Текст книги "Пригоршня тьмы"

Шебалин недоуменно кивнул.

– Я вижу, вы меня не поняли. – Врач был несколько разочарован. – Я пытался гипнотизировать Прошу. Иногда в состоянии гипноза удается прояснить личность. Но у меня ничего не вышло. Тогда я пригласил опытного профессионального гипнотизера. Он тоже не смог с ним разобраться. Но именно он сообщил мне, что скорее всего сознание Проши заблокировано и нужно знать ключевое слово или действие, чтобы вернуть его к нормальной жизни.

– Не понял?

– Другими словами, он как бы закрыт на замок, ключ от которого утерян.

– Неужели это возможно?

– А почему нет?

– То есть вы хотите сказать, что появление некоей девочки могло вывести его из амнезии?

Врач пожал плечами.

– Я ничего не хочу сказать, я только предполагаю.

– Что ж, спасибо. – Шебалин поднялся. – Мне ясно только одно: тьмы в этом деле стало еще больше.

Стараясь больше не думать обо всех этих странностях, Шебалин сел в машину и на максимальной скорости рванул в город. Приехав, он принял ванну, перекинулся парой слов с женой и лег спать.

Первым, кого он встретил утром в офисе, был Бузыкин. При виде начальника он улыбнулся во весь рот с чувством исполненного долга.

– Рассказывай.

– И рассказывать-то нечего. Опознали они его.

– Это я уже слышал. Никаких новых подробностей не сообщили?

– Да нет, – пожал плечами Бузыкин. – Правда, по мнению водителя молоковоза, его пассажиры направились к Быковскому автовокзалу. Хотя он не уверен.

– Так! В Быково ведь пересекается несколько крупных дорог. Куда они могли отправиться?

– Например, в наш город…

– А еще?

– Еще в Калинск, в Ревякино…

– Ты вот что, Бузыкин. Поезжай-ка в Быково и поспрашивай на автовокзале у кассирш, у дежурного по вокзалу, не видели ли они эту парочку. Возможно, кто-то и обратил внимание. Фотокарточка Проши у тебя, вот еще фотография девочки. Показывай оба снимка вместе.

– Хорошо, Николай Ильич, я поехал. Кстати, на заправке рассказывали: позавчера перед самым Калинском крупная авария произошла. Автобус с пассажирами с моста рухнул. Несколько человек погибло.

– Позавчера, говоришь? Наши двое вполне могли быть в этом автобусе. Хотя… Ладно, поезжай.

«А теперь позвоним врачу Касьяновой. Что за ребенок, с которым она приезжала в лечебницу?»

– Товарищ Касьянова, – представившись, официальным тоном начал Шебалин, – не можете ли вы ответить, как фамилия девочки, с которой вы несколько дней назад приезжали в психиатрическую лечебницу? Зачем мне это? Видите ли, я провожу расследование одного преступления, и у меня есть основания подозревать, что ваш приезд в лечебницу связан с ним. Как связан? Извините, сообщить не могу. Почему не назовете? Врачебная тайна?! Но дело очень срочное, похищена девочка, и я считаю, что к похищению причастен один из больных. Да, основания веские. Мне просто жаль терять время, а то бы я приехал к вам и представил все необходимые документы, удостоверяющие мою личность. Фамилия похищенной девочки… – Он замялся. Сказать, что ли? – Девочку зовут Глиномесова Маша. Что? Именно с ней приезжали? Нам необходимо встретиться. Сейчас я буду у вас! Лучше на улице? Хорошо, – и он назвал номер своей машины.

Через десять минут «жигуленок» остановился возле здания психоневрологического диспансера. К машине скорее не подошла, а подбежала молодая женщина.

– Вы и есть Шебалин? – открыв дверцу, взволнованно спросила она.

– Садитесь. – Он с интересом взглянул на нее. – Если сомневаетесь в моих полномочиях, вот документы.

– Может быть, отъедем куда-нибудь? – спросила Касьянова. – Мне бы не хотелось, чтобы сотрудники нас увидели.

Несколько удивленный этой просьбой, Шебалин отогнал машину в один из ближайших переулков.

– Я – близкая подруга Марты Глиномесовой, – начала Касьянова, – не так давно она попросила меня понаблюдать ее дочь. У девочки регулярно случались ночные кошмары. Она сдала анализы, а электроэнцефалограф в этот момент сломался, пришлось везти девочку в лечебницу. Я в курсе ее исчезновения и, поверьте, переживаю, может быть, не меньше родителей. – Касьянова уже чуть не плакала. – Это ужасно! А о каком больном вы говорили? Который якобы причастен к преступлению?

– О так называемом Проше! – резко сказал Шебалин.

– Не может быть!

– Установлено на сто процентов. Свидетели опознали его по фотографии. А как произошла их встреча?

– Маша от скуки отошла от моей машины и наткнулась на эту компанию: Проша и, как его, Шереметев. Видимо, она некоторое время стояла в кустах и слушала, о чем болтал старик. Потом они ее заметили.

– И что случилось дальше?

– Да, в общем-то, ничего, тут как раз выскочила я и увела ее.

– А что именно она услышала?

– По-видимому, Шереметев, по своему обыкновению, излагал какие-то непристойные байки.

– Непристойные?!

– Маша мне сама сказала, что слышала всякие гадости.

– Вот даже как!

– Но я не могу поверить, что Проша, который к тому же не разговаривает, сумел найти ребенка, которого он видел один раз. И найти не в городе, а в глухой деревушке, за тридевять земель.

– Это-то и странно. Кстати, Проша, к вашему сведению, вполне прилично говорит. Опять же это подтверждают свидетели.

– Это невозможно!

– Очень даже возможно! Видимо, сбываются самые худшие опасения, – сумрачно сказал Шебалин, – ребенок в руках у самого настоящего маньяка. Под влиянием сексуальных разговоров своего дружка он активизировался, выследил девочку и похитил ее. Вполне возможно, что ее уже нет в живых.

– Господи, что вы говорите?! – закричала Галина и разрыдалась.

– Я только пытаюсь представить вероятные ситуации. Кстати, подобный ход действий больного описан в любом учебнике по судебной психиатрии.

– Но Проша, он же мухи не обидит!

– Не мне рассказывать психиатру о непредсказуемости действий душевнобольного. Кстати, что вы мне можете сказать о Проше?

Галина захлебывалась от рыданий. Изо рта у нее вылетали нечленораздельные звуки.

Шебалин ждал, когда она немного успокоится, и молчал.

– Выходит, это я виновата в том, что Машу украли, – сквозь рыдания произнесла Галина.

Шебалин пожал плечами.

– Все-таки вернемся к Проше.

Но рыдания продолжали душить Касьянову.

– Хорошо, – жестко сказал Шебалин, – коли вы не в состоянии отвечать на мои вопросы, не смею больше задерживать. Родителям девочки я пока о вашем участии во всей этой истории ничего говорить не буду.

– Я сама все расскажу! – сквозь рыдания выдавила Галина.

– Никому ничего говорить вы пока не будете! – еще жестче произнес Шебалин. – Мы еще увидимся.

После беседы с нервной психиаторшей Шебалин еще больше уверился в своих подозрениях, что не все в этом деле так просто, как кажется. Интересно просмотреть то давнее дело об аварии.

Уголовное дело он получил сразу. Как много все-таки значат старые связи! Листая немногочисленные страницы, он и вовсе зашел в тупик. Машина, с которой произошла авария, угнана. За рулем, как установлено, была женщина. Она погибла. Этого безымянного, то есть Прошу, выбросило из машины, и он остался совершенно невредим, не считая шишки на голове.

Шебалин долго разглядывал фотографии места происшествия, снимок обгорелого трупа, застывшее лицо Проши.

– Дело вел некий Чемоданов? – поинтересовался он у работника архива. – Что-то я не припоминаю такого следователя.

– Поинтересуйтесь в кадрах.

В кадрах тоже долго не могли припомнить такого сотрудника. Подняли архив. Оказалось, что Чемоданов проработал совсем недолго.

– Вспомнил я его, – заявил начальник отдела, – умер Чемоданов. Вскорости после работы с этим делом и умер. Заболел пневмонией, простыл, видать, и угас в одночасье.

«Угас в одночасье, – повторил про себя Шебалин, – что ж, бывает».

Он вернулся в свою контору в глубочайшей растерянности. Все более чем странно. За какой кончик ни потянешь, он тут же обрывается.

Наконец позвонил Бузыкин.

– Николай Ильич, – радостно кричал он, – нашел!

– Не понял?

– Эту парочку, которую мы разыскиваем. Они поехали в Калинск, сели на рейсовый автобус. Кассирша их опознала. Видели их позавчера.

– Отлично, Бузыкин. Оставайся в Быково, жди меня. Поедем с тобой в Калинск.

8

Калинск – городок неприметный. Что называется, «на карте генеральной кружком отмечен не всегда». Много таких на Руси. Сорок тысяч жителей. Два завода, элеватор, железнодорожная станция – эти сведения можно почерпнуть из энциклопедического словаря. Словом, ничего примечательного.

Название городка, по теории местной энтузиастки, краеведа Амалии Ивановны Угрюмовой, происходит от имени татарского мирзы Калины, чье кочевье некогда располагалось в этих местах. По другим данным, более прозаичным, здесь было много калины, росшей по берегам тихой глубокой реки. Заросли калины дали название реке, а потом небольшой крепостце, появившейся на ее берегах. Знаменитый академик Паллас, проезжая в 1769 году по этим местам со своей экспедицией, записал в дневнике: «Место сие зело пригоже, а ландшафт благоприятствует градостроительным кондициям». Однако, несмотря на то что кондиции были благоприятны, Калинск так и остался заштатным городишком.

Некоторое оживление наблюдалось лишь в конце прошлого века, когда через Калинск прошла железная дорога. Однако впоследствии обстоятельства отечественной истории складывались так, что бури революции, Гражданской войны и прочих великих потрясений, которые в свое время предрекал известный реформатор Столыпин, обошли городок стороной. Только во время последней войны сюда были эвакуированы два завода и кулинарная академия. Заводы так и остались заводами, а академия была преобразована в техникум пищевой промышленности, который процветает до сих пор.

Но нельзя сказать, что городок совсем уж остался вдали от генеральной линии, которой следовала страна. Ничуть не бывало. Весь народ в едином порыве строил коммунизм – и Калинск строил. Плакатов, извещавших об этом, приходилось на каждого жителя ничуть не меньше, чем, скажем, в Саратове или Магадане. Борьба с низкопоклонством перед Западом и с пресловутыми стилягами происходила даже, пожалуй, с большей остротой, чем в столице.

Оперативный комсомольский отряд, возглавляемый Виталием Крюковым, зорко следил за состоянием нравственности местной молодежи и в случае отклонения от общепринятых канонов принимал превентивные меры. Была разоблачена группа стиляг, которую возглавлял преподаватель техникума пищевой промышленности Зайцев. В группу входили три студентки и два студента этого учебного заведения, а также несколько старшеклассников. К пойманным на танцплощадке стилягам были применены традиционные меры воспитания. Их узкие штаны были разорваны крепкими руками оперативников до бедер, головы девиц вымазаны тавотом, и всю компанию, без различия пола, отстегали хворостиной. Лидер группировки Зайцев был уволен с работы и изгнан из города.

Позже с подобным же рвением боролись с мини-юбками, длинными волосами и рок-музыкой. За всем этим угадывался зоркий глаз и твердая рука Виталия Крюкова, работавшего к тому времени в местной милиции.

Перестройка поначалу внесла некоторую неуверенность в ряды калинского руководства. Но вскоре население Калинска, приученное к порядку и дисциплине, само определило, каким курсом следовать. Демократами стали все. Процессы, что называется, пошли. Конечно, были и ретрограды. Самой яркой фигурой в стане консерваторов была уже упомянутая Амалия Угрюмова, директор краеведческого музея. Эта дама категорически отказалась убрать экспозицию, посвященную сталинским пятилеткам. Строптивость престарелой краеведки сочли за несогласие с генеральной линией, и она была отправлена на пенсию. Судьбоносное время требовало жертв.

Но вскоре опять подули непонятные ветры. Рыночная экономика наступала на Калинск с такой же безоглядной свирепостью, как некогда дикие кочевники из глубин азиатских степей. Появились первые коммерческие киоски. Они привлекали к себе толпы калинцев, удивленно взиравших на невиданные ликеро-водочные изделия, умопомрачительные тряпки и презервативы в роскошной упаковке, обещавшие райские наслаждения. Смятение охватило лучшие калинские умы. Стало наблюдаться падение нравов. Появились отдельные особи женского пола, о которых шепотом, а потом и в открытую стали говорить, что они – «путаны». В местной газетке даже появилось интервью с одной из путан Валькой Калымщицей.

Немолодая эта гражданка и раньше подвизалась на ниве древнейшей профессии. Но до сих пор внимания к себе прессы, во всяком случае как к объекту журналистских статей, не ощущала.

Валька Калымщица поведала всему городу, как это почетно, но и одновременно романтично – быть проституткой. И снова общественное мнение разделилось на два лагеря.

Виталий Крюков, ставший уже начальником милиции, только руками разводил. В принципе он готов был отдать команду вымазать Вальку тавотом, извалять в перьях и провести в таком виде по главной улице города, но не знал, как отнесется к этому руководство. Руководство же молчало, поскольку само плохо еще ориентировалось в обстановке.

Про Амалию Угрюмову следует рассказать поподробнее, поскольку она еще не раз будет фигурировать в нашем повествовании. Амалия и ее сестра Ефросинья, попросту Фрося, жили в Калинске с незапамятных времен. Они были близнецами, но нисколько не походили друг на друга. Дело в том, что Амалия с детских лет была горбата. Однако горб не мешал ей вести активную общественную работу. Возможно, даже помогал, поскольку не способствовал популярности Амалии у мужской части населения и ничто не отвлекало Амалию от активной общественной жизни.

Отец сестер – мелкий железнодорожный служащий, должно быть, предвидел, что дочери пойдут по жизни разными дорогами. Не случайно же он дал одной из них имя редкое и высокопарное, другой – совсем простецкое.

В тридцатые годы не было в Калинске комсомолки активнее и принципиальнее, чем Амалия. Ни один диспут на антирелигиозную тему, ни один политический доклад не обходился без нее. Амалия состояла членом ОСОАВИАХИМа и стала, несмотря на горб, ворошиловским стрелком. Не проходило в городе ни одного общественного мероприятия, будь то открытие рабочего театра оперетты или субботника в честь дня рождения товарища Кагановича, в котором бы она не принимала участия.

Может, это стремление постоянно быть на виду и стало причиной того, что в тридцать седьмом ее арестовали. Правда, просидела она недолго. Освободили ее перед самой войной. Злые языки говорили, что этому есть причины. Рассказывали, что Амалия активно «стучала» на своих сокамерников. Так ли происходило на самом деле или не так, покрыто мраком, поскольку никого из них не осталось в живых.

Амалия вернулась в родной дом. Отец умер еще до ее отсидки, мать вообще скончалась давным-давно. В доме жила только Ефросинья, оставшаяся, как ни странно, старой девой. У Фроси не было физических недостатков. Напротив, в молодости ее внешность радовала глаз. Но если сестра слыла пламенной атеисткой, то Фрося, напротив, была очень богомольна. В юности она даже мечтала уйти в монастырь, но монастыри вскоре позакрывали. Оставалось молиться дома.

Неистовый фанатизм обеих сестер со стороны многим казался странным. Но ничего странного в нем не было. Видно, это свойство характера передалось сестрам от отца. Старик Угрюмов тоже верил страстно, но верил в темные силы. Он был оккультистом.

В первые десятилетия нашего века различные оккультные секты и кружки широко распространились по России. Сочинения Блаватской и Амфитеатрова только подливали масла в огонь. Папаша Угрюмов увлекся модными веяниями не на шутку. Он проштудировал труды по астрологии и каббалистике, фолианты по черной магии и колдовству. Он общался с какими-то загадочными старцами. Его часто навещали старухи, на вид – вылитые ведьмы. Поговаривали даже, что он руководил какой-то таинственной колдовской сектой. После прихода советской власти оккультные увлечения, казалось, прекратились. Угрюмов стал обычным советским служащим. Как обстояло дело в действительности, не знал никто, за исключением его дочерей. Угрюмов не запрещал одной из них молиться Богу, а другой быть пламенной общественницей. Он с ними вообще почти не общался. Все так же читал свои таинственные книги, да изредка к нему приходили какие-то неведомые люди.

Весьма странной, о чем потом часто судачили соседи, была смерть этого человека.

Однажды вечером, как обычно, вернувшись с работы, он позвал обеих дочерей и спокойно сказал им:

– Послезавтра я умру. Прошу только одного: не принимать участия в моих похоронах. Без вас похоронят. И дайте мне клятву. Ты, – он указал на Ефросинью, – клянись на Евангелии, а ты, – тут Угрюмов усмехнулся, – на «Капитале». Для марксистов, как я понимаю, это святая книга.

Амалия фыркнула, но перечить не посмела. Странная клятва была произнесена.

– И упаси вас нездешняя сила нарушить клятву, – сказал напоследок отец.

Через день он действительно умер. Большой черный гроб стоял посреди просторной комнаты. Народу почти не было. Пришло проститься лишь несколько человек с его работы. Скоро они ушли. Ефросинья осталась одна. Она со страхом смотрела на почерневшее лицо отца. Казалось, он чему-то усмехается. Амалия в тот час отсутствовала.

Ефросинья пыталась перекреститься, но рука почему-то отказывалась повиноваться. Она было хотела положить в гроб иконку, но вспомнила о клятве и не решилась.

Ближе к ночи в дом кто-то тихо постучал. Ефросинья бросилась открывать, и ей стало еще страшней. На пороге стояли две старухи и высокий седобородый старик. Не здороваясь, они прошли к гробу и встали возле него. Старик стоял молча, а старухи что-то тихо шептали. Фрося снова захотела было перекреститься, но седобородый так глянул на нее, что она в страхе упала на стул.

В этот момент в доме появилась Амалия.

– Что тут происходит?! – закричала она и бросилась к гробу.

– Ты забыла? – спросил старик.

– Что я должна была забыть?! Убирайтесь отсюда!

И тут произошло невероятное. Рука отца внезапно поднялась из гроба, и он погрозил Амалии пальцем. Та в ужасе грохнулась на пол.

Старик молча кивнул в ее сторону. Старухи подскочили к ней и почти без усилий подняли и положили на кровать.

Фрося от всего этого ужаса тоже едва не потеряла сознание. Она сидела на стуле, бессмысленно разинув рот.

Тем временем старухи вернулись к гробу и по команде седобородого перевернули покойника лицом вниз. Потом они взяли гроб и, не заколачивая его, вынесли во двор, где поставили на телегу.

– Мы сами его похороним, – сказал старик. И телега медленно двинулась прочь.

Только утром забылась Ефросинья в полном кошмаров сне. Проснулась от того, что ее кто-то тряс за плечо.

– Кто? Кто? – в ужасе закричала она.

– Не ори, дура богомольная! – сердито сказала Амалия. – Где отец?

– Увезли его эти, сказали, что сами похоронят.

Амалия махнула рукой:

– Ну и черт с ними!

– Не говори так, сестра! – Ефросинья с испугом посмотрела на нее.

– А как мне прикажешь говорить?

– Ты помнишь, как отец погрозил тебе пальцем?

– Ничего я не помню! – отрезала Амалия. – Это тебе, дура, приснилось.

Ефросинья замолкла.

Никому она не рассказывала о том, что произошло у них в доме, и только раз не выдержала и проговорилась одной из своих знакомых старушек. Та, естественно, не смогла удержать в секрете такую потрясающую историю. Но было ли это на самом деле или привиделось богомолке, оставалось загадкой. Тем более что ее вообще считали придурковатой.

К слову сказать, на другой день после похорон Амалия пошла на кладбище и попросила сторожа показать место, где похоронен отец.

Тот вытаращил на нее глаза: как это дочь не знает, где схоронен родной батюшка.

– В командировке была, – сухо объяснила Амалия.

– Ах вот что! Ясно. Пойдемте! – Он подвел ее к свежему холмику. Все было честь по чести. Но лежал ли под ним ее отец, Амалия не знала, да и не хотела знать. Приличия были соблюдены.

Через неделю, когда Ефросинья была в церкви, Амалия собрала все ее иконы и куда-то унесла. Пришедшая из церкви Ефросинья, увидев пропажу, долго выла и причитала и с того дня перестала разговаривать с сестрой.

После смерти отца ей пришлось устраиваться на работу. Определилась она сторожихой на товарный склад железной дороги.

Через год сестру посадили.

Когда Амалия вернулась, сестры даже не поздоровались. Амалия стала жить в отцовском доме как ни в чем не бывало. Правда, после тюрьмы она стала уже не та. Не бегала на общественные мероприятия, не слышен был ее голос на диспутах. Присмирела горбунья. Да и диспуты пошли на убыль. Пристроилась она в краеведческий музей экскурсоводом.

Прошло много лет. Но старухи так и не помирились. Они жили вместе, но питались порознь. У каждой был отдельный холодильник. Изредка они перебрасывались словами, но до нормальной беседы не опускались. Ефросинья давно была на пенсии и еще усерднее, чем раньше, молилась. Она натащила в дом новых икон и, как-то заметив, что сестра поглядывает на них со зловещим интересом, коротко сказала:

– Еще раз унесешь – убью! Так и знай!

Амалия давно стала директором музея. К моменту описываемых событий ее поперли на пенсию под предлогом преклонного возраста. Но жилистая горбунья была полна сил. День-деньской она бегала по городу, требовала, жаловалась, протестовала. Она была в непримиримой оппозиции к руководству страны, области, города, района, всех и вся. Несмотря на то что она сама пострадала в годы культа, горбунья была пламенной сталинисткой. Ее комната была увешана портретами основоположников и вождей. Амалия была хорошо известна горожанам, которые звали ее не иначе, как крысой. Церковной крысой прозывали и ее сестру.

Домишко, где они жили, совсем обветшал. Вокруг него высились многоэтажные дома нового микрорайона, а в этой старинной халупе даже обстановка не изменилась с конца тридцатых годов. Только и прибавления было что телевизоры. У каждой из сестер был собственный «ящик». И обе любили его до самозабвения. Но самое интересное, что они смотрели одни и те же передачи с одинаковым интересом. Любимыми были трансляции съездов и «Марианна».

И вот в один из солнечных летних дней к воротам дома Угрюмовых подошла странная парочка: девочка лет десяти и мужчина неопределенного возраста в спортивном костюме, очень коротко подстриженный.

Мужчина без стука толкнул калитку и пропустил вперед себя девочку.

Ефросинья в этот момент как раз копалась на дворе.

– Вам чего, граждане? – спросила она, разглядывая незваных гостей. Девочка ей понравилась: хорошенькая, чистенькая, аккуратно одетая. Мужчина же, напротив, показался подозрительным.

Пришельцы молчали, вовсе не обращая на нее внимания. Они прямиком устремились в дом.

– Эй, куда?! – крикнула Ефросинья и бросилась загораживать дорогу. – По какому праву?!

Мужчина поднял глаза и в упор глянул на нее.

Крик, готовый вырваться из ее рта, внезапно замер. Ефросинья похолодела и подняла было правую руку, чтобы перекреститься, но не смогла и этого. Рука не слушалась ее. Глаза стриженого словно пронзили ее насквозь, точно так же, как когда-то глаза седобородого старика. Ефросинья охнула и села на землю.

Незнакомцы вошли в дом. Ефросинья хотела было убежать без оглядки, но потом раздумала и, крадучись, пошла следом.

Оба стояли посреди большой комнаты, называемой залой. Зала, кстати говоря, была нежилой. В доме было еще несколько комнат поменьше.

Девочка брезгливо осмотрела скудное убранство и покосилась на мужчину. Он кивнул головой. Потом взгляд мужчины остановился на иконах, висевших в зале. Он глянул на Ефросинью:

– Убери!

– Что? – не поняла она.

– Это, – он указал пальцем на иконы. – Совсем из дома.

Старуха икнула.

Этот звук привлек внимание девочки. Теперь и она посмотрела на Ефросинью.

– Мы у вас поживем немного, – детский голосок звучал ласково и проникновенно.

И тут Ефросинью осенило.

– Ангел! – возопила она. – Ангел спустился с небес!!! – И упала на колени.

Девочка усмехнулась странной долгой усмешкой.

Тем же днем, ближе к вечеру, Фрося, как обычно, отправилась к ближайшему многоэтажному дому. К слову говоря, делала она это регулярно, если, конечно, не находилась в церкви. Общественное в сестрах преобладало над личным. Их постоянно тянуло в массы, в гущу людскую, но если Амалия стремилась в общественно-политические сферы, то Фрося вполне удовлетворялась скамейкой у подъезда и сидящей на ней стайкой таких же, как она, любительниц пообщаться накоротке.

На скамейке в этот час сидели три приятельницы Ефросиньи. Та поздоровалась и пристроилась рядом. Разговор, как поняла Фрося, шел о некоей девице из квартиры 45. Девица, по мнению собеседниц, не отличалась особой нравственностью. Ее моральный облик очень беспокоил сидящих на скамейке. Задавала тон в разговоре бывшая учительница начальных классов, а ныне ветеран школьного образования Тамара Яковлевна Хлудова. Эта женщина была на удивление похожа на известный персонаж телевизионных передач Веронику Маврикиевну. Большинство жильцов дома так ее и называли, правда за глаза, поскольку не без оснований опасались этой дамы. Кое-кому она запомнилась со школьных времен, другие страшились необычайной осведомленности отставной педагогини.

– Наташа, – так звали девицу, – еще в школе отличалась некоторой легкомысленностью, – изрекла Хлудова.

Слушательницы с интересом ждали продолжения.

– Мальчикам, помню, все записки писала.

Сидящие рядом удрученно заахали.

– Записочки до добра не доведут, – сообщила молодая мама Ворожейкина, женщина поистине богатырского сложения. Она медленно покачивала коляску со своим отпрыском. – Знаем, сами писали, – и с некоторой укоризной посмотрела на коляску.

– Ну почему же? – поджав губы, возразила Хлудова и тоже посмотрела на коляску. – Со здоровыми целями почему же не писать. Но, подчеркиваю, со здоровыми! А иначе это разврат!

Все согласно закивали головами.

– Какие записки! – неожиданно вступила в разговор «совесть второго подъезда» тетя Катя. – В наше время записок не писали, а порядок был! А если кто и писал, то боком ему выходили эти записочки.

Все на короткое время замолчали, обдумывая: как это боком?

– Эта шалава Наташка, – без обиняков продолжала тетя Катя, – меняет мужиков, как петух куриц. – Неожиданное, но сильное сравнение заставило собеседниц улыбнуться, а молодая мамаша даже рассмеялась.

– И нечему тут веселиться! – сурово осадила ее тетя Катя. – Вот так и смеемся, сами не знаем чему. Вы посмотрите, что на съезде делается!

Тема разговора резко сменилась. Задавала тон все та же тетя Катя. Разговор тут же принял острый характер. Как и повсюду в обществе, и здесь не было согласия. Когда молодая мамаша Ворожейкина робко подала голос в защиту Ельцина, на нее дружно набросились Хлудова и тетя Катя. Но и они не были едины в своих симпатиях. Кумиром Хлудовой был Руцкой, а тетя Катя стояла за депутата Бабурина. «Хороший такой», – ласково сказала она про него.

Неожиданно в разговор вступила Фрося, до сей поры молчавшая.

– Во всем виноваты жиды! – изрекла она.

Спорщики смолкли, обдумывая это заявление.

Тетя Катя согласно закивала, а Хлудова, сделав кисло-сладкое лицо, заявила:

– Ну почему же? Среди евреев тоже попадаются хорошие люди.

– Хорошие! – передразнила ее тетя Катя. – Ты, Тамара Яковлевна, посмотри на Фишкиных из третьего подъезда.

– А что Фишкины?

Но раскрыть гнусный облик Фишкиных тете Кате не удалось, потому что Фрося продолжала свои обличения.

– Грядет Содом и Гоморра! – вещала она. – Живем в мерзости, в разврате. Разве дело в Наташке поганой? Посмотрите вокруг себя. В ваших же домах гнездится порок. Вас отравляют медленно, но каждодневно.

Слушатели недоуменно смотрели на Фросю, ожидая фактов, и они последовали.

– Вот ты, Нинка, – Фрося в упор глянула на Ворожейкину. – Иван, мужик твой, пьет?

Та грустно кивнула.

– Пьет и тебя мытарит. И долго еще будет мытарить. Жизни у тебя из-за него не будет. И мальчонка твой слабеньким родился, хоть в тебе столько здоровья. Почему? По той же причине.

Ворожейкина хотела заступиться за мужа, рассказать, что Илья пьет только по выходным, что ее он не обижает, а ребенок болеет потому, что при родах простудили. И живет ведь она не так уж плохо, не хуже людей… Но почему-то все эти слова вылетели у нее из головы. И она вздыхала, соглашаясь с Фросей. Черный мрак заслонил разум. Богомолка была во всем права.

А Фрося уже обратила свои страстные речи к отставной педагогине.

– Давно я за тобой, Маврикиевна, наблюдаю, – вкрадчиво зашептала она. – Все-то у тебя не так, все-то плохо, а почему? Потому что нет у тебя мужика. Сухая ты ветка, Тамара. А был бы у тебя мужик – злость бы твоя пропала. А ведь ты не хуже других. Красавицей была! Только красота-то твоя впустую пропала. А все эта тварь, Манька Серегина из двенадцатой квартиры. Ты ведь Пашку Серегина любила?

Хлудова чуть заметно кивнула.

– И он тебя любил. Но не смогла ты удержать его подле себя. Манька отбила. Отбила сука крашеная. Он к тебе тянулся и сейчас тянется, но стерва эта про тебя ему нашептывает. Позорит всяко, наговаривает… Он тебя, лебедушку, как на улице встретит, обмирает весь, но подойти не может. Приворожила Манька его, к колдовкам бегала, черную отраву в зелье подмешивала. Вот где корень бед твоих!

Фрося остановилась и перевела дух.

Слушатели сидели как мышки, не в силах даже пошевелиться.

– Теперь о тебе, Катерина, – Фрося вперила перст в «совесть второго подъезда». – Фишкины! Тут ты в точку попала. Пьют кровь христианских младенцев, жируют. Ты видишь, на «Волгах» разъезжают, а почему? За счет кого? Да за счет тебя, глупая. А знаешь ли ты, что они у тебя электричество воруют? Вы хоть и в разных подъездах, но через стену живете. Вот-вот! Ты присмотрись, как у тебя счетчик мотает! Все выключи и посмотри. Они потихоньку провели к себе провод и жгут почем зря твои киловатты.

Тетя Катя, побледнев, слушала Фросю. Рот ее вытянулся в ниточку. Глаза горели сумасшедшим блеском.

– Истинная правда! – хрипло произнесла она и поднялась.

Все молчали, потрясенные проповедью.

– Ну, я пойду, – обыденным тоном проговорила Фрося.

Три женщины, как завороженные, продолжали молча взирать на нее.

Фрося удалялась, и в ее утиной походке ощущалось некое величие. Она и сама не знала, откуда взялись эти слова, которые так страстно произносила еще минуту назад. Казалось, они шли откуда-то извне. А может, все эти мысли копились в ней давным-давно и только ждали повода выплеснуться наружу?

Некоторое время троица сидела молча, потом так же молча они встали и разошлись по своим норкам. Однако начало событиям было положено.

Молодая мама Ворожейкина, принеся свое чадо домой, молча, без обыкновенного сюсюканья и лепета, уложила его в кроватку, потом принялась готовить ужин: вот-вот должен был прийти с работы ее благоверный. Делала она все как-то автоматически. Обычно Ворожейкина во время работы по дому напевала народные и популярные песни, сейчас же словно воды в рот набрала.