Текст книги "От нагльства и уныния. Случайные стихи"

От нагльства и уныния
Случайные стихи
Алексей Баклан

© Алексей Баклан, 2017

ISBN 978-5-4490-1236-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Никому.
 

«От конца земли взываю к Тебе в унынии сердца моего»

(Пс. 60:3)

«Guess your dreams always end

They don’t rise up, just descend

But I don’t care anymore

I’ve lost the will to want more

I’m not afraid, not at all

I watch them all as they fall

But I remember

When we were young»

(«Joy Division»)

«Из старого, из старого совсем…»

 
Из старого, из старого совсем
мы выбираем что-нибудь одно,
одну из сотен пребанальных тем:
как дождь идёт, как хлопнуло окно.
И нынче дождь, обманчивая тишь.
Трамваи удаляются, скользя.
Когда-нибудь лишь это повторишь
как то одно, чего забыть нельзя.
 

«Не забываются города, болят…»

 
Не забываются города, болят.
Выбеливают небо тихие тополя,
Вечер над крышами теплится желтизной.
Не забываются… съёживаются года.
В одуванчики детства из взрослого «никогда»
безнадёжно просрочен неиспользованный проездной.
 

«Заложишь книгу старым чеком …»

 
Заложишь книгу старым чеком —
и пролежит ещё полгода.
Так обрастёшь библиотекой
незавершённого исхода.
Так всё забудется и минет —
поэт живой с поэтом мёртвым,
а ты застрял посередине
черновиком, давно затёртым.
 

«Нас губит Бродский. Тихие слова…»

 
Нас губит Бродский. Тихие слова,
оранжевая линия заката —
не angry birds, не сахарная вата,
не мир извне (замеченный едва).
Нас убивает пагубная страсть
играть в слова, не обладая даром —
бездумно, как в трамвае запоздалом
трястись домой, к окну отворотясь.
 

Судоку

 
Когда поймёшь, как далеки
от наших целей наши средства,
тогда порвёшь черновики
и фотографии из детства.
Библиотеку распродашь,
начнёшь разгадывать судоку,
но, обгрызая карандаш,
запишешь ненароком строку
про ту связующую нить —
всем заповеданную милость.
И никого не обвинить,
что ничего не получилось.
 

«Всё меньше вас, друзья, всё больше этих …»

 
Всё меньше вас, друзья, всё больше этих —
разбросанных в пучинах интернетьих,
которых фотографии и речи
едва напоминают человечьи.
Всё переведено и перепето.
Удушливое северное лето.
Вот дождь прошёл, рассеялось к закату.
Никто не прав, и все не виноваты.
 

«Это Родина – ну и что?..»

 
Это Родина – ну и что?
Сколько можно дышать мечтой
о забытом волшебном сне?
Всё завалит колючий снег.
То берёзка, то лютый взгляд
источают тоску и яд,
то рябины мертвецкий цвет,
что поэтами был воспет.
Где то золото в голубом? —
нет ни в будущем, ни в былом.
Непонятная злая речь —
я не буду её беречь.
В этих радостях и скорбях
не хочу узнавать себя.
Колокольный тревожный звон.
Рассчитайся и выйди вон.
 

«Мы обитаем, чужды и странны…»

 
Мы обитаем, чужды и странны,
в тени всепоглощающей страны.
Не выехали и не приросли,
следим, как снова дождь заморосил
и ощущаем странное родство,
как скованные чёрным колдовством,
как вдавленные в липкий чернозём,
где нет различий: выживем, умрём,
где пол-столетия как полчаса.
И слушаем чужие голоса,
к которым я и свой, по мере сил,
на всякий случай присоединил,
и прибавлял то «город», то «герой»
к той каменной громаде над Невой,
в которой хлеб с дождём и коньяком
ещё не оставался на потом.
 

***

Учи наизусть вселенскую грусть придёт невзначай седая печаль ты будешь готов к отсутствию слов бессонность ночей оставишь ничьей страна за окном укроется льдом задёрни задвинь небесную синь в отсутствие звёзд твой выбор непрост вино или морс Шопен или Doors девятый ирмос оплавленный воск обрывки стихов во веки веков.

«На пароходе современности …»

 
На пароходе современности —
в обратный путь,
разочарованность и тлен нести
куда-нибудь,
где нет ни каменного берега,
ни невских вод.
Где неоткрытая Америка
и мрак болот.
 

«белеет Лазарь одинокий…»

 
белеет Лазарь одинокий
под небом серо-голубым
где недописанные строки
как неразвеевшийся дым
пиши, пиши – теперь пропало
и не отыщется ответ
пойдёшь вдоль Крюкова канала
в адмиралтейской темноте
 

Считалка

 
Над остывшей крышей —
дожделивый мрак.
Шишел-мышел вышел,
а тебе никак.
Ленинградский зуммер,
радиоэфир.
Чижик-Пыжик умер,
покачнулся мир.
В молчаливой гамме
некому вести,
мишка с пирогами,
чёрные кресты.
Над застывшим клиром
пустота пустот.
Раз-два-три-четыре,
и вот это вот.-
 

«И не заметишь: дождь прошёл …»

 
И не заметишь: дождь прошёл —
а небо серо.
Как будто, стёршись в порошок,
оно осело,
над Петербургом замерев.
…Прильнёшь к воротам,
и крестишься, и смотришь вверх —
а ничего там.
 

«Умрёшь сначала, а начнёшь потом…»

 
Умрёшь сначала, а начнёшь потом.
Задремлешь над нетронутым листом
под покрывалом петербургских крыш.
Всё вспомнишь, ничего не повторишь.
Отложишь всё на чёрный зимний день,
проснёшься – свитер выцветший одень.
Всё можно оправдать такой судьбой,
и некуда спешить. И Блок с тобой.
 

«Заснёшь – ничего не приснится…»

 
Заснёшь – ничего не приснится,
провалишься в зимнюю мглу,
одни лишь замёрзшие птицы
привидятся где-то в углу.
Беззвёздное низкое небо
над городом стылых болот;
экзистенциальную небыль
Георгий Иванов поёт.
Пройдут петербургские зимы —
останется вечный покой,
где мертвые живы и зримый,
где ангел застыл над рекой.
 

«В сухом остатке всё равно…»

 
В сухом остатке всё равно
останутся четыре строчки,
одно чернильное пятно,
незафиксированный очерк
о том о сём, о ерунде,
которой не было в помине.
На замерзающей воде
преобразится и застынет
знакомый с отрочества вид
с гранитом сдержанным заливом,
надменностью кариатид,
с закатным небом, тёмным пивом.
Ушедший мир, минувший век,
неясность слов, нечёткость линий.
И снизу лёд, и сверху снег,
и ничего посередине.
 

Середина зимы

«В этот город немой над Невой

Я впустил Твою музыку тихую»

(Ольга Хохлова)

 
Середина зимы, пустота над замёрзшей Невой.
Выезжаешь на Троицкий мост по трамвайной кривой —
неизбежный пейзаж: талый лёд и холодный гранит.
Петропавловский ангел балтийское небо хранит.
 
 
Я любил эту тихую музыку, длинные сны:
одинаково долго от осени и до весны,
одинаково холоден всем электрический свет.
Все как будто знакомы – ни лиц, ни особых примет.
 
 
Середина, а дальше зачёркивай годы и дни.
Ленинградский январь всех причастных немного роднит.
Вот следы человека теряются в грязном снегу.
И торопишься сам, и считаешь шаги на бегу.
 

«Поехали домой, в союз наш нерушимый…»

 
Поехали домой, в союз наш нерушимый,
где долгая зима, где ветрено и снег,
где рваной бахромой еловые вершины,
замёрзшая кайма изгибов чёрных рек.
Где всё предрешено, размыто и забыто,
где мы давно мертвы, не ведая о том.
С рассветной тишиной на каменные плиты
у сумрачной Невы ложится тень крестом.
 

«Тот сор, из которого созданы мы…»

 
Тот сор, из которого созданы мы,
давно обветшал и истлел.
Нас много в плену петербургской зимы,
где души отдельно от тел,
где слово ложится в истоптанный снег,
в василеостровскую грусть.
Расскажем ещё про Серебряный век
и так же исчезнем. И пусть.
 

«Я был с тобой, холодный Ленинград…»

 
Я был с тобой, холодный Ленинград,
в тех непонятных времени и месте,
где в жёлтых гроздьях продавали март
и собирали запахи подъездов.
Где корабли стояли в мерзлоте
у набережной лейтенанта Шмидта,
где ангел Петропавловки летел,
за переменной облачностью скрытый.
Когда ещё через Литейный мост
трамваи скрежетали еле-еле.
Я был, и каждый месяц мерял рост
на косяке потрескавшейся двери.


...

конец ознакомительного фрагмента