Текст книги "Пропавший патрон"

– Да ладно, – отмахнулся Косицын, – за Переделкино уже который год борьба идет. Суды, комиссии, прокуратура… «Литгазета» вот из номера в номер пишет!

– Ты, что ли, Рома, борешься или я? – вмешался в разговор Иволгин. – Это же борьба дачников с неудачниками! А о чем еще «Литгазете» писать? Защищает тех, кто успел участочки там отсандалить, коттеджи понастроить. У нас ведь везде нынче передел. Передел кино, передел литературы, передел жизненных ценностей… Сейчас опять начали все переименовывать. Вот с Переделкино бы и начали. От писательского поселка сейчас одни клочки остались. Его давно уже нет, есть вольное поселение Беспределкино, с соответствующим контингентом. Вот так!

– А мы, наше поколение вообще мимо проехало, – не унимался Косицын. – В прежние времена все места живые классики соцреализма занимали и их наследники. Вы же помните, как его раньше, сглатывая слюной вторую «е», называли?!

– Ну, это еще Пушкин задавался вопросом, почему это у нас приличные литераторы, собравшись вместе, ничего приличного сделать не могут. Все изменилось, а вот это – нет, – мрачно заметил Нелюбов.

– Ну не скажи, не скажи… – качнул головой Иволгин. – По меньшей мере один раз смогли. Помнишь, как все вместе – левые, правые, западники, почвенники – в едином порыве остановили ту сумасшедшую аферу с поворотом сибирских рек. А ведь уже было решение Политбюро. Как говорится, обжалованью не подлежит! Я до мелочей помню тот съезд в Доме Союзов. Хотя сейчас это уже кажется преданьем старины глубокой…

– А тебе не кажется, что тогда в Кремле приняли сразу два решения? – обычным своим внешне бесстрастным тоном продолжил Нелюбов. – Реки оставить в покое, а вот стихию писателей этих, властителей дум этих, действительно повернуть вспять и разбить на мелкие протоки, на тихие пруды и болотца. Направить их энергию друг на друга, а тиражи при этом аккуратненько снизить эдак в сотню раз, так, чтобы если не сибирские реки, то все их писательское творчество ушло в песок, в безлюдную пустыню. Ведь любую конструкцию, в том числе и Союз писателей, легко расшатать и обрушить, эдак попеременно поднимая то один, то другой край. То левый, то правый. Теперь-то уж об этом каждый знает.

Ну а уж пришедшие к власти всадники демократии, причем, заметьте, опять-таки не без помощи нашей неуемной творческой интеллигенции, по заслугам оценили ее опасный потенциал. Вы ж помните легенду об ослепленных зодчих Василия Блаженного – да-бы ни-че-го по-хо-же-го не сотворили! Вот так! Чего проще кинуть, как карамельку, лозунг «Пресса – четвертая власть!», что в переводе-то означает «Твой номер – шестнадцатый!». И, прикрываясь рынком, по-быстрому заменить настоящую литературу на тот эрзац, который теперь в издательских кругах называют исключительно «художкой», и потихоньку подсадить на него читателей.

Даже ради потехи попытались вывозить этот, по сути, уже реимпортный товар, литературу «отверточной сборки» на зарубежные ярмарки и салоны, окончательно доказывая, что великая русская тихо почила в бозе в прошлом веке. Почему многие новомодные авторы – вчерашние профессиональные переводчики? Все просто. Овладели рецептами западного фастфуда, поточного изготовления бестселлеров. Заменили Джона из Алабамы на Диму из Алапаевска, Джину на Зину, и понеслись дешевые «санта-барбариски» в народ. Это ведь рынок, ну, конечно, рынок виноват, что всем, ой, как нравятся исключительно силиконовые поверхности и генно-модифицированные внутренности, не правда ли? Бюстселлеры… В обычной пище используют усилители вкуса, а тут, в духовной, как раз в ходу ослабители, ослабители вкуса. Нет, господа, это все политика, а не рынок. Мавр сделал свое дело, а теперь у нас другая пьеса. И для мавра есть роль разве что служанки Маврушки.

– А чего ты не напишешь обо всем этом? У тебя же готовая статья! – В очередной раз оглянувшись по сторонам, энергично, но тихо спросил Косицын.

– А куда? В альманах «Позавчера» или в газету «Послезавтра»? Пушкин когда-то написал Вяземскому: «Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы».

При этих словах Нелюбова Косицын поспешно извинился и ловко подхватил под локоток проходившего мимо тучного человека: «Вячеслав Сергеевич, вы читали «Теленок в кизяке»? Потрясающий роман! Потрясающий!»

– «Теленок в кизяке»… «Теленок в кизяке»… Что это? – успел проворчать Родов перед тем, как тоже нырнуть в толпу.

– Может, естественное продолжение «Бодался теленок с дубом», – уже в никуда ответил Нелюбов. И, оставшись вдвоем с другом, посоветовал: – Ты, Андрей, кстати, поменьше бы говорил при этом Косицыне. Он хоть и вертит своими локаторами по округе и находится как бы одновременно и тут и там, все аккуратно подмечает, запоминает, а потом по-быстрому твои мысли под своим именем печатает. Собственные-то рождать у него таланта нет, а вот отобрать чужие, причем довольно искусно и беззастенчиво отобрать, на это его вполне хватает. Даже прикрывается Пушкиным – беру, говорит, чужое, но делаю своим.

– Да ладно, Саш, не оскудеем. Он же Косицын, почти что Феофилакт Косичкин. Автор «Слова о полку Игореве» тоже ведь записал слова некого бояна, а в результате оба остались неизвестными. Брать все даром – тоже дар. Особенно по нонешним-то временам. Успеха и славы сейчас добиваются именно суетящиеся. Редакционные портфели пухнут от голода. Пошли лучше пройдемся по выставке.

– Спасибо, я уже. Пробежался пораньше. А в общем-то вполне можно было и не смотреть. Современным искусством у нас ведь теперь называют все, что не похоже на реализм. Да и вообще на искусство, на культуру, на традицию.

– Ты что ж, против квадрата Малевича? – улыбнулся Иволгин.

– Нет, я не против Малевича, не против Кандинского, не против Пикассо, не против «Черного квадрата» и «Девочки на шаре»! Я против тех, кто «на шАру», вслед за ними, вываливает на зрителя свои скудные познания и о жизни, и о живописи, и об эстетике, и об анатомии с геометрией! Я, если угодно, против, когда квадрат Малевича малюют поверх забытого в запасниках Репина!.. Ладно, Андрей, не заводи меня. Скажи лучше, у тебя сегодня какие планы? Ты на машине?

– Куда ж я без нее? Хоть муниципалы уже за каждым вторым деревом знаки платной парковки запрятали, я пока езжу. А планы?.. – задумался было Иволгин. – Какие у престарелого холостяка могут быть планы? Одни упования. Да нет никаких особенно. Лекции у меня завтра. Но на минутку в институт одной дипломнице заскочить обещал. А это святое.

– Да уж, да уж. Знаем мы этих святых, а точнее – блаженных дипломниц! Я вот, Андрюша, стал замечать, что чем дольше живу, тем больше вокруг красивых женщин.

– И на сколько диоптрий их стало больше? – дружелюбно съехидничал Иволгин.

– Да нет, правда. Иногда думаешь: «Эх, мне бы лет двадцать – тридцать скинуть!..»

– Заманчиво, конечно. Только, я тебя уверяю – в той же пропорции и красавиц поубавится вокруг.

И приятели расхохотались.

– Кстати, тебя Босяков-Голенищев на юбилей приглашал? – вдруг спросил Нелюбов.

– А что?

– Да вот думаю, идти – не идти.

– А я, Саша, так решил: чтобы попадать на свои юбилеи, надо почаще пропускать чужие.

– Это мудро, – согласился Нелюбов. И после короткого молчания снова задал вопрос: – Слушай, Андрюш, а у тебя же институт рядом с «домжуром»?

– Ну да.

– Тогда, может, заскочим туда вместе. Перекусим. А заодно мне там надо еще на конференцию о свободе печати заглянуть. Понимаешь, матерьяльчик заказали на одном портале. Причем платят сразу. И неплохо. Хочешь, могу познакомить.

– Куда это вы намылились? – переспросил Косицын, поразительно чувствительный на слоган «платят сразу и неплохо».

Через минуту вновь подошел и Юра Родов. А узнав, только хмыкнул:

– Конференция? И, как водится, безусловно, международная. Я тебя умоляю!.. Будет всенепременнейше вся олимпийская сборная московских диаспор! Хотите, я вам эту сказочку про желто-белого бычка заранее расскажу: «Жил-был в одной могучей свободной стране могучий главный редактор. Звали его Яков-лев. И вправду ведь аки лев сражался за гласность. Подошло время передавать ему наследство демократическое, а кому? Были, конечно, и другие редакторы. Их фамилии звучат, прямо как дозировки свободы – целый Яков, Пол-Яков и Треть-Яков. С тех пор и пошли конференции…

Все рассмеялись, а Иволгин уточнил:

– Смейся не смейся, а положение прессы у нас действительно сказочное. Только уж сказка эта вовсе не про бычка и не про тельца, а про лягушку. Приняли закон о печати, в лучших традициях освободили от крепостной зависимости, а земля-то вся у других осталась. За аренду – плати, за бумагу – плати, за типографию, за распространение – плати и угождай. Подписка – йок, потому что, если что и осталось общим достоянием в стране, то это не недра, и не образование, и тем более не культура, а почтовые ящики. В двадцатом веке тебе домой приносили, а в двадцать первом – иди на почту. В рознице твое издание после оплаченного договора примут и в киоске ниже плинтуса разместят, а то и просто на складе свалят. Плати больше! А где деньги-то брать? Читатели обнищали, нечитатели разбогатели. Вот вам и две судьбы, обе лягушачьи – дрыгай лапками, взбивай сметану, пока жив, или шастай по всему болоту в поисках стрелы Арам или Абрам-царевича, прикинься принцессой, сожги свою шкурку, исполняй за ночь любые идиотские желания и будь ему навек послушна. Я, когда на рубеже девяностых главным редактором журнала был, нахлебался. Как на плоту во время шторма. А в волнах бандиты и мошенники скалятся. Только вроде бы прорвался, вылез на берег, книжный магазинчик завел, дизайн-студию, имидж-агентство – на тебе, дефолт! Снова нищий и весь в долгах.

– Многим сегодняшним журналистам надо не «Золотое перо» присуждать, а «Золотого Перро» за объективность освещения событий вручать в честь великого сказочника, – подытожил Нелюбов.

– Ну, после таких слов сам бог велел в ЦДЛ или домжуре за бокальчиком позаседать, – предложил Родов.

– Ага, я тут недавно сунулся было по привычке в прежние наши пенаты. Там теперь цены не просто кусаются, а кусаются, как дикие лисы, нормального человека запросто к бешенству могут привести, – заметил Иволгин. – Даже поинтересовался ради интереса, откуда такие заоблачные цифры – так мне ласково пояснили, что повар у них корсиканец – корсиканец, судя по всему, с наполеоновскими запросами, а официанты – исключительно арабы из Израиля.

– А ра-бы? – с усмешкой в растяжку переспросил Нелюбов.

– Арабы, арабы… А вот рабы от литературы могут откушать у меня, – тут же подхватил Иволгин. – Черной икры не гарантирую, но выпить и закусить найдется. Хотя дым подмосковных пожаров у меня как раз с ней, с икоркой черной, ассоциируется.

– О, гурманище! Да ты черную икру коптить предпочитаешь? Может, еще и уху с ее помощью осветляешь по рецепту «Книги о вкусной и здоровой пище» 1953 года? – спросил Родов.

– Это как?

– Меня сия книга до сих пор воодушевляет. Действительно не читали? Тогда цитирую: «Положите черную икру, паюсную или зернистую, в марлю, опустите в кастрюлю, затем, через десять минут, выньте и выбросьте». И это не пособие для олигархов, это несколько переизданий миллионным тиражом для обычных строителей коммунизма!

– Ну, допустим, для оттяжки необязательно уж вот так, – возразил Андрей. – Можно растереть ее в ступке с холодной водой и в два приема вливать в кастрюлю. Но на самом деле с икрой у меня другая история. Поехали, по пути расскажу.

– Жаль, ну никак сегодня не могу разделить вашу компанию, – неискренне посетовал Косицын и снова исчез из поля зрения.

– Да уж как мы без такого разделителя компании? Я ж тебе говорил, – подмигнул Нелюбов. – У него на голове плешка, а в голове флешка. Сейчас дунет домой все услышанное на бумагу скачивать.

Глава 8

– Ну, вы-то должны помнить, в семьдесят втором году температура тоже долго держалась за тридцать, ни окно, ни форточку не откроешь, – продолжил Иволгин, когда они втроем, преодолевая смог, перебежали к его «Санта Фе». – Тоже горели окрестные леса и торфяные болота. А кондиционера в машине, как и самой машины, у меня тогда еще не было.

Впрочем, я гари хлебнул немного. Может, не такая все-таки была концентрация или консистенция, а может, иное было здоровье. Скорее, и то, и другое. Но, главное, спасла командировка. Причем, – поднял вверх от руля указательный палец рассказчик, – и до сих пор одна из самых памятных и экзотических. Угадайте, куда?

– Ну, не на Бали же? – усмехнулся Нелюбов. – Нет, не на Бали, и не на Маврикий! А в простой советский Калмыкий. Вряд ли бы выпала когда иначе такая командировка на долю девятнадцатилетнего сотрудника. На десять дней, да еще с этаким полусвободным заданием – найти по слухам оставшихся еще там «двадцатипятитысячников», питерских пролетариев, приехавших проводить коллективизацию.

– Опять питерских? – не преминул подметить Родов.

– Ну нынешние-то по меньшей мере миллионники и не с Путиловского, – подыграл Нелюбов.

– Это точно. Да еще надо было посмотреть, как проходит уборочная страда, написать о передовиках-комсомольцах, кстати, они все почему-то оказались с немецкими фамилиями. В такие командировки ездили обычно куда более именитые коллеги. Но все опытные и именитые тогда из потной и дымной Москвы стремились куда-нибудь к влаге моря, или чистоте Сибири, или даже прохладе Севера.

Самолет летел с двумя посадками. В Воронеже было 35 градусов, в Волгограде – 40, а в Элисте все сорок пять. Столь необходимый для визита в обком комсомола галстук воблой распластался в сумке, а вот костюму, кроме стати его обладателя, деваться, как вы понимаете, некуда, хотя это было крайне некстати.

Иволгин взглянул на своих пассажиров:

– Кто-нибудь из вас, ребята, был в Калмыкии? Нет? Я тоже больше там никогда не был. Так вот, добравшись до гостиницы, которая, как и положено тогда, ну, вы-то знаете, называлась «Россия» и являла собой бетонное подобие дефицитного чешского серванта, выложил я перед молоденькой дежурной паспорт, командировочное. А в ответ вдруг услышал, что номеров нет, могут только предоставить раскладушку в коридоре.

«Как так? Я же бронировал! Я работать приехал!..» После моих бурных возмущений девушка исчезла за портьерой, и оттуда послышался чей-то отчетливый шепот: «Ты что? Сдурела?! Это же из центральной газеты!»

Через мгновение она появилась снова и, лаская меня щелочками глаз, складывая домиком загорелые ладошки, с интонацией, с которой в то время произносили фамилии Пушкина и Евтушенко, а теперь Киркорова и Билана, воскликнула: «Так это вы и есть… (благоговейная пауза) товарищ Иволгин?!» «И я, и есть!» – отвечаю. «Вот, пожалуйста, ваш ключик. Третий этаж. Номер люкс. Анкетку можете потом заполнить».

Номер люкс отличался креслом в дополнение к стулу, письменным столом с лампой и еще трехногим журнальным столиком, на котором располагался не раз, видимо, терявший взаимодействие с ним треснутый телефон и пустой графин без стакана. К вечеру выяснилось, что и деревянная кровать в числе конечностей почему-то имела перед постояльцем лишь самое минимальное преимущество. Стремление к рачительной экономии обнаружилось и в ванне. На высоте чуть более тридцати сантиметров зияла целая россыпь реликтовых дыр.

Но это, как вы понимаете, были уже позднейшие наблюдения, а тогда первым делом надо было стянуть прилипший к рубашке пиджак и спасти начинающую мумифицироваться полость рта. Жажда не мучила – обуревала!

На этаже оказался буфет. За стеклом – обильные горки закусок. Даже осетринка и икра. А рядом традиционный набор бутылок – коньяк, водка, «Солнцедар». Вы, конечно, помните этот напиток, уверенно завоевавший если не сердца, то печени советских обывателей. Человек, которому это название ни о чем не говорит, уже тем и должен быть счастлив. Спрашиваю: «А что можно у вас попить холодненького?» – «Чай». – «Но я же спрашиваю холодненького».

«Он остынет», – невозмутимо и резонно ответствовала буфетчица, напоминавшая каменные изваяния у входов в провинциальные краеведческие музеи. «Боюсь, к тому времени я тоже. Причем навсегда.

А где все-таки можно достать чего-то еще?» – «Попробуйте внизу, в ресторане», – с неосознанной еще мною загадочностью произнесла буфетчица-сфинкс.

Перед тем как последовать ее совету, забежал к себе в номер, чтобы сделать то, чего в незнакомом городе делать категорически не рекомендуется. Схватил граненый стакан, открыл кран, хлебнул, но… тут же судорожно выплюнул обратно. Из водопровода радостно рвалась наружу теплая, чуть мутноватая и уже вовсе не чуть соленая жидкость. Рванулся вниз.

В стеклянных дверцах нижней полки моей гостиницы-серванта дремал солидный лампасоносец с ухоженной камергерской бородкой. Сам он не шевелился, только зрачки быстро сканировали проходящего и мгновенно отключались – Руслан и мертвая голова.

Ресторан был почти пуст. Только в противоположной стороне за сдвинутыми столами отмечалась победа местной команды «Уралан» над еще более грозным и именитым соперником.

Время было уже обеденное, и я решил заодно уж и перекусить, заказал подошедшей официантке салат и лангет, а затем попросил и что-нибудь попить.

«А что бы вы хотели?» – вдохновила молоденькая официантка. «Минералочки, пожалуй». – «Минералки нет». – «Ну, тогда лимонадику какого-нибудь». – «Тоже нет». – «Сок?..»

Издали, наверное, могло показаться, что мы играем в какую-то детскую угадайку, причем я заметно проигрываю и начинаю нервничать.

Не хотелось бы в первый день дышать пивом на комсомольских лидеров республики, но делать нечего. Впрочем, сомнения были излишними. Пива тоже не оказалось. А какой смысл был тогда заказывать лангет? Заметив явное разочарование на моем лице, официантка вдруг участливо спросила: «А вы не местный?» – «Нет, только что прилетел из Москвы. Журналист». – «Остановились в гостинице?» – «Да». – «Тогда могу… – нагнув бюст к моему лицу, обдав жарким настоем дешевых духов и мясных специй, приглушив голос, почти прошептала моя нимфа изобилия, – могу предложить шампанское, холодненькое. Официально его тоже нет. Я вам две бутылочки заверну из своего резерва. Вы здесь покушаете, а в номере у себя запьете».

Командировка начиналась классно, правда? Номер люкс, жажду утоляю шампанским… И еще на какую-то победу рассчитывает официантка, по-кутузовски в последний момент вводя в дело свежие резервы? Действительно «запьете тут в номере». Но делать-то нечего. Поднялся к себе. Растерзал фольгу, открыл, сделал один глоток, другой, третий, а вторую бутылку поставил в ванну. Для этих целей она за неимением холодильника вполне годилась.

Гостиница по традиции была рядом со зданием местной власти. Два железобетона. Стоило только перейти небольшой парк. Может, я спешил, но показалось, что встречные и поперечные мужчины передвигались по аллеям в каком-то энергосберегающем режиме. Женщин вообще не было видно.

Второй секретарь республиканского комитета комсомола, как сейчас помню, Геннадий Кушелев оказался прямым и добродушным парнем с внушительной комплекцией десантника или морпеха и приятным, улыбчивым лицом. Он сразу же по-хозяйски уточнил, как устроился журналист, есть ли какие-то проблемы. Я, не задумываясь, выпалил наболевшее: «Пить очень хочется». На что тут же услышал: «Не волнуйся, старик. Все будет!»

Видимо, Геннадий имел свой опыт общения с прессой. Или сказался запах выпитого мной шампанского. Пришлось пояснить. Секретарь легонько хлопнул себя по лбу и расхохотался: «Ну конечно, мы-то привыкли тут. «Жигулевское» пьешь? Подожди минутку! У меня, понимаешь, секретарша заболела». И вышел из кабинета. А вернувшись, показал мне бумагу. В ином случае я бы постарался оставить ее на память. На бланке с печатью и росписью управделами Совета министров республики значилось «Бронь на…» и от руки – «пиво 1 ящик».

Половину означенного «спецпайка» уже через пару часов доставили в гостиничный номер. Снова пригодилась наполняемая на двадцать сантиметров ванна.

Ну а вечером действительно «все было». Да так было, что выезд в первый район пришлось на день отложить. Подвел меня, скорее всего, местный чай под названием «джамба» – пытаясь сделать приятное хозяевам, я выпил аж две пиалы этого специфического кочевого коктейля, в котором наличествовали, пожалуй, почти все знакомые мне жиры, белки и углеводы. Созвучие с известным видом борьбы оказалось не случайным. Это был захват желудка с переворотом и болевым приемом.

Поездка на газике в степной Ики-Бурульский район запомнилась разве тем, что от выхлопной трубы загорелась было сухая стерня, да тем, что на нас чуть не наскочило обезумевшее от жары стадо сайгаков.

Вторым районом был выбран вовсе не такой засушливый Яшалтинский. Там и земледелие урожайное, и передовой рыбколхоз.

Первым секретарем райкома комсомола оказался небольшого роста суетливо-деловитый калмычок-хомячок, так я его определил с первого взгляда за круглое личико, сутулую фигурку и постоянную деловитую суетливость.

Во время нашего первого разговора телефон на его столе звонил с десяток раз. Он аккуратно брал трубку и, не слушая собеседника, важно произносил одну фразу: «У меня товарищ из ЦК. Перезвоните!» Я было поправил его – «из органа ЦК ВЛКСМ». «Ничего, так лучше», – последовало в ответ. Все понял. Авторитет в районе – великое дело, ни у кого же нет в данный момент «товарища из ЦК», а у него есть!

Для начала поехали в передовой колхоз. Пообщались с немцами– комбайнерами. А потом уже без них, сидя на коврах в тени яблонь колхозного сада, в течение трех часов я выслушивал от чиновных калмыков, а руководителями района были исключительно они, слова уважения к Москве и не менее искренние уверения в том, что именно водка – «безусловно, лучшее жароутоляющее средство». А я вспоминал удивившую меня в первый день манеру ходьбы элистинцев, наверняка апологетов этой чрезвычайно распространенной здесь оригинальной и привлекательной теории.

Переночевав в райцентре, мы наутро выехали к рыбакам. Их председатель, молодой и компанейский парень, старше меня ну лет на пять-шесть, взял меня на траулер, показал, как и что ловится. За вечерним застольем в честь столичного гостя мы быстро перешли на «ты». Да и угощенье к тому располагало. Уха из осетра, рыбные копчености и солености, раки, но, главное, черная икра – прямо так скромненько килограммчик в деревянной бадеечке с деревянной же ложкой. Я, естественно, приналег на нее, как на нежное воспоминание нежного детства, когда мы с дедом запросто ели эти бутерброды на морских прогулочных пароходах и речных трамвайчиках. И тут внимательный хозяин вдруг заметил, чтобы я не особо налегал на икорку-то.

Я удивился – ставят на стол бадью, соблазняют, а потом ограничивают. Так в упор и спросил: «А чего, жалко, что ли?» В ответ председатель усмехнулся: «Да чего там жалко! Тут вот недели две назад писатели к нам морем приплывали. Ну, мы их встретили вот так же, икорки за ужином поставили. Так на следующий день мероприятие не состоялось, они из кают выйти не смогли. С икорочкой-то, особенно свежей, надо осторожненько, осторожненько… А так чего жалко?! Я тебе ее хоть ведро дам!»

«Ну, так уж и ведро!» – помню, решил подначить его после пятой граненой стопки. «А чего там, запросто! Да запросто!» – расхорохорился тоже уже несколько хмельной хозяин. Потом поговорили еще о том о сем, еще выпили, закусили и разошлись далеко за полночь.

И представляете, едва только я проснулся в своей комнате в гостевом домике, встал, оделся, в дверь деликатно постучали. Вошедшая женщина поставила у порога эмалированное ведро, укрытое марлей: «Председатель велел передать!».

Я, совершенно искренне забыв о подробностях вчерашнего трепа, отодвинул краешек марли и увидел… икру. Ведро икры! Черной! Насилу вспомнил вчерашний сюжет. «Нет, это я не могу принять», – начал я говорить входящему в комнату секретарю райкома. А тот, загрузив глазки в режим часов-ходиков (на меня – на ведро, на меня – на ведро) и раздвинув губы в умильной улыбке, уже махал короткими ручками, говоря, что брать надо, так принято, отказ – это обида. «Зачем? Вы нам так понравились. А для него, председателя, это сущий пустяк». Было заметно, что «хомячок», безусловно, рад услужить гостю за чужой счет. Да и я понял, что в своем первоначальном решительном отказе уже вполне достаточно уважил этикет. А ведро икры в Москве… Это ж сон. Причем «Дядюшкин сон»…

В Яшалте выяснилось, что в столицу Калмыкии уважаемый журналист вернется не на «газике», а на самолете – спецрейс и всего три пассажира! Прибыли на летное поле, земля которого от жары потрескалась, как лед в половодье. Из Ан-2, а по-народному – «кукурузника», вылез крепкий загорелый пилот, в летной фуражке, но по пояс голый – жара. Ну а дальше была просто песня – «он сказал “Поехали!” и махнул рукой…»

Внутри сиденья располагались по стенкам. Я выбрал левый борт рядом с иллюминатором, два моих попутчика-калмыка в светлых пиджаках, соломенных шляпах и при портфелях сели напротив. Рейс длился сорок минут. Погода была безоблачной, да и высота полета небольшая, что располагало к наблюдениям, хотя картина на земле могла заинтересовать лишь структуральнейшего колориста, посвятившего жизнь нюансам серовато-желтого и очень-очень бледно-зеленого.

Рейс краток, по сути, взлет – посадка. Внизу тучной отарой потянулись серые домики калмыцкой столицы, и вдруг от шасси нашего самолета отрывается и исчезает в желто-зеленой неизвестности одно колесо, почему-то решившее опередить нас на встрече с землей. Я встряхнул головой, уж не задремал ли, но нет. Сколько мог, провожал его взглядом. Причем, заметьте, без паники, с интересом, ибо ничего подобного не видел. Лишь потом явилась резкая мысль, что оно еще пригодилось бы. А дальше уже как снежный ком – что садиться придется без него, а тогда это уже посадка аварийная, и пилоты должны сначала покружить над аэропортом, израсходовать горючее, сообщить на землю, а затем уж идти на снижение, планируя и сохраняя при касании посадочной полосы крен на один борт. Мысль о возможной гибели странным образом оборачивалась в сознании резкой досадой – ну ладно, погибну, но почему именно в Калмыкии? Я уже готов был поделиться богатым опытом книг и фильмов с пилотами, но заметил, что мы и впрямь начали кружить над аэродромом.

Взглянул на попутчиков. Те о чем-то оживленно переговаривались, не глядя за борт. А хоть бы и глядели – у них справа-то все в порядке. Это у меня слева проблемы. Предупредить? А вдруг начнут паниковать? А вот об икре-то позаботиться точно надо. Сначала крепко зажал ведро между ног. Зафиксировал распятые на поручнях руки, чуть наклонил голову… Но тут вспомнил о портфеле. В его желтой кожаной утробе кроме личных вещей еще находился фотоаппарат «Салют» со сменной оптикой. Казенный! Дорогущий! Отодвинул ведро и зажал между ног портфель с дорогой аппаратурой. Дорогой? Дороже ведра черной икры?! Без прежней решительности подвинул ведро к себе, отодвинул портфель. Затем, прикинув все комбинации, нашел оптимальное решение – пятками плотно прижал под сиденьем к борту портфель, а между стопами стабилизировал ведро. И, довольный обретенным консенсусом, впервые за эти минуты поднял глаза на попутчиков-калмыков. Те, судя по лицам, наблюдали за мной давно. Снисходительно и подбадривающе улыбались – человек, мол, молодой, неопытный, похоже, впервые на самолете летит, волнуется, суетится. У них ведь колесо есть, это у меня нет.

Ну а дальше все просто было. Ан-2 коснулся земли, причем правым шасси, слегка загасил скорость, затем сделал какого-то «козла» налево, подскочил и замер. Калмыки, не удержавшись, полетели в сторону кабины. Что-то дзинькнуло, что-то хрястнуло. Я не сдвинулся ни на сантиметр, не потерял ни одной икринки. Мало того, сидел так еще несколько минут. Затем уже после калмыков и пилотов ступил на шаткие, предательски дрожащие ступеньки трапа. И в этот же день в Москву! В Москву!

В холодильнике – тогда у меня еще маленький «Саратов» был – убрал оказавшуюся совершенно лишней полку. И целый месяц меня на моей Большой Грузинской неотвратимо посещали жизнерадостные старшие коллеги.

Впрочем, Юра, и тогда я не мог последовать твоему мудрому рецепту осветления ухи из книги 1953 года по очень простой причине – отсутствия денег на компоненты, необходимые для приготовления самой ухи.

Вот, кстати, и приехали. Вы ведь в моем холостяцком приюте еще не были?

– Хорошо у тебя, – едва войдя в квартиру, вздохнул Нелюбов. – А моему совместному с венгерским банком ипотечному имению, кажется, приходит конец.

«Люди носят деньги в аптеку, а критик придумал себе ипотеку», – не преминул тут же съязвить поэт Родов.

– Шутки шутками. А наша ипотека – слово однокоренное ипподрому. Даешь годовые круги и, взмыленный, неизменно возвращаешься на место старта. Четыре года плачу, а должен ровно столько же, сколько брал.

– Это как? – переспросил Иволгин.

– А так. Без поручителей взять удалось только в швейцарских франках, причем три раза увеличивали процент в процессе утверждения. А я нашел уже квартиру. Согласился. Ну что было делать? Наши банки, как правило, пятидесятилетнего с лишком человека считают лишь условно живым. Да, пожалуй, и условно человеком, если берешь ипотеку. Редко, кто такому дает кредит. А если дают, то вот так.

– При этом наш премьер любит называть банки кровеносной системой экономики, – хмуро констатировал Андрей.

– По этой логике и присосавшийся к тебе клещ или комар – тоже неотделимая часть твоей кровеносной системы. Только вот иногда это приводит не просто к чесотке и головной боли, а к менингиту и далее, – вставил Родов.

– А франк, друзья мои, с тех пор неутомимо ползет в родные Альпы. Курс и проценты прожорливо съедают все, что выплачиваю. Кормлю непреодолимо братскую Венгрию. У себя-то для угро-финноговорящих они такой процент не назначают. Там чуть что – народ сразу революционную поэзию Шандора Петефи вспомнит. А у нас что? У нас и так Разин – президент.

– Кстати, твой банк случаем не именем их знаменитого земляка называется? – не удержался Родов.

– Ты имеешь в виду Листа?

– Нет, старик, благородного пана Дракулу.