышишь ты глагол, тебе понятный,
О море темное, приют сердец больных, –
Пусть исцелят меня простор твой необъятный
И вечный ропот волн твоих.
Пускай твердят они мне ежечасно
Об оскорблениях, изменах, обо всем,
Что вынес я в терпении тупом…
. . . . . . . . . . .
Теперь довольно. Уж мне прежних дней не
видеть,
Но если суждено мне дальше жизнь влачить,
Дай силы мне, чтоб мог я ненавидеть,
Дай ты безумье мне, чтоб мог я позабыть!..
 

1867

Моление о чаше

 
В саду Гефсиманском стоял Он один,
Предсмертною мукой томимый.
Отцу Всеблагому в тоске нестерпимой
Молился страдающий Сын.
 
 
«Когда-то возможно,
Пусть, Отче, минует мя чаша сия,
Однако да сбудется воля Твоя…»
И шел Он к апостолам с думой
                                          тревожной,
Но, скованы тяжкой дремoй,
Апостолы спали под тенью оливы,
И тихо сказал Он им: «Как не могли вы
Единого часа побдети со мной?
Молитесь! Плоть немощна ваша!..»
И шел Он молиться опять:
 
 
«Но если не может меня миновать –
Не пить чтоб ее – эта чаша,
Пусть будет, как хочешь ты, Отче!»
                                            И вновь
Объял Его ужас смертельный,
И пот Его падал на землю как кровь,
И ждал Он в тоске беспредельной.
И снова к апостолам Он подходил,
Но спали апостолы сном непробудным,
И те же слова Он Отцу говорил,
И пал на лицо, и скорбел, и тужил,
Смущаясь в борении трудном!..
 
 
О, если б я мог
В саду Гефсиманском явиться с мольбами,
И видеть следы от Божественных ног,
И жгучими плакать слезами!
О, если б я мог
Упасть на холодный песок
И землю лобзать ту святую,
Где так одиноко страдала любовь,
Где пот от лица Его падал как кровь,
Где чашу Он ждал роковую!
О, если б в ту ночь кто-нибудь,
В ту страшную ночь искупленья,
Страдальцу в изнывшую грудь
Влил слово одно утешенья!
Но было всё тихо во мраке ночном,
Но спали апостолы тягостным сном,
Забыв, что грозит им невзгода;
И в сад Гефсиманский с дрекольем, с мечом,
Влекомы Иудой, входили тайком
Несметные сонмы народа!
 

1868

«Осенней ночи тень густая…»

 
Осенней ночи тень густая
Над садом высохшим легла.
О, как душа моя больная
В тоске любви изнемогла!
Какие б вынес я страданья,
Чтоб в этот миг из-за кустов
Твое почувствовать дыханье,
Услышать шум твоих шагов!
 

1868

Осенние листья

 
Кончалось лето. Астры отцветали…
Под гнетом жгучей, тягостной печали
Я сел на старую скамью,
А листья надо мной, склонялися, шептали
Мне повесть грустную свою.
 
 
«Давно ли мы цвели под знойным блеском лета,
И вот уж осень нам грозит,
Не много дней тепла и света
Судьба гнетущая сулит.
Но что ж, пускай холодными руками
Зима охватит скоро нас,
Мы счастливы теперь, под этими лучами,
Нам жизнь милей в прощальный час.
Смотри, как золотом облит наш парк печальный,
Как радостно цветы в последний раз блестят,
Смотри, как пышно погребально
Горит над рощами закат!
 
 
Мы знаем, что, как сон, ненастье пронесется.
Что снегу не всегда поляны покрывать.
Что явится весна, что всё кругом проснется, —
Но мы… проснемся ли опять?
Вот здесь, под кровом нашей тени,
Где груды хвороста теперь лежат в пыли,
Когда-то цвел роскошный куст сирени
И розы пышные цвели.
Пришла весна; во славу новым розам
Запел, как прежде, соловей,
Но бедная сирень, охвачена морозом,
Не подняла своих ветвей.
А если к жизни вновь вернутся липы наши,
Не мы увидим их возврат,
И вместо нас, быть может, лучше, краше
Другие листья заблестят. —
Ну что ж, пускай холодными руками
Зима охватит скоро нас,
Мы счастливы теперь, под бледными лучами,
Нам жизнь милей в прощальный час.
Помедли, смерть! Еще б хоть день отрады…
А может быть, сейчас, клоня верхушки ив,
Сорвет на землю без пощады
Нас ветра буйного порыв…
Желтея, ляжем мы под липами родными…
И даже ты, об нас мечтающий с тоской,
Ты встанешь со скамьи, рассеянный, больной,
И, полон мыслями своими,
Раздавишь нас небрежною ногой».
 

1868

Над связкой писем

 
Не я один тебя любил
И, жизнь отдав тебе охотно,
В очах задумчивых ловил
Хоть призрак ласки мимолетной;
Не я один в тиши ночей
Припоминал с тревогой тайной
И каждый звук твоих речей,
И взор, мне брошенный случайно.
И не во мне одном душа,
Смущаясь встречею холодной,
Безумной ревностью дыша,
Томилась горько и бесплодно.
Как побежденный властелин,
Забыв всю тяжесть униженья,
Не я один, не я один
Молил простить мои мученья!
О, кто же он, соперник мой?
Его не видел я, не знаю,
Но с непонятною тоской
Я эти жалобы читаю.
Его любовь во мне жива,
И, весь в ее волшебной власти,
Твержу горячие слова
Хотя чужой, но близкой страсти.
 

1877

Странствующая мысль

 
С той поры, как прощальный привет
Горячо прозвучал между нами,
Моя мысль за тобою вослед
Полетела, махая крылами.
 
 
Целый день неотступно она
Вдоль по рельсам чугунным скользила,
Всё тобою одною полна,
И ревниво твой сон сторожила.
 
 
А теперь среди мрака ночей,
Изнывая заботою нежной,
За кибиткой дорожной твоей
Она скачет пустынею снежной.
 
 
Она видит, как под гору вниз
Мчатся кони усталые смело,
И как иней на соснах повис,
И как всё кругом голо и бело.
 
 
То с тобой она вместе дрожит,
Засыпая в санях, как в постели,
И тебе о былом говорит
Под суровые звуки метели;
 
 
То на станции бедной сидит,
Согреваясь с тобой самоваром,
И с безмолвным участьем следит
За его убегающим паром…
 
 
Всё на юг она мчится, на юг,
Уносимая жаркой любовью,
И войдет она в дом твой как друг,
И приникнет с тобой к изголовью!
 

1868

«Мне снился сон (то был ужасный сон!)…»

 
Мне снился сон (то был ужасный сон!)…
Что я стою пред статуей твоею,
Как некогда стоял Пигмалион,
В тоске моля воскреснуть Галатею.
 
 
Высокое, спокойное чело
Античною сияло красотою,
Глаза смотрели кротко и светло,
И все черты дышали добротою…
 
 
Вдруг побледнел я и не мог вздохнуть
От небывалой, нестерпимой муки:
Неистово за горло и за грудь
Меня схватили мраморные руки
 
 
И начали душить меня и рвать,
Как бы дрожа от злого нетерпенья…
Я вырваться хотел и убежать,
Но, словно труп, остался без движенья…
 
 
Я изнывал, я выбился из сил,
Но, в ужасе смертельном холодея,
Измученный, я всё ж тебя любил,
Я всё твердил: «Воскресни, Галатея!..»
 
 
И на тебя взглянуть я мог едва
С надеждою, мольбою о пощаде…
Ни жалости, ни даже торжества
Я не прочел в твоем спокойном взгляде…
 
 
По прежнему высокое чело
Античною сияло красотою,
Глаза смотрели кротко и светло,
И все черты дышали добротою…
 
 
Тут холод смерти в грудь мою проник,
В последний раз я прошептал: «Воскресни!..»
И вдруг в ответ на мой предсмертный крик
Раздался звук твоей веселой песни…
 

1868

Солдатская песня о Севастополе

 
Не веселую, братцы, вам песню спою,
Не могучую песню победы,
Что певали отцы в Бородинском бою,
Что певали в Очакове деды.
 
 
Я спою вам о том, как от южных полей
Поднималося облако пыли,
Как сходили враги без числа с кораблей
И пришли к нам, и нас победили.
 
 
А и так победили, что долго потом
Не совались к нам с дерзким вопросом,
А и так победили, что с кислым лицом
И с разбитым отчалили носом.
 
 
Я спою, как, покинув и дом и семью,
Шел в дружину помещик богатый,
Как мужик, обнимая бабенку свою,
Выходил ополченцем из хаты.
 
 
Я спою, как росла богатырская рать,
Шли бойцы из железа и стали,
И как знали они, что идут умирать,
И как свято они умирали!
 
 
Как красавицы наши сиделками шли
К безотрадному их изголовью,
Как за каждый клочок нашей русской земли
Нам платили враги своей кровью;
 
 
Как под грохот гранат, как сквозь пламя и дым,
Под немолчные, тяжкие стоны
Выходили редуты один за другим,
Грозной тенью росли бастионы;
 
 
И одиннадцать месяцев длилась резня,
И одиннадцать месяцев целых
Чудотворная крепость, Россию храня,
Хоронила сынов ее смелых…
 
 
Пусть не радостна песня, что вам я пою,
Да не хуже той песни победы,
Что певали отцы в Бородинском бою,
Что певали в Очакове деды.
 

1869

К молодости

 
Светлый призрак, кроткий и любимый,
Что ты дразнишь, вдаль меня маня?
Чуждым звуком с высоты незримой
Голос твой доходит до меня.
 
 
Вкруг меня всё сумраком одето…
Что же мне, поверженному в прах,
До того, что ты сияешь где то
В недоступном блеске и лучах?
 
 
Те лучи согреть меня не могут –
Всё ушло, чем жизнь была тепла,
Только видеть мне ясней помогут,
Что за ночь вокруг меня легла!
 
 
Если ж в сердце встрепенется сила
И оно, как прежде, задрожит,
Широко раскрытая могила
На меня насмешливо глядит.
 

1860-е годы

На бале

 
Блещут огнями палаты просторные,
Музыки грохот не молкнет в ушах.
Нового года ждут взгляды притворные,
Новое счастье у всех на устах.
 
 
Душу мне давит тоска нестерпимая,
Хочется дальше от этих людей…
Мной не забытая, вечно любимая,
Что-то теперь на могиле твоей?
 
 
Спят ли спокойно в глубоком молчании,
Прежнюю радость и горе тая,
Словно застывшие в лунном сиянии,
Желтая церковь и насыпь твоя?
 
 
Или туман неприветливый стелется,
Или, гонима незримым врагом,
С дикими воплями злая метелица
Плачет, и скачет, и воет кругом,
 
 
И покрывает сугробами снежными
Всё, что от нас невозвратно ушло:
Очи, со взглядами кроткими, нежными,
Сердце, что прежде так билось тепло!
 

1860-е годы

Встреча

 
Тропинкой узкою я шел в ночи немой,
И в черном женщина явилась предо мной.
Остановился я, дрожа, как в лихорадке…
Одежды траурной рассыпанные складки,
Седые волосы на сгорбленных плечах –
Всё в душу скорбную вливало тайный страх.
Хотел я своротить, но места было мало;
Хотел бежать назад, но силы не хватало,
Горела голова, дышала тяжко грудь…
И вздумал я в лицо старухи заглянуть,
Но то, что я прочел в ее недвижном взоре,
Таило новое, неведомое горе.
Сомненья, жалости в нем не было следа,
Не злоба-то была, не месть и не вражда,
 
 
Но что-то темное, как ночи дуновенье,
Неумолимое, как времени теченье.
Она сказала мне: «Я смерть, иди со мной!»
Уж чуял я ее дыханье над собой,
Вдруг сильная рука, неведомо откуда,
Схватила, и меня, какой-то силой чуда,
Перенесла в мой дом…
          Живу я, но с тех пор
Ничей не радует меня волшебный взор,
Не могут уж ничьи приветливые речи
Заставить позабыть слова той страшной встречи.
 

Конец 1860-х годов

«Опять в моей душе тревоги и мечты…»

 
Опять в моей душе тревоги и мечты,
И льется скорбный стих, бессонницы отрада…
О, рви их поскорей – последние цветы
Из моего поблекнувшего сада!
Их много сожжено случайною грозой,
Размыто ранними дождями,
А осень близится неслышною стопой
С ночами хмурыми, с бессолнечными днями.
Уж ветер выл холодный по ночам,
Сухими листьями дорожки покрывая;
Уже к далеким, теплым небесам
Промчалась журавлей заботливая стая,
И между липами, из-за нагих ветвей
Сквозит зловещее, чернеющее поле…
Последние цветы сомкнулися тесней…
О, рви же, рви же их скорей,
Дай им хоть день еще прожить в тепле и холе!
 

Конец 1860-х годов

А.С. Даргомыжскому

 
С отрадой тайною, с горячим нетерпеньем
Мы песни ждем твоей, задумчивый певец!
Как жадно тысячи сердец
Тебе откликнутся могучим упоеньем!
Художники бессмертны: уж давно
Покинул нас поэта светлый гений,
И вот «волшебной силой песнопений»
Ты воскресаешь то, что им погребено.
Пускай всю жизнь его терзал венец терновый,
Пусть и теперь над ним звучит неправый суд,
Поэта песни не умрут:
Где замирает мысль и умолкает слово,
Там с новой силою аккорды потекут…
Певец родной, ты брат поэта нам родного,
Его безмолвна ночь, твой ярко блещет день, –
Так вызови ж скорей, творец «Русалки», снова
Его тоскующую тень!
 

Конец 1860-х годов

«Приветствую вас, дни труда и вдохновенья!…»

 
Приветствую вас, дни труда и вдохновенья!
      Опять блестя минувшей красотой,
      Являются мне жизни впечатленья
И в ярких образах толпятся предо мной.
      Но, суетой вседневною объята,
Моя душа порой глуха на этот зов
      И тщетно молит к прежнему возврата,
      И вырваться не может из оков…
      Так лебедь, занесенный в край безводный
      И с жизнью свыкшийся иной,
      Порою хочет, гордый и свободный,
      Лететь к стране своей родной…
Но взор его потух, отяжелели крылья,
И если удалось ему на миг взлететь, –
То только чтоб свое почувствовать бессилье
      И песнь последнюю пропеть!
 

1870, 1885(?)

«Истомил меня жизни безрадостный сон…»

 
Истомил меня жизни безрадостный сон,
      Ненавистна мне память былого,
Я в прошедшем моем, как в тюрьме, заключен
      Под надзором тюремщика злого.
 
 
Захочу ли уйти, захочу ли шагнуть, —
      Роковая стена не пускает,
Лишь оковы звучат, да сжимается грудь,
      Да бессонная совесть терзает.
 
 
Но под взглядом твоим распадается цепь,
      И я весь освещаюсь тобою,
Как цветами нежданно одетая степь,
      Как туман, серебримый луною…
 

<1872>