Текст книги "Пропавший патрон"

Глава 5

Концовку фразы Инна поняла, только увидев Разина с палочкой в руке. В ответ на ее обеспокоенный взгляд он улыбнулся:

– Ну, вы ведь вот очки носите для солидности, а я выбрал палочку. Вам разве не нравится?

И он, сначала изобразив некое упражнение для начинающего денди – круговое вращение тростью, сделал несколько шагов в стиле то ли Гарри Купера, то ли Чарли Чаплина. Трость была и сама по себе достаточно изящна и красива, из красного дерева с набалдашником в виде головы орла.

– На самом деле я не под Черчилля кошу, просто легонько потянул ногу. Катался на лыжах. Через пару дней, я думаю, уже пройдет. Но нет худа без добра. – И снова эти глаза смотрели на нее в упор. – Не повезло мне, повезло вам. У меня теперь больше времени на общение. Да и вообще когда-никогда надо привыкать. У них ведь там ни один президент не избегает участи хромой утки.

– Так, может, вам не стоит напрягать ногу. Нужен покой… – робко начала было Инна.

– Покой не нужен, а вот взять меня под руку вам, пожалуй, из милосердия все-таки придется.

Так мило начавшись, четыре дня пролетели быстро. Съемки, разговоры, ритуальные медленные прогулки по аллеям. Дважды купались вместе в бассейне. Впрочем, купалась она, а Разин уверенно и размашисто, с упоением и отчасти неким пижонством отмерял отрезки от бортика до бортика, лишь изредка расслабляясь и подплывая к ней. Оператор был в восторге.

Инне казалось, что они даже подружились. Во всяком случае, симпатия возникла. Обоюдная и, кажется, искренняя. В общении без камеры он оказался простым и легким, пожалуй, даже обаятельным человеком. Беседовал с ней охотно, старался пояснять все спокойно и не торопясь, не уходил от вопросов, лишь иногда прибегая к шутке. Как в случае давно приготовленного Инной отважного вопроса о друзьях детства и юности, ставших в одночасье олигархами, руководителями корпораций.

– Это правда, мне повезло с друзьями. Они энергичные, способные люди.

– А говорят, это им повезло с вами?

– Конечно. Ведь настоящая дружба всегда взаимна. В отличие, скажем, от любви…

Губы чуть растянулись в улыбке, а вот глаза чуть погасли в прищуре.

Она по-прежнему отмечала мельчайшие детали его мимики, ловила настроение. Особенно интересно это было наедине. Включенная камера мгновенно заставляла его быть не просто добродушным и общительным, а сосредоточенно-добродушным и тщательно-общительным. И это было заметно. Во всяком случае, Инне. Хотя оператор Виталик не уставал поднимать большой палец, пребывая в постоянном кайфе от снятого материала, Инна склонна была объяснять эту перемену в Сергее Сергеевиче просто издержками усилий имиджмейкеров.

Интересное и насыщенное в жизни всегда будто следует иному временному измерению. И вот все! The game is over. Будто обратная перемотка в монтажке – джип, офицер охраны, серпантин, служебный шлагбаум аэропорта, просьба пристегнуть ремни и привести кресла в вертикальное положение. Можно еще в иллюминаторе попробовать определить те самые горные вершины, что окружают резиденцию, вглядеться в зеленые рощицы, в дороги и крыши, в любой фрагмент той тоненькой визуальной нити, что связывает в памяти настоящее с уже ушедшим.

Впрочем, неизменное единство прошлого и настоящего надежно подчеркивал спящий в соседнем кресле оператор. Да и Инна борьбу с дремотой смогла с переменным успехом продолжать лишь до прихода подкрепления из пищевого резерва «Аэрофлота». Поглощенная еда мгновенно перешла на сторону противника, непомерно отяготив веки.

Инне за последние годы полетать пришлось немало – как срифмовал тот же неизменный оператор, «от Байкала до Ямала». Просторы России нынче бороздят десятки авиакомпаний с яркой, как у команчей, вставших на тропу войны, раскраской на борту. По возможности их услугами лучше не пользоваться, они действительно приняли рынок как боевой вызов, где задача естественна и проста – «держаться до последнего самолета, до последней капли горючего, до последнего пассажира».

Лет шесть назад Инна наблюдала незабываемую картину полностью бодрствующего рейса. Она делала репортаж о российских днях культуры в Казахстане и возвращалась в Москву вместе со всей делегацией на самолете казахских авиалиний. Народные артисты даже в гриме не бывали столь бледными, балерины делали арабески глазами, скрипач, как ребенка, прижимал к себе люльку с малюткой-страдивари. Поданный обед был лишь, что называется, пораспакован и нервно надкушен. Разговоры не ладились даже у конферансье. Особенно растерянным выглядел старичок-органист, до сего дня абсолютно уверенный, что такого богатства звуков добиться от самолета не проще, чем заставить орган летать. Лайнер стонал, выл, ныл, скрипел, свистел, постукивал и потрескивал, как престарелый дон-жуан, стремящийся на ощупь вспомнить забавы молодости.

Но ведь это был не просто самолет! Это был «боинг»! Но по виду, пожалуй, имеющий право не уступать место в метро той самой скрипке Страдивари. А его инговое окончание наводило на мысль о бое в континиусе, о вечном бое, в котором покой не может даже присниться.

Нынешний представитель металлокрылых такого опасения не вызывал, и потому сон, это причудливое и небывалое сочетание бывалых впечатлений, постепенно все же овладел вяло сопротивляющимся сознанием Инны.

Глава 6

Писатель прошлого века, как сам Андрей Васильевич Иволгин любил рекомендоваться последнее время, подошел к стенному шкафу, отодвинул створку, пробежался взглядом по двум дюжинам костюмов и пиджаков.

Палитра воодушевляла – белый, черный, коричневый, синий, светло-серый, лимонный, вишневый, нежно-зеленый, приглушенно-сиреневый, полоска, клетка, точечки и черточки… Часть пуговиц на их бортах, увы, постепенно стали исполнять уже исключительно декоративные функции. Хотя Андрей Сергеевич и старался следить за своей фигурой, последнее время эта слежка носила скорее конспиративный характер.

Кроме того, чтобы не промахнуться с размером, желательно было не надеть тот, в котором сравнительно недавно уже был примерно в аналогичной компании. Впрочем, подобное маловероятно, ибо календарь у телефона педантично хранил информацию не только о будущем, но и о прошлом. Сначала рядом с датой появлялась скупая, напоминающая кардиограмму скоропись «что, где, когда», а затем, уже в назначенный день, неторопливая каллиграфия «в чем». Сегодня вот предстояло открытие выставки в Доме художника. Предыдущее живописное мероприятие три недели назад было снабжено пометкой «шок. пид. беж. жил., ч. руб. и ч. бр.». Что выбрать нынче, учитывая, что на улице несусветная жара, выводящая любой «пид» и «жил» за пределы конкурса?

Обычно процедура эта была нарочито неспешной, почти ритуальной, ибо вовсе не обложки собственных книг, колумбарием замершие за стеклом книжных полок, а именно содержимое гардероба являло ныне для него реальную связь времен, было, так сказать, его «между прошлым и будущим». Кстати, кто-то из великих коллег сказал, что воспоминания – это волшебные одежды, которые от употребления не изнашиваются. Его одежда как раз и была хранительницей воспоминаний. Вы скажете, что это просто пыль на том вон лимонном пиджаке, и он не будет спорить, но как поразительно напоминает она сладкий осадок речей коллег и почитателей на некогда шумных и многолюдных авторских вечерах? Хм, а вот вишневый рукав, кажется, несколько подгулял прошлый раз, заметно урвав шампанского из фужера зазевавшегося хозяина или его случайного соседа. Глянуть, что ли, ради интереса, где это было. А впрочем, какая разница?

С шампанским он был осторожен еще с тех незапамятных времен, когда в ранней молодости года полтора после «Московского комсомольца» проработал в газете «Советская торговля». В одной из командировок, от которых у корреспондентов этого издания традиционно распухали лица и чемоданы, сразу по приезде местный министр пригласил столичного журналиста на узкий банкет по случаю вручения отрасли чего-то красного, республиканского, переходящего.

И первая же бутылка шампанского, нарочито неуклюже открытая взволнованной рукой опытного зама, мгновенно лишила чешский костюм дорогого гостя половины достоинств социалистической кооперации.

Ну, тут, конечно же – всплески рук, молнии глаз, покаянно упавшая на брови седая прядь, сетования на необычайную коварность пятен от шампанского, уверения, что здешняя химчистка перед сей страшной жидкостью, увы, бессильна… «Вот разве что…» И уже через пять минут атмосферу всеобщего сопереживания оживила шикарная финская тройка, цветом и блеском напоминавшая высоколегированную сталь, а значащейся на ярлычке ценой спецовку череповецкого производителя этой стали.

Да, конечно, ты не веришь в эту нелепую цифру, и ты прав, но куда ты денешься? И сколько еще столичных гостей до и после испытали эту отточенную неловкость хозяев? Откупоривалась ведь не бутылка, а истинные намерения приезжего. Расчет на безысходность и здравый смысл был безупречен. Альтернатива отсидеться в гостинице, пробираться темными огородами к поезду, не выполнив задание редакции, а на Казанском прикинуться помощником носильщика едва ли кого-то могла устроить.

Деятели советской торговли, проникавшиеся мгновенным нежным чувством к любому гостю из центра, владели арсеналом фирменного привораживания, даже не снившимся нынешним «потомственно-рекламным Клеопатрам Тиграновнам». И нечаянно-неосторожное обращение с легко выливающимися жидкостями было не из самых сложных в их репертуаре.

Один директор крупного харьковского универсама, армянин, неизменный «санчо-пенсо» областного начальства по поездкам в Москву, как-то, потчуя юного Иволгина коньячком у себя в кабинете, предавался добродушной философии, к которой эта нация независимо от профессии и образования имеет природную склонность. Говорил он приблизительно так: «Вот вы, журналисты, часто говорите – со-вэсть, со-вэсть… А со-вэсть в торговле – понятие спэцифическое. Со-вэсть в торговле, – значительно, будто рекордный вес, поднимая брови и отрывая указательный палец от бокала, – совэсть в торговле – это чувство мэры!» И затем доверительно и просто пояснял: «Вот у мэнэ дэвочка там, в конце зала, соками таргуэт. Знаю, грамм дэсэть всэгда нэ доливаэт. Знаю и молчу. Потому что зарплата у нээ малэнькая. Потому что дэсять грамм больше или мэньше – погоды для пьющэго не дэлают, он нэ замэчаэт. Но вот эсли она разбавлять начнэт, эсли наш совэтский чэловэк дрянь пить будэт, я ее сам под обэхээс подвэду».

«Чувство мэры»… Этого армянина Андрей Сергеевич не раз вспоминал, взирая на сегодняшнюю Москву, где мерилом всего стало уже «чувство мэра», человека по-своему хозяйственного, работящего, инициативного и напористого, хорошего товарища, спортсмена и особенно семьянина. Пожалуй, будь он мэром каких-нибудь прославленных Чеховым Воловьих Лужков, поселение это в кратчайший срок стало бы крупнейшим культурным и деловым центром. Но судьба распорядилась иначе. И нет теперь той Москвы – в которой гулялось ночами в тихом одиночестве или гитарной компанией, в которой все узнавалось и все будто принимало в родные объятья, в которой из сладкого векового радушия порой вернуться домой можно было лишь верхом на фонтане, ибо, кроме поливальной машины, никакой другой транспорт безденежного студента выручить уже не мог. Сегодняшнее высотное иллюминированное гетто чиновников, торговцев, бандитов и их охранников уже не пригодно ни для восхищения, ни для уюта. Во всяком случае, тем, кто до сих пор продолжает говорить «булошная» и помнить, где была собачья площадка с большой буквы.

Город – ежедневно с утра до вечера тебя обшаривающий и оглядывающий, беспрестанно подозревающий в чем-то глазами бесчисленных разномастных секьюрити у банков, офисов, в поликлиниках и магазинах, на парковках и в метро, в переходах и подъездах. Город – глубоко презирающий и в конечном итоге выкидывающий своих провинившихся безденежьем аборигенов за пределы чертаново-куличиков, бесконечно плодящий бомжей двуногих и четырехлапых, застраивающий последние скверики, спортивные, детские и собачьи площадки. Так называемая точечная застройка давно исказила оспой мудрое лицо славного города. Москвоточие было бы вернее. Тем более что недавно объявившаяся из провинции длинноногая падчерица Новая Москва окончательно размыла это понятие.

Когда-то неосторожно приглашенный в одну из дискуссий на столичном телеканале Иволгин сказал, что наше время дало одно безупречное доказательство известной теории «Москва – Третий Рим» – жена цезаря вне подозрений. Долго его на этот канал не приглашали. Во всяком случае, пока мэр не сменился, и московские чиновники не махнули надоевшие кепки на укороченные кожаные куртки а-ля новый шеф. К тому времени Иволгин обнаружил еще один явный признак «римской судьбы» – нашествие (л)гуннов.

Но вернемся к гардеробу. Стальная финская тройка три года спустя помогла молодому литератору Андрею Иволгину быть навеки замеченным руководителем столичной писательской организации, во время важного мероприятия разместившим свой депутатский флажок на лацкане точно такого же изделия братского финского народа. Так они и отличались целых четыре часа средь более темного людского моря лишь значком да размером. Сегодня, увы, как раз тот начальственный размер был бы для Андрея Васильевича предпочтительнее. Его тройка давно покоится в чехле, как знамя части, славной части его жизни.

Части эти были, как ни странно, пожалуй, более цельными, чем полная жизнь. Потому что цели там присутствовали явственнее. Они задавали ориентиры, наполняли энергией, задором, динамикой и гармонией, возвышали, толкали на безрассудство, добавляли яркость, смысл и вкус всему происходившему, приносили удачу и рождали новый азарт.

Парень из областного города писал стихи, да и как было не писать с такой фамилией, постоянно принимаемой за псевдоним. В старших классах начал печататься в местной молодежке. После школы собрался поступать в Литинститут. Приехал. Суровый вахтер, глянув на мальчишку, спросил: «Ты к кому?» А он в ответ почему-то выпалил: «У меня отец здесь работает» – и рванулся на лестницу, на всякий случай сразу на третий этаж и в первую попавшуюся дверь. Человек, сидевший там за столом, показался знакомым. Он добродушно объяснил, что в литературный институт сразу после школы не принимают, только со стажем. Считается, что надо сначала жизнь повидать. И посоветовал Московский университет, на филологический или факультет журналистики. Когда Андрей оказался в коридоре, увидел на двери табличку «Доцент Кассиль».

Совет оценил. И поступил на журфак. С первого раза. При конкурсе семнадцать человек на место. Везение? Возможно. Он и сейчас прекрасно помнит, как в громадном зале писали сочинение. Уже полчаса все писали, открывая немыслимые глубины словесности в складках и деталях своей одежды. А он все никак не мог выбрать тему. Мог и ту, и другую, и третью. Хотя ясно же было, что, как всегда, выберет свободную – «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». А потом лихорадочно писал. В полном цейтноте проверял написанное. И совершенно отчаялся, когда буквально на секунду поравнявшийся с его столом аспирант в дымчатых очках молча возложил указательный перст свой на место отсутствовавшей запятой. Это был перст судьбы. Больше ошибок там не оказалось, а сочинение признали одним из лучших. Сейчас иногда задумывался, почему люди, встреченные в первой половине жизни, были лучше тех, с кем судьба сводила потом. О tempora, o mores?

«Поэтом можешь ты не быть… но корпорацию любить обязан» и делать то, что прикажут, независимо от собственных понятий о чести и совести. Спустя тридцать лет он услышал приблизительно такую интерпретацию прежнего тезиса от человека с писарской фамилией Копиев, бывшего секретаря горкома комсомола, а ныне, как водится, круглолицего приказчика одного из олигархов, и ответил на нее мгновенным экспромтом – заявлением по собственному желанию. Впрочем, обязанности быть гражданином по-прежнему с настойчивостью и регулярностью муэдзина учат нас с экрана то тот, то другой из «круглолицых», высшую власть и, соответственно, остальное имущих и имеющих. Даже молодые муниципальные чиновники стали почти все как один похожи на «смайлики» из соцсетей.

Быстрым пружинистым шагом спустившись с четвертого этажа (лифт он отрицал с тех пор, как прочел в одной из газет, что ежедневное хождение по лестнице вполне компенсирует зарядку – а русскому человеку всегда приятно что-нибудь компенсировать походя), Андрей Васильевич энергично распахнул дверь подъезда, ненароком перепугав попавшуюся навстречу соседку.

«О господи!», – только и воскликнула она.

«Вы мне льстите, Марья Петровна!» – мгновенно ответствовал Иволгин и обычной, слегка танцующей быстрой походкой двинулся к выглядящему заметно моложе своих лет черному «Санта Фе».

Глава 7

Езда по нынешней Москве может доставить удовольствие только маячковому чиновнику, садящемуся в спорткар с головой «шум-а-хер» мажору, отъявленному мозахисту или даме, не успевшей сделать макияж и вдоволь поговорить по телефону с подругой. Городские дороги – простейший и точнейший показатель уровня цивилизации и культуры. Что в обычной жизни на уме, то здесь «на колесе».

На дороге хорошо видно, как люди вообще привыкли достигать любые жизненные цели. Один, кайфуя, подрезает всех без оглядки. Другой на светофоре объезжает тебя, у черты стоящего, и располагается впереди, мешая пешеходам. Третий, не желая ждать своей очереди в общей колонне на шоссе, пылит по обочине, а то и тротуару, чтобы затем нагло втиснуться в ряд перед робким водителем. Кто-то, привыкнув присасываться к госбюджету, и здесь норовит пристроиться в хвост «скорой помощи» или полиции. А сколько тех, кто выбирает резервную, а то и встречную полосу, врубает «аварийку» или демонстрирует движение задом!.. Если судить по лобовым стеклам внедорожников, у нас в стране живут самые счастливые инвалиды. Они соревнуются с самыми скромными владельцами «мерседесов», стыдливо прикрывающими часть своего блатного номера особым фиговым листочком.

Здесь они самоутверждаются. Их мировоззрение предельно одноклеточно: «Все вокруг – лохи и лузеры!» Миром у них правит рейтинг, в данном случае цена автомобиля – «Если ты такой умный, почему не на «Лексусе» или «Кайене»?» Кстати, «крутые» внедорожники, похоже, прибывают в Россию, не доукомплектованные «поворотниками». Смотря по настроению, Андрей иногда «учил» их, нарочито сокращая дистанцию перед очередным поворотом. И тогда они нехотя все же давали знать о своих высоких намерениях остальным смертным.

Своего восьмилетнего брюнета «Санта Фе» Андрей любил, как собственного воспитанника, который не просто понимал мельчайшее его движение, стремление и пожелание, но даже покорно подчинялся минутному настроению, будто подспудно участвовал в принятии решений, абсолютно сливаясь с владельцем в отношении к окружающему, к дороге и жизни. Когда Иволгину говорили о том, что пора бы уже поменять транспортное средство, он убежденно отвечал, что подержанный автомобиль лучше любого психоаналитика примиряет водителя с собственными возрастными изменениями. Да, он уже не тот на старте. Да, больше расход топлива и масла. Да, почаще к нему надо прислушиваться, почаще нужна профилактика. Потускнела внешность, сработались кое-какие детали, появляются несвойственные молодости звуки. Он просто требует большего внимания. Он его заслужил.

Есть, что с ним вспомнить. И за что поблагодарить. Он никогда еще его не подводил. Ни в грибных дебрях, ни в рыбацких захолустьях. Ни одной аварии. Хотя кузов с лестной надписью «классик» все же хранит небольшие следы чужих оплошностей. Однажды, лет шесть назад, не успев вовремя пройти техосмотр, он с ним дерзко и успешно ушел от погони гаишника, раза три-четыре уходил и от недовольных неуступчивостью быкующих джипов. Силы-то у всех лошадиные, а мозги?.. Один из них с надоедливостью осенней мухи преследовал его аж четыре километра в попытках остановить и разобраться «по понятиям». Но Иволгин старался оберегать себя от таких носителей заразы. Сам он на нелепую езду неумелых соседей по дороге реагировал лишь добродушным ироничным комментарием, а то и просто улыбкой.

Вот и сегодня все было как обычно, если не считать, что, уже въезжая на парковку перед выставочным залом, Иволгин вдруг почувствовал легкий толчок сзади. Вышел и, увидев широко испуганные глаза и молитвенно сложенные тонкие руки хозяйки «пежо», оглядел свой ничуть не пострадавший бампер, махнул рукой и улыбнулся. Женщин, ищущих близости на дороге, он, как правило, добродушно пропускал, с удовлетворением принимая затем аварийные сигналы их благодарности. А здесь они с милой мадонной из «пежо» и вовсе через пару минут наверняка встретятся в одной вернисажной массовке.

Не большой любитель публичных сборищ, Иволгин в последние годы все же посещал подобные мероприятия. Может, для того, чтобы по привычке быть в курсе так называемой культурной жизни, а может, и просто с целью напомнить о себе. Но, скорее, потому, что эти редкие встречи все-таки были неким отголоском прежнего тесного и неформального общения творческой интеллигенции. И пусть уже не на собраниях и не в дубовом зале ресторана или расписном буфете Дома литераторов, но они и сейчас говорили на одном языке, замешанном на общей истории и эрудиции, образах и аллюзиях. Здесь были, в основном, люди дневные, светлые, а не эти ночные «звезды», яркие бабочки и блеклые слепни гламурных тусовок.

Случалось, конечно, что те ошибались дверью, пытались щуриться и мудрить свои девственные лобики, но вскоре исчезали пудрить свои более опытные носики.

Первым, с кем уже при входе столкнулся Иволгин, был его давний товарищ Саша Нелюбов, когда-то влиятельный литературный критик, главный редактор издательства, чьего внимания и оценки искали и боялись многие маститые литераторы и издатели. Но кому нынче нужны критики? Эти суровые остроумцы, эстеты-эрудиты? Нужны обозреватели сплетен, воспеватели брендов, мастера окололитературных эскорт-услуг. Нелюбов перебивался коротенькими заметками в одной из газет да редактированием бреда успешных графоманов. Его близорукие глаза, кажется, стершись об это шероховатое чтиво, стали еще более близорукими, растерянно и обреченно взирающими на мир сквозь стекла очков.

Они вместе прогулялись по экспозиции, встретив в самом дальнем от входа зале предводителей непримиримой оппозиции – Остапа Мадагаскарова, Люсю Тлетворскую, Диму Рычкова и их нынешнего лидера немногословного, но величественного Артемия Аврального. Скорее всего, они расположились там, чтобы ненароком не поздороваться с прибывающими представителями официальной власти. Впрочем, «чиновных» пока никого и не было, если не считать нескольких представительниц Министерства образования, или, как теперь принято их называть, Баб-ЕГЭ, которые в фойе дожидались официального открытия. Напротив них в глубоком раздумье стоял известный постмодернист Туманский, автор кинохита «Унесенные ветром революции».

– Вы Иволгин? Можно вас на секундочку? – раздался откуда-то из-за спины чей-то мурлыкающий голос. Андрей обернулся. К нему обращался какой-то незнакомый человек с длинной седеющей шевелюрой, с которой при каждом резком движении, как с новогодней елки, что-то сыпалось, укрывая порошей потертый вельветовый пиджак. А не резких движений просто не было, ибо каждую фразу он сопровождал энергичным взбрыкиванием головы.

– Мы с вами еще незнакомы. Но я давно хочу взять у вас интервью. Меня интересует один эпизод из вашей биографии. Моя фамилия Черный, я из еженедельника «Литературная рефлексия».

«Да хоть “Анорексия”!» – хотел было ответить Андрей, уже читавший опусы этого скандального автора. Он был такой же Черный, как «Санта Фе» Иволгина после осенней поездки по бездорожью.

– Я склонен комментировать биографию только после ее окончания. А этого, как вы видите, еще не произошло, – максимально вежливо ответил Андрей и шагнул в сторону.

Вернувшись в фойе, Иволгин и Нелюбов оказались в уже изрядно увеличившейся толпе. Ближе к подиуму теснились олигархи с экспериментальными моделями жен и одинокие разведенные чиновники. Рядом несколько звезд эстрады с недавно полученными госнаградами на груди, в том числе и топ-певица сезона Пуся. Она все время поднимала свой подбородочек, подносила к нему кисть правой руки, изображая задумчивость утонченной натуры. Хотя утонченной натурой можно было бы назвать разве что ее серое вещество. Впрочем, она была женщиной в своем роде действительно эффектной. Все ее части отдельно, пожалуй, можно было бы счесть даже красивыми – голова, шея, бюст, бедра, но все это было несколько несоразмерно и присоединено одно к другому будто в спешке, под самыми причудливыми углами. И потому с ее осанкой без транспортира разобраться было довольно сложно. «А ведь им, наверное, не понравилось, если бы их удостаивали фанерных дубликатов орденов и медалей, хотя сами они этим материалом щедро награждают публику», – вдруг подумалось Андрею.

Вокруг популярных детективщиц Пелагеи Пунцовой и Татьяны Осиновой образовался большой кружок литераторов-топонимов – Ряжский, Тульский, Смоленский, Житомирский… Иволгин представил, что, знакомясь с ними подряд, слушая их псевдоимена и на секунду вглядываясь в иллюстрации этих имен, с мушкетерскими усиками и шкиперскими бородками, трудно избавиться от иллюзии всешутейшего собора императора Петра Алексеевича.

Причем псевдонимы эти были строго ограничены определенной широтой. Все, что южнее, давно было занято более авторитетной частью новейшей российской элиты. Ни один литератор просто не рискнул бы назваться Кутаисским, Сухумским или Бакинским. Впрочем, со стороны они старательно копировали позы хрестоматийной чернецовской композиции парада на Марсовом поле, в которой если и нет Пушкина с Жуковским, то есть, по меньшей мере, несколько тучных баснописцев обоего пола.

Пунктуальный Иволгин, равнодушно пройдясь по залам и не обнаружив ничего западающего в душу, уже начал посматривать на часы:

– Не «Мариинка» же, пора и начинать.

– Ждут замминистра Виляева, – бесстрастно откликнулся Нелюбов. – Он опаздывает… Причем всегда.

– Ну, допустим, в Москве не опаздывает только тот, кто не спешит, – миролюбиво заметил Иволгин.

– Нет, Андрей, в данном случае этим нарочито подчеркивается статус. Только когда предполагается кто-то еще починовнее, он обязательно является минут за пятнадцать до начала. Значит, сегодня он – персона номер раз.

– Да, да. Я помню, что из-за Акакия Акакиевича однажды весь департамент не работал, – с улыбкой откликнулся Иволгин.

– Ты шутишь, а я, кстати, у него был недавно в министерстве, – продолжил Нелюбов. – Порекомендовали меня, понимаешь, в качестве кандидата на одну нечиновную, но руководящую должность. Тебе ли мне говорить, что наши мини-стерства – на самом деле макси-стервства? Но куда денешься? Работа предлагалась неплохая, да и знакомая мне. Для начала проторчал около часа в приемной. Наконец, Григорий Иванович подъехали. Пришлось подождать еще минут десять – он менял выездной галстук на местный, в масть кабинета. У них ведь, сам знаешь, зарплата по минимуму, зато за особые условия – галстук там, пиджак в любую жару, общение с народом – идет максимальная доплата.

Наконец, пригласили. Поздоровались. Перстом указал мне на кресло, а сам начал перебирать перекидной календарь на столе. Сосредоточенно и упорно, страничка за страничкой, будто червонец там потерял. Этак минут пять прошло, за которые я, видимо, с помощью резной мебели и инкрустаций на столешнице должен был проникнуться величием его власти. А потом взглянул он на меня – и, как сваренное всмятку яйцо, чтобы легче отколупывать, обдал холодным концентратом своего канцелярского опыта. Спросил, в чем собственно ин-но-вация моей кон-цепции. И тут же минут на семь пошла фонограмма, где он, карьерный чиновник, мне, ну пусть среднему, но все-таки творцу, говорил о важности и необходимости исключительно творческих, амбициозных подходов к сложнейшим вызовам современности.

Я сразу понял, что я ему не интересен, но, по его мнению, он почему-то обязательно должен быть интересен мне. Для него каждый проникший к нему сквозь секретаршу – уже вызов современности.

А напоследок – вообще прикол! Вышел из-за стола, рабочая часть которого, кстати, наполовину была заставлена обелисками собственных фотографий, и вдруг уточнил, всегда ли у меня такая вольтеровская улыбка?

– Ну, а ты что? – рассмеялся Иволгин.

– А что я? Я понял, что вопрос решен. Вольтеры им в капралы, как водится, не нужны. Или ты думаешь, если бы я ответил «не всегда», он бы сказал «проверим»? Мне оставалось только подтвердить, что к Мари Франсуа Аруэ действительно как-то не очень благоволила государственная фортуна, и услышать напоследок недоуменное «А при чем здесь Ле Пэн?..» Значит, хоть что-то услышал… Вот такая у нас теперь элита.

– Да, элита, старичок, как и многие другие продукты, нынче у нас по большей части контрафактная.

– Это ты верно определил, – хмыкнул Нелюбов. – Наша элита – за углом разлита.

Тут к ним сквозь толпу просочились вечно суетящийся и вертящий головой в поиске носителей основных примет современности прозаик Роман Косицын и поэт Юрий Родов, известный своими легендарными розыгрышами и мистификациями, в частности, переводами стихов известной латышской поэтессы. Причем то, что стихов она не пишет и на латышском языке ее стихов не существует, выяснилось уже после вручения девушке премии Ленинского комсомола. Этакая Черубина де Габриак брежневской эпохи. Поздоровавшись, Юрий сразу озабоченно произнес:

– Слушайте, мне тут из Литфонда звонили, что надо за каким-то новым билетом подъехать.

– А из какого? Их теперь два. И у всех новые билеты, – усмехнулся Иволгин.

– Не два, а три, включая московский, – уточнил все и всегда знающий Косицын. – Они-то как раз в поликлинику оформляют, бывшую горкомовскую. Это, собственно, единственное, что осталось.

– Ага. Был я в той поликлинике, – поджав губу, заметил Родов. – К врачу записаться – через две недели, результаты анализов – через неделю, запись на УЗИ – еще две недели. Бесплатная медицина сводится в итоге к бесплатному патологоанатому.

– Ну, ведь была же своя поликлиника на «Аэропорте» – профукали, – театрально развел ладошки Косицын.

– А чего не профукали-то?! – громко, но абсолютно бесстрастно констатировал Родов. – Нам ведь много не надо. Была бы славы яркая заплата на ветхом рубище певца. Правда, лучше, когда эта заплата не просто славы, а Славы Зайцева. И лекарство наше одно – глоток свободы! Панацея для творца! Только вот свобода оказалась не жидкой, даже не жиденькой и не газообразной, а твердой… обглоданной и брошенной костью. Дома творчества были общие, строились на общие писательские деньги от Балтики до Иссык-Куля. Все обрели независимость – Россия ни при чем. А вот Переделкино, конечно, осталось общее, и отдыхает, как и прежде, всяк сущий в нем язык.