Текст книги "7 красных линий (сборник)"

Верблюды, акулы и другие насекомые

Тамара ездила в Египет. Из всех достопримечательностей ей больше всего запомнилась туземная фауна. Фауна стремилась досадить Тамаре всеми доступными способами, с первых минут принялась портить ей впечатления от отдыха.

Тамара с Галкой приехали на курорт и прямо из гостиницы отправились гулять. Тут-то местные обитатели и дали о себе знать. Сначала на прогулке на Тамару косо посмотрели верблюд и араб-погонщик. Тамара насторожилась. Кто из этих двоих смотрел косее, она не запомнила, в памяти отложились только смутные ощущения злонамеренности: верблюд явно собирался плюнуть, а араб – поцеловать. Араб Тамаре как-то сразу не понравился, лицо его доверия не внушало, Тамара скорее позволила бы целовать себя верблюду. По здравому размышлению она решила с обоими держаться надменно и никому из них не позволять фривольностей. К счастью, верблюд не настаивал, а араб очень скоро переключил свое внимание на Галку.

Галка – девушка незамужняя, свободная, она имеет право уделять свою благосклонность хоть арабам, хоть верблюдам. Она подмигнула арабу, показала на верблюда и спросила:

– Верблюд, хау мач?

Араб расплылся в улыбке, закивал, показал на пальцах стоимость табуна верблюдов. Тогда Галка сказала:

– Нет, нет, мне только покататься, мне не насовсем! Хау мач покататься?

Араб принялся торговаться. За десять минут Галке удалось сбить цену до стоимости одного верблюда, дальше араб отказывался снижать расценки. Знаками он объяснил, что у него семеро детей, еще столько же у верблюда и всех их нужно кормить. Галка сказала Тамаре:

– С ними замучаешься спорить, я аж вспотела! – и расстегнула верхнюю пуговичку на рубашке. В этот момент произошел обвал акций на бирже верблюжьих перевозок. Араб сразу же согласился везти Галку хоть до самого Каира, притом почти задаром. Вероятно, надеялся, что в пути ей станет еще жарче. Нахальный тип.

Тамара кататься верхом отказалась, она взяла на изготовку фотоаппарат и стала запечатлевать Галку, объезжавшую верблюда. Потом они отправились на пляж, там Тамара поняла, что неприятная фауна Египта не исчерпывается верблюдами. Они с Галкой зашли по пояс в воду, только начали получать удовольствие, как Тамару укусила акула. Ну, или, по крайней мере, собралась укусить.

Собственно, была ли это и в самом деле акула, осталось загадкой. Никто ведь не вглядывался в воду, вполне возможно, то была вовсе и не акула, а голодная барракуда, электрический скат или вообще рыба-молот. Тамара допускала даже, что к ее лодыжке прикоснулась не рыба, а какое-то другое хищное морское создание. В тот момент важна была не зоологическая классификация кровожадной твари, а ее преступные намерения. Никаких сомнений быть не могло: это было самое настоящее покушение на укушение. Трогать свои лодыжки Тамара позволяет только мужу и даже в нем не может быть до конца уверена. Тамарин муж постоянно выражает желание укусить Тамару за нежную ножку. Было ясно, что животным, поднявшимся из мрачных глубин к Тамариным ногам, двигало то же природное стремление всех живых тварей вонзить в эти ноги свои зубы.

Тамара не стала дожидаться, пока плотоядная гадина начнет свой завтрак, она выпрыгнула из воды почти полностью, оглашая визгом пляж, потом с плеском рухнула обратно в воду. Этот номер она повторила три или четыре раза. Потом Галке удалось ее убедить, что если зверь все еще не растоптан насмерть, то, по меньшей мере, деморализован и сейчас улепетывает со всех плавников. Тогда Тамара немного успокоилась, вышла из воды и отправилась в номер.

Галка возвращаться отказалась. На пляже было полным-полно молодых, условно неженатых мужчин, ей хотелось узнать побольше об их намерениях по отношению к ней, Галке. Тамара сказала:

– Ну и ладно, только возвращайся не слишком поздно, а то дверь не открою.

Галка проводила ее до номера и рысью умчалась покорять пляжи, а Тамара осталась в полном одиночестве. Тут египетская фауна решила нанести ей последний, сокрушающий удар.

Тамара сидела на кровати, мирно читала журнал, солнце светило в окошко, ветерок надувал занавески, ничто не предвещало беды. В этот момент в окно, весело стрекоча, влетел таракан.

Приличный богобоязненный русский таракан был хорошо известен Тамаре. Он мал, плюгав и забит, у него иммунитет к отраве, а заслышав слово «тапок», он немедленно прячется под плинтус. Другое дело – египетский таракан.

Египетский таракан ведет свое происхождение непосредственно от верблюда, ростом он с женскую ладонь (во всяком случае, Тамаре так показалось), он умеет летать, а его загорелое лицо светится наглостью и вольномыслием. Он считает себя вправе вторгаться в частную жизнь любой приглянувшейся туристки и делает это с непринужденностью профессионального казановы. Он не джентльмен. Влетая в чье-либо окно, он не приподнимает цилиндр, не кланяется и даже не удосуживается представиться присутствующим дамам, а просто сразу планирует к ним под кровать. Таракан, влетевший в Тамарино окно, так и поступил. Возможно, он был убежден, что это его собственный номер. Тамара замерла, внутри у нее все похолодело, она поняла, что на этот раз коренные египтяне до нее добрались. Она набрала в легкие воздуха и пронзительно завизжала.

Таракан тоже замер под кроватью – во всяком случае, Тамара не слышала, чем он там занимается. Наверняка, готовился к нападению, расправлял усы, натачивал клешни, тряс хитином. Тамара поняла: нужно спасаться. Каждая секунда была дорога. Одним прыжком она пересекла номер, моментально вскочила с ногами на Галкину кровать и сразу же обернулась, чтобы не оставаться к таракану спиной. Всем известно, что таракан подл и нападает в основном сзади.

Ее худшие предположения подтвердились, таракан уже успел выдвинуться из-под ее кровати на два корпуса, вытаращив глаза и изумленно шевеля усами. Тамара поняла: он перешел в наступление – и снова испустила вопль, полный отчаяния и децибелов.

Таракан остановился. Связываться с истеричками ему не хотелось. Сопровождаемый криком Тамары, он убежал под тумбочку.

Через секунду в номер вбежала Галка, позади нее толпился персонал отеля и заинтригованные Тамариными криками туристы, в толпе любопытствующих не было разве что верблюда. Тамара сказала:

– Он там! Там! Под тумбочкой!

Галка храбро заглянула под тумбочку, сказала:

– Ого, таракашка!

В номер вошли две горничные отеля, отодвинули тумбочку. Под ней лежал таракан, прижимая лапки к сердцу.

– Он умер, – сказала Галка. – Томка, перестань кричать. У него от твоих криков сердечный приступ.

Тело унесли. Тамара приободрилась и позволила увести себя в бар, лечить нервы алкоголем. Фауна Египта заставила ее понервничать, но она нашла на нее управу.

– Только на верблюдов так не кричи, – попросила ее Галка. – Не расплатимся.

Тамара пообещала, что не будет кричать, если только верблюды прекратят влетать к ней в окно без предупреждения. В противном случае она за себя не ручается.

– Буду уничтожать их криком еще в воздухе, – сказала она. – А пусть не лезут.

До самого конца Тамариного отпуска фауна Египта обходила ее стороной.

Во избежание.

Мишенька

Мишеньку с детства оберегали от мира. Мир большой и гадкий, а Мишенька маленький, хрупкий и ранимый. Соприкосновение с миром, считали взрослые, повредит Мишеньке больше, чем миру.

Поэтому хрупкий Мишенька в самом нежном возрасте усвоил, что главная обязанность окружающих состоит в том, чтобы всячески его ублажать, а всякая попытка уклониться от этой почетной обязанности должна быть незамедлительно пресечена. Когда Мишеньке было пять, он выбрасывал в окно игрушки и метко швырял тарелку с кашей прямо в бабушку. Родители спрашивали его:

– Мишенька, тебе не стыдно?

Мишенька сверялся с внутренними ощущениями. Внутренний мир был богат и изобиловал позитивными переживаниями: гармония – есть, удовлетворение содеянным – вот оно, готовность повторить – в наличии. Мишенька заглядывал в тот уголок своей души, где, по его прикидкам, должно было быть стыдно. Стыдно там не было. Комплексов по этому поводу Мишенька тоже не обнаруживал, хотя окружающие неоднократно интересовались, не совестно ли Мишеньке за свое поведение. Мишенька застенчиво улыбался.

Собаки во дворе обходили Мишеньку стороной, пожилой соседский кот перенес два инфаркта и с затаенным ужасом ожидал третьего. Вся группа детского сада на выпускном утреннике вздохнула с облегчением и попросилась на второй год, лишь бы не попасть в школу в один класс с Мишенькой.

Но больше всех страдала семья. Когда Мишеньке было двенадцать, он с помощью обычного гвоздя превратил новую «Хонду» отца в шедевр авангардистского искусства. Гвоздь потом стал частью другой инсталляции: с его помощью Мишенька приколотил папин ноутбук к столу. Мишеньке не купили давно желанную игровую приставку, и серьезность этого преступления определила степень суровости наказания.

Традиционно воспитанием Мишеньки занималась мать, но в тот день эффективность выбранной ею политики была поставлена под сомнение. Отец вынул из брюк ремень и самым решительным образом принялся за внедрение семейных ценностей в сына, после чего тот был отправлен в угол. По дороге к углу Мишенька взял со стола отцовский телефон и выбросил в форточку. Это была война, и он был намерен одержать в ней верх.

Отец капитулировал первым. У Мишеньки еще не начали прорезываться первые усы, когда папа заявил, что намерен эмигрировать в Бразилию и просить у местных властей политического убежища. Он планировал загореть до неузнаваемости и примкнуть к какой-нибудь общине негров на затерянной банановой плантации, вдали от тоталитарного режима родной квартиры и некоторых волюнтаристов в частности. Сборы заняли ровно минуту, с собой отец взял только паспорт и набедренную повязку. Мать плакала, но Мишеньку жалела: ребенок остался без отца.

Мишенька между тем мужал и к восемнадцати вырос в лобастого здоровяка. Когда для него пришло время первой любви, Мишенька обнаружил, что место в его сердце давно занято самой подходящей для этого персоной – его собственной. Тем не менее Мишенька начал знакомиться с девушками.

Наташа, Женя и Оля оказались редкими стервами и эгоистками, Мишенька отверг их кандидатуры сразу после того, как они отвергли его. Затем, накануне двадцатилетия, в жизнь Мишеньки вошла девушка Света.

Правда, не прошло и недели, как девушке Свете захотелось оттуда выйти и больше никогда, никогда не возвращаться. Но у Мишеньки уже случилась любовь. Он звонил Свете на телефон и начинал сопеть в трубку:

– Свет, ну когда мы встретимся? Давай сегодня встретимся, Свет!

Света вопрошала:

– Миша, у тебя совесть есть?

Мишенька привычно сверялся с внутренним миром. Всего было в избытке, кроме совести. Света перестала отвечать на звонки, тогда Мишенька заступил на почетный караул в ее подъезде. Он даже рискнул постучаться в дверь, но ему открыл Светин папа. Дочь уже ввела его в курс происходящего, так что он встретил Мишеньку, радостно потирая правый кулак.

– А вот и ты, – сказал он. – Выбирай, что тебе сломать: нос или руку?

Мишенька поспешно отступил. Светин папа был не боксером, а всего лишь таксистом, но скрутить Мишеньку в баранку мог одной левой.

До конца недели Мишенька изводил Свету регулярными бдениями под окнами. Он кидал в окна камешки, издавал призывные крики лося, тоскующего по самке, даже бранился, но все было тщетно. Света оставалась непреклонна.

Через три дня расписание осады знал весь дом. Мишенька заявлялся ближе к вечеру и принимался звать любимую по имени. Соседи выходили на балконы, советовали Мишеньке разные места, куда он мог бы пойти, вместо того, чтобы бесцельно слоняться по двору. Мишенька огрызался, однако дежурства не бросал. Соседи звонили в полицию, там отвечали, что приедут, как только Мишенька примется за насилие и грабежи. Пресечение несчастной любви не входило в компетенцию органов. Света жаловалась папе, но стоило тому появиться во дворе, Мишенька таял без следа, словно стеснительное привидение при первых лучах восхода.

В воскресенье привидение замаячило во дворе уже в три часа пополудни. Чтобы скрасить томительное ожидание, оно принесло с собой бутылку рябиновой настойки и палку колбасы и с этим нехитрым провиантом уютно устроилось на детских качелях. Мамаши, выгуливавшие молодняк во дворе, спрашивали Мишеньку:

– Молодой человек, как вам не стыдно? Здесь дети гуляют!

Понятное дело, в таком сложном вопросе даже старик Шопенгауэр не разобрался бы, не остограммившись. Мишенька отхлебывал из горлышка и глубоко задумывался.

В половине седьмого Мишенька отправился за четвертой бутылкой. Весь дом, затаив дыхание, наблюдал с балконов, как Мишенька совершает чудеса прямохождения.

К девяти часам чудеса иссякли, и Мишенька мирно отошел ко сну. Морфей внезапно обнял его на скамеечке под тополями. Там его и нашел тремя часами позднее Светин папа, возвращавшийся с работы. Вглядевшись в тело, он произнес свое сакраментальное:

– А вот и ты! – и недолго думая, загрузил бесчувственного Мишеньку в свой автомобиль с шашечками. Мишенька ворочался на заднем сиденье и мычал сквозь сон, он не любил, когда ему мешали спать. Светин папа выгрузил Мишеньку в самом центре города, в маленьком сквере, под памятником Ильичу. Уложив Мишеньку на зеленую травку, он заботливо подложил ему под голову кирпич.

Себе на память он забрал всю Мишенькину одежду. Взамен нее он оставил Мишеньке послание, написанное черным маркером прямо на лбу: «За одеждой приходи завтра. Очень жду. Николай».

Свидетелями Мишенькиного пробуждения были несколько ранних птах, весело чирикавших на голове Ильича, да пожилая такса, гулявшая с хозяйкой. Такса удивилась, но не подала виду, а ее хозяйка возмущенно сказала:

– Молодой человек! Вам не стыдно?..

Мишенька продрал глаза. Ночью, насколько он помнил, стыдно ему не было. Неудобно – пожалуй, прохладно – без сомнения. Даже самая теплая июльская ночь не могла обеспечить Мишеньке того комфорта, в котором он привык вкушать сон. Мишенька поднялся, и тогда на его спине хозяйка таксы смогла прочесть слова, написанные все тем же маркером:

«НЕТ, МНЕ НЕ СТЫДНО!»

В таком виде, облаченный только в краткие сентенции, он короткими перебежками добрался до задворок какого-то магазина, где разжился картонной коробкой из-под печенья. Препоясав ею чресла, Мишенька отправился домой, старательно избегая центральных улиц. Встречные пешеходы радовались нечаянному зрелищу, некоторые даже аплодировали. К тому моменту, когда Мишенька добрался до дома, ему удалось продлить жизнь доброй сотне человек. Соседка по подъезду, встретившись с ним на лестнице, сказала:

– Михаил! И не стыдно вам?..

И проводив глазами его удаляющуюся спину, сама себе ответила:

– Понятно.

За своими пожитками Мишенька не пришел ни в этот день, ни в последующие.

Было ли ему стыдно или на то были иные причины – истории неведомо.

Провинция

Деревня наша маленькая, но гордая. И начальство у нас мелкое, но гордое. Нет на свете никого горделивее, чем мелкое начальство.

Когда у начальника одной серьезной Конторы случился юбилей, он не стал приглашать своих коллег, а вместо этого пригласил все свое Высокое Областное Начальство.

– О! – сказало Высокое Начальство. – Провинция! Шашлыки! Сауна, водка, стерлядка!

И согласилось. Сняло тугие галстуки с натертой выи, сняло строгие черные пиджаки и белые рубашки и облачилось в свитера, джинсы и свежую щетину, потому что кто в этой сибирской глуши оценит настоящий галстук от Кельвина Кляйна? Да никто.

А надо заметить, что деревня наша стоит на берегу одной сибирской реки, которая, если об этом будет уместно сказать, протекает. А дорога, ведущая в областной центр, находится на другом берегу этой же реки. Так вот, пикантный момент ситуации заключается в том, что моста через эту реку – нет.

Издревле существует в нашей деревне народная забава – перед каждыми выборами главы районной администрации очередной кандидат обещает построить мост и по существующей (тоже очень древней) традиции обещание не сдерживает. Между тем суровые сибирские мужики давно приноровились и не воспринимают реку как какое-то серьезное препятствие. Зимой река замерзает, и мужики протаптывают тропу к противоположному берегу, а когда проходит ледоход, пускают через реку паром.

Самое неприятное случается по весне, когда паром только-только начинает ходить. Потому что река в это время разливается очень широко, и паром ходит за много километров от деревни, туда, где к противоположному берегу можно хоть как-то пристать. И переправа занимает несколько часов – от полутора до трех, а то и четырех. Чтобы процесс переправы шел быстрее, пускают несколько паромов.

На самом деле эти паромы – небольшие буксирчики. В том месте, где у парусников располагается бушприт и скульптурная тетка с сиськами наголо, у буксира ничего подобного нет, а вместо этого там привязана металлическими тросами здоровенная баржа. Вот на эту баржу и забираются люди, заезжают машины и даже автобусы, и потом буксир пыхтит и пыжится, выруливает по реке, пихая перед собой эту баржу вместе с чертовой уймой людей и техники на ней.

И вот Высокое Областное Начальство в составе нескольких чрезвычайно важных людей прибывает на дальний берег и с нетерпением грузится на паром, чтобы, преодолев бурные воды и течения, добраться до нашей деревеньки, где уже маринуется шашлык, где уже заказана сауна, где водка остывает в холодильниках, и к ней припасен ядреный соленый огурец в трехлитровой банке.

Пройдено уже более половины пути, и Начальство предвкушает скорый блаженный отдых, как вдруг у Вселенной просыпается чувство юмора.

Другой, тоже служащий паромом буксир, который толкает аналогичную баржу с чертовой уймой других людей и техники, внезапно испустил дух. Что-то сломалось в нем, и буксир перестал плыть целенаправленно, впал в дрейф и направился куда-то к Северному Ледовитому океану.

Команду этого второго парома не прельщали лавры Папанина и Чилингарова, поэтому они связались с командой первого парома и попросили помощи.

Разумеется, первый паром бросил все свои дела и помчался на выручку коллеге.

Нет, я серьезно. Суровые матросы молча отцепили от буксира стальные тросы, удерживающие баржу, и привязали ее, вместе со всеми людьми и техникой, прямо посреди реки к какому-то подвернувшемуся бакену. Народ и удивиться как следует не успел, а буксир, избавленный от тяжелого груза, бодро хрюкая двигателем, уфырчал куда-то по реке и скрылся не то за поворотом, не то за горизонтом.

Кто-то робко спросил:

– Э… А что это было-то?..

Но ответа не получил.

Час спустя народ на барже начал волноваться. В самом деле, получалось как-то неудобно. Всех дома ждали голодные дети, жены, любовницы. Особенно нервничало Высокое Областное Начальство. Их ждала стерлядка, шашлык и сауна, а прозябать посреди реки на ржавой барже, будучи привязанными к бакену, не входило в их представление о правильном времяпровождении в деревне. Начальство выходило к борту баржи, вдумчиво изучало бакен и берега реки и затем, выбросив окурок в реку, медленно и внушительно произносило в пространство:

– Вот ты ж сука, а! – и возвращалось в машину. Там Начальство расчехляло сотовый телефон и звонило юбиляру, в изысканных выражениях не давая ему о себе забыть.

Через два часа речитатив, провожавший окурок в последний путь, стал намного более внушительным и долгим.

Когда истек третий час, на рассмотрение были вынесены альтернативные варианты покидания баржи. С большим отрывом лидировал вариант «вплавь», но пробовать никому не хотелось. В мае сибирские реки не располагают к купанию. Поэтому после четырех часов заточения на барже Начальство приступило к обсуждению вопроса об изощренных пытках и утонченной мести команде буксира, если таковая вообще вернется. Сигареты кончились почти у всех, и было очевидно, что вскоре встанет вопрос о том, кого съедят первым.

Буксир вернулся через шесть часов. Последний час Начальство сидело нахохлившись, молчало и с ненавистью глядело на отвратительно знакомые берега реки. Завидев приближающийся буксир, кто-то буркнул:

– Суки.

Буксир отцепил баржу от бакена и повлек ее снова к деревенскому берегу. Люди на барже приободрились и почувствовали себя пассажирами «Титаника», который неожиданно всплыл и снова принял всех на борт.

Едва сойдя на берег, Высокое Начальство приветствовало провинцию витиеватой руганью и приказало незамедлительно доставить себя в Контору, где трепетно дожидался их приезда именинник. Юбиляр уже догадывался, какого сорта подарков ему следует ожидать от гостей.

Но Вселенная в тот день была весьма расположена к шуткам и на достигнутом решила не останавливаться.

За несколько дней до описываемых событий один из охранников Конторы, находясь на дежурстве, одновременно умудрился каким-то непостижимым образом оказаться в машине, с какой-то бабой, пьяным и к тому же врезавшимся в столб где-то довольно далеко от своего боевого поста. В связи с этим досадным инцидентом все прочие охранники Конторы пребывали теперь в состоянии параноидальной бдительности и целомудренной боеготовности. Еще будет уместно заметить, что Высокий Начальник, одетый в джинсы и толстовку, ничем не отличается от одетого аналогичным образом деревенского мужика, разве что мозоли у Начальника не на руках, а на другом месте, говорить про которое мы тут не будем. Поэтому когда группа уставших, грязных, голодных и обросших дневной щетиной Начальников появилась в поле зрения доблестных охранников, бдительно стороживших подступы к Конторе, их немедленно остановили.

– Кто такие? Чего надо? – начал опрос один из охранников.

Он не знал Областное Начальство в лицо, и это была первая из совершенных им ошибок.

Высокие Начальники, еще не успевшие отойти от утомительного пути и еще более утомительной отсидки на барже, отнюдь не были расположены к задушевным беседам с охранниками, вставшими между ними и вожделенной сауной с шашлыками. Поэтому Начальники выдали охранникам краткое и емкое указание, в котором обозначили вектор их дальнейшего движения.

Охранники, как уже было сказано, не знали никого из Областного Начальства в лицо. Перед ними стояли несколько небритых, озлобленного вида мужиков, пытающихся нагло и бесцеремонно прорваться в помещения Конторы. Охранники поняли, вот он – шанс реабилитировать себя в глазах своего маленького, но гордого начальства, – и совершили свою вторую ошибку.

Охранники заломали Высокому Начальству белы рученьки за спины и уложили небритостями прямо на прохладный мраморный пол холла. После чего бодро отрапортовали юбиляру о достигнутых успехах.

Будь я режиссером в театре, я бы закончил немой сценой: Высокое Начальство, нежно прижимаемое коленями парней в форме к освежающему полу, налитыми кровью глазами смотрит на юбиляра, замершего у входа в холл. Охранники тоже приветливо взирают на своего шефа, как бы говоря ему: «Сюрприз!» На лице юбиляра отчетливо читается недоумение вперемежку с ужасом, уши поникли, рот раскрыт, глаза прозрачны, как горный хрусталь. Из папки, которую он держит в руке, медленно выпадают какие-то листки.

Опустим занавес над этой печальной сценой.