Текст книги "Срезающий время"

Запланированные три-четыре дня в Туле плавно перетекли в неделю. Полушкин все же попытался заинтересовать оружейников новым штуцером. Даже устраивал показательные стрельбы, ходил с аршином в поисках пули, хвастался, уговаривал, приватно общался с представителем казенного завода и лишь на девятые сутки, когда я сумел пристроить к купеческому обозу нанятых рабочих, мы смогли осознать, что более тут ничего не держит. Никто так и не заинтересовался новинкой, но поручик, похоже, не унывал. За день до нашего отъезда мы были приглашены на обед к тульскому градоначальнику, и похоже, Иван Иванович воспринял это событие по свою душу. То, что приглашение появилось в результате небольшой интриги управляющего конторой Анфилатова, я уточнять не стал (зачем лишать даже призрачной надежды?). Приглашение банально было куплено. Деликатный обед, украшенный всеми вычурами утонченного вкуса: нежнейший ростбиф, телячья лопатка, свиные ребрышки, выдающийся цыпленок или в высшей степени достойная похвалы осетрина. Искрящееся шампанское в бокалах, тосты: за здравие возлюбленного монарха и его августейшего дома, за градоначальника и его опору с нашей стороны, и прочие, в соответствии с этикетом и настроением. За всяким тостом стук ножей, ложек, вилок заглушался приятным пением какой-то певицы под аккомпанемент флейты. Полушкин все ждал, когда с ним заговорят о его проблеме, но этого не случилось, и его заняла какая-то дама. Зато в процессе поедания и питья совершенно случайно появилась интересная информация о столь нужном мне человеке, за которую совершенно было не жалко потраченных пятидесяти рублей. И поведал мне ее полицмейстер. Одним из качеств, в которых он обладал безграничным преимуществом перед всеми нами, была его способность вспомнить все вкусные обеды, случившиеся в его жизни. Еще бы, не о службе же ему ворошить память, где он был абсолютным профаном. Оно и понятно, ведь огромную часть его счастья в бытие составляла именно еда. Господи, поначалу я его еле терпел, а затем, знаете, стало даже любопытно. Его гурманство казалось весьма интересно, а его рассказы о запеченном поросенке возбуждали аппетит не хуже вовремя поданного аперитива. Служебными качествами он не обладал, следовательно, не жертвовал и не развеивал никаких душевных фондов, посвящая все свои силы и мастерство описаниям радостей и пользы для своей утробы, а потому всем всегда было приятно слышать, как он воспевает рыбу, птицу и мясо, а также самые лучшие методы их приготовления. Его воспоминания о славной трапезе, какой бы давней ни была дата банкета, казалось, буквально вызывают ароматы балыка и лососины под самый нос слушателя. Вкусы на его небе оставались на протяжении всей его зрелой жизни, а то и младенчества, и сохраняли свежесть не хуже бараньей котлеты, которую он проглотил прямо на моих глазах. А посему все охотно его приглашали к себе, дабы поднять настроение перед трапезой или попасть в тот заветный список, о котором он раструбит на следующем приеме. И уже вечером, когда пришла пора подводить итоги и готовиться трогаться в обратный путь, я вел беседу с одним интересным человеком и все благодаря никчемному обжоре.

* * *

Об этом интересном человеке, наверно, стоит рассказать отдельно. Указ от шестого августа тысяча восемьсот девятого года явился фактически смертельным для чиновничьей судьбы Ромашкина Андрея Петровича. Отсутствие свидетельства об окончании одного из состоявших в Империи университетов делало его карьеру ничтожной. Стоило ли уподобляться мифическому царю Коринфа и пытаться тащить неподъемный камень безупречной службы, если в итоге ты останешься на исходной позиции? Наверно, стоило. Ведь теоретически можно было пройти переаттестацию Главного управления училищ. Выдержать экзамен в науках да получить заветный аттестат; голова-то на плечах имелась. Андрей бы так и поступил, если бы ни какие-то секретные формуляры, из-за которых никто из знакомых чиновника так и не прошел всю процедуру до конца. Ходили слухи, что полторы тысячи рублей ассигнациями давали такую возможность, но платить за то, что ты уже имеешь, казалось невероятным. Семь лет домашнего обучения, год в Падуанском университете (хотелось в Сорбонну, но она была закрыта), два года в Гейдельберге – и все напрасно. Андрей Петрович, в свою очередь, не прочь был даже вовсе переехать из Тулы, если б только нашлось порядочное и не слишком тяжелое место. Такое, где если и придется немного потрудиться, так только состязанием в остроумии и, возможно, зачинить два-три пера под звон колокольчика асессора, да взболтнуть чернильницу и то исключительно лишь для порядка. Но так как подобные места, если они существуют, не являются сами к услугам желающих, а Андрей Петрович был слишком ленив для того, чтоб хлопотать, то этой мечте едва ли когда-нибудь суждено было перейти в действительность. Однако всякий образованный человек живет мечтой. А в ожидании места молодой повеса продолжал курить трубку и декламировать Аристотеля, примеряя себя на место ментора, дававшего уроки таким же, как он, бездельникам, разве что немного моложе его годами. Дни тянулись за днями однообразно и вяло, похожие друг на друга как братья-близнецы, не унося и не принося с собой ни печалей, ни радостей, ни денег, ни смысла жизни, улетая, подобно табачному дыму в открытое окошко.

Наконец, это невозмутимое существование начало утомлять Андрея Петровича; ему захотелось также испытать волнение, захотелось, более чем когда-нибудь, отведать любви, страсти, невероятного опустошения, говоря словами одного его знакомого «чего-то солененького в приторном сиропе». Он всматривался в каждое хорошенькое личико, встречавшееся на улице, и спрашивал себя: «Она?» Но девушки проходили мимо, не обращая на молодого человека никакого внимания… и драмы любви все не было, как не было!

Все изменилось вдруг. Прохладным майским утром она вышла из экипажа напротив здания суда, придержала край платья и, приподняв вуаль, посмотрела на него. В этот миг в голове Андрея Петровича взорвалось. Он ясно представил себе, как прижимает ее к своей груди, осыпает ее горячими поцелуями, обливает слезами и благодарит судьбу, что хоть одну минуту блаженства она даровала ему, хоть одну минуту, прожитую истинною, действительною жизнью! Но, увы! – это были только грезы. Незнакомка совершенно очаровала его, вскружила ему голову. Ее тонкие, нежные черты, ее умные, лазуритовые глаза то и дело мерещились ему: «Ну, зачем я не поэт? – говорил он себе. – Ведь вот взял бы перо, да и набросал бы пару строк, и послал бы ей… Господи! Если б встретить ее одну на улице…»

Нужно признаться, что это последнее желание было совершенно бесполезно, потому что заговорить с девушкой на улице Андрей Петрович никогда бы не осмелился, особенно с такой, в которую он влюблен… Впрочем, помимо своего основного предназначения, стрелы Амура обладают еще одним свойством – они напрочь лишают влюбленного разума, а вместе с ним рушатся многие внутренние барьеры. И стоило лишь неуклюже споткнуться на мостовой, так, чтобы цилиндр покатился, как убегающее колесо, а бумажки веером разлетелись из папки, и все это прямо у вожделенных ног, как в груди что-то екнуло. Приятно так, с явным ощущением тепла и несравнимой ни с чем радостью. И страх перед девушкой куда-то спрятался, да и вообще, он ощутил непонятный прилив сил, от которого горы хочется свернуть, и эта легкость во всем теле, и эта нелепая фраза: «Простите, мадмуазель, я так рассеян… Позвольте представиться – Андрей Петрович…»; и что-то еще, сказанное невпопад, но уже не имевшее никакого значения. Запланированное на небесах случилось, а дальше – это уже дела земные. Невидимым образом два сердца соединились и образовали крепкие узы, словно выкованные из самофракийской бронзы, объединив навеки два существа. Связь эта оказалась настолько постоянна, что была способна восторжествовать над превратностями судьбы и пережить самую смерть. Иногда достаточно одного взгляда, как случилось в Вероне с несчастными Ромео и Джульеттой; иногда достаточно прыжка двух детей, желающих сорвать плод в царском саду, что, например, положило начало дружбе Ореста и Пилада, а иногда достаточно просто споткнуться у открывшейся двери. Напрасно мы не задумываемся о том, что обретение любви является той самой отправной точкой в нашей взрослой жизни. Именно с этого момента возможны такие крутые повороты во всей судьбе, что порою стоит вцепиться обеими руками во что-то надежное, дабы не очутиться на обочине.

С тех пор Ромашкин не расставался с Анной Викентьевной, и она ответила ему взаимностью. Первые недели супружества на новом месте чередовались непрерывными восторгами и поцелуями. Ромашкин никогда не испытывал такого удовольствия от жизни, никогда не воссылал к небесам таких искренних благодарений. В объятиях нежной Анны он наслаждался тем счастьем, которое многим кажется химерой, счастьем, неизвестным для людей, союзом которых являлась договоренность интересов, а не любовь от сердца.

И все было бы словно в доброй сказке, если бы не суровая действительность. Начался судебный процесс, где решался вопрос о чести и достоинстве. Анна выступала истцом, а ответчиком оказался весьма влиятельный вельможа, и лишь своевременное вмешательство Андрея Петровича спасло ее от позора. Подкупленные свидетели в итоге сознались, и ложечки, как говорится, нашли, но осадочек остался. А вместе с этим событием Ромашкин подвергся обструкции (слишком велико оказалось влияние вельможи), и пришлось подавать прошение об отставке. В неполных двадцать семь лет, когда все еще впереди, пусть и бесперспективная – карьера рухнула в одночасье.

Стоит ли говорить, как ухватился за мое предложение опальный юрист? Наверно, излишне, так как уже в начале июля по дороге из Тулы в Москву, а оттуда до Смоленска тащилась на шести маленьких чухонских лошадках огромная дорожная карета, нагруженная узлами и чемоданами. До первого Дилижансного общества еще оставалось десять лет, но частные извозчики уже существовали и вполне себе справлялись.

* * *

Наше ландо выезжало из города ранним утром, примерно в то же время, как и полторы недели назад, когда мы впервые оказались здесь, пытаясь покорить город-оружейник. Жители как обычно выглядывали из окон, но на этот раз некоторые из голов приветливо кивали путешественникам и провожали их прощальным взглядом. Кто-то более или менее сожалел о нашем отъезде, а кто-то откровенно посмеивался. Бог им судья. Долгов мы здесь не оставили и вроде никого не обидели. Полушкин перекрестился на купол церкви, а я задумчиво уставился в блокнот, анализируя вчера составленную таблицу по навеске пороха. Вот остался позади недокрашенный забор корчмы, где собирались переманенные у Гольтякова рабочие, а там, в полуверсте на юго-восток, зеленеет печальными елями кладбище, а там, за поворотом – большой дом купца Мясникова. Прощай, Тула, прощай, столица пушек, пряников и самоваров.

– Попробуйте представить, – говорил мне Иван Иванович, когда мы проезжали реку Передуть, – через ручей переправляется обоз неприятеля с охранением.

– Представил. Телеги скрипят, копыта стучат по доскам, погонщики орудуют кнутами, усталые лошади тянут пушки, крепкое словцо слышится чаще рева упрямых ослов, легкие драгуны осматриваются по сторонам.

– А за четверть версты, – продолжал Полушкин, – два десятка егерей, да из штуцеров. Раз залп! Смена ружей, еще залп!

– Допустим, сорок солдат противника положили, никто не промазал из-за вашего чудесного прицела. Дальше-то что? Пять всадников за минуту преодолеют четыреста шагов и порубят в капусту двадцать егерей.

– Не порубят, – возразил поручик. – За это время можно успеть мой штуцер зарядить. Пулю не надо заколачивать.

– Нужны испытания, – как бы размышляя вслух, произнес я, – причем в боевой обстановке. В Абхазию уже поздновато, разве что турки или персы. Или что поближе…

– Я Варшаву давно хотел посетить.

– Какое совпадение! Иван Иванович, а поляки нам сейчас союзники, или как?

– А вам не все ли равно?

– Мне-то? Поручик, все зависит от того, умеете ли вы хранить тайны.

– Смотря какие. Те, что касаются Его императорского величества…

– Достаточно! Тайна не касается Его особы. Тайна касается Империи. Поэтому есть особое условие.

Как ни странно, как ни причудливо, чтобы не сказать – как ни глупо было это условие, никому его было не суждено избежать, а уж тем более Полушкину. Он выслушал меня внимательно, уточнив лишь, что это за бумага о неразглашении, и что после ее подписания можно вообще сказать. А уже на привале, когда его подпись, выполненная странной палочкой на бланке с гербом, перестала впитывать песок, поручик поинтересовался: «Это всё?»

– Раз последние нюансы улажены, позвольте вас спросить: Иван Иванович, вы что-нибудь слышали о «памфлетной войне»?

– Нет.

– Тогда вам, наверно, знакомо такое понятие, как «Очаковский кризис»?

– Еще бы. Я же воевал.

– В принципе, для определенной группы товарищей эти понятия нераздельны. Так вот, когда наша армия драла турок, в Лондоне попытались надавить, дабы генералы не слишком усердствовали, мы кое-чем ответили. Не статьями и стишками, хотя и они были, а кое-чем серьезным. К сожалению, тогда мы столкнулись с новой формой противодействия, и несколько членов организации погибли. А уже в девяносто пятом году, при втором разделе Польши, противодействие было оказано вновь и снова этими же силами. В этот раз нам удалось не только нейтрализовать «змеиное гнездо» польских инсургентов в Лондоне, но и захватить несколько его руководителей. Как вы думаете, может ли мне быть все равно, если в гибели близких мне людей были виновны эти гады?

– Я так понимаю, ответа вы от меня не ждете.

– Иван Иванович, я ничего от вас не жду. Тем более, вопрос был риторический. Я просто немного помогу и все.

– Чем и как, позвольте узнать? – поинтересовался Полушкин.

– Все элементарно. Замрите, справа от ландо, в шестидесяти шагах жирует на клевере заяц. Сможете подстрелить его из своего штуцера?

– Смеетесь? Пулей по зайцу?

– А вот я из своего смогу. И не потому, что я более искусен в стрельбе. Может, все как раз наоборот. Просто мое ружье намного лучше вашего. И это еще не все, на нем иные прицельные приспособления, позволяющие этот выстрел.

– К чему вы это говорите?

– Чтобы не подумали, что хочу присвоить ваше изобретение. Оно мне не интересно. Я предлагаю улучшить штуцер настолько, чтобы и для вас подобный выстрел по зайцу стал возможным.

– Знаете, – Полушкин приподнялся, – а я все же попробую подстрелить этого жирующего зайца.

Поручик подошел вместе со мной к чемоданам и, развернув сверток, стал готовиться к выстрелу. И когда шомпол вернулся на свое место, несчастный заяц резко подпрыгнул и задал стрекача, а дальше события стали развиваться, как в старом добром вестерне, ни больше, ни меньше. На месте зайца вдруг оказались пятеро всадников, стремительно надвигавшихся на нас с пиками и саблями наголо. Буквально через пару секунд, сблизившись шагов на тридцать, один из них с каким-то воплем вскинул руку с пистолетом по направлению к нам, и тут же вылетел из седла. Раздавшийся треск выстрелов слился воедино. Стрелял Тимофей из тромблона и Полушкин из штуцера. Удачно, даже учитывая выпущенный заряд картечи, можно было смело ставить пятерку. Двух нападавших они свалили, и тут я воочию убедился, насколько кавалерия опасна для пехоты. Книжная фраза: «кавалерия рассеяла ровные ряды…» означает, что стояли люди, а потом прошлись кони, и никого не стало. Мне-то проще, я в ландо стоял, а вот Тимофей, недолго думая, просто нырнул под колеса, спасаясь от острия пики. На ногах остался Иван Иванович, да и то ненадолго, оставив штуцер в сторону, он было схватился за ножи, как тут же ушел кувырком, обернувшись раза два вокруг себя, – то ли по собственной воле, то ли сбитый конем. На его счастье, пронесшийся в полуметре всадник рубанул лишь воздух. Заревев от злости, он стал разворачиваться на ходу и получил свинцовую маслину, уже от меня. Непросто в боевой обстановке, имея пару секунд, разложить спинку сиденья, выхватить револьвер, сбросить предохранитель и открыть прицельную стрельбу. Сто лет можно тренироваться, но в самый ответственный момент времени всегда недостаточно. Однако как приятно было видеть эти удивленные усатые рожи, когда маленькое, по их мнению, наверно, даже дамское оружие, после первого выстрела смогло дальше вести стрельбу. Впрочем, удивились не только они. Когда стало понятно, что угроза устранена, Полушкин не отрывал глаз от револьвера и даже фраза: «Какого черта?» – была произнесена как дежурная.

– Вы, вероятно, знаете, – вычищая каморы барабана, сказал я, – что современные ружья не отвечают тем задачам, которые сейчас ставятся перед армиями. Французы, англичане, австрийцы полагают, что проще купить готовое изобретение, чем заниматься этим самим, и во всех значимых оружейных компаниях сидят шпионы. Поверьте, так все обстоит на самом деле, и то, что мы выехали из Тулы без особых проблем, еще ничего не означает. Весьма возможно, что покушение уже вчера было оплачено иностранным золотом.

– Алексей Николаевич, это подозрения, или есть какие-нибудь доказательства?

– К сожалению… Я лишь догадывался, что в Туле находится пара-тройка лиц, среди которых не редкость и симпатичные женщины, имеющие связи с иностранными агентами. И как только им становится что-то известно – жди беды. Рассчитывал, что они начнут действовать в городе, да что-то пошло не так.

– Погодите, вы хотите сказать, что мадмуазель Жульет…

– Полушкин, посмотрите на себя со стороны. Вы старый хрыч, а мадам, с которой хоть амурные картины пиши, чуть ли не залезла к вам в штаны. Не говоря о том, что она вытворяла ногами под столом у градоначальника. Вам не показалось это странным? Впрочем, всем нам кажется, что лучше себя любимого никого нет.

– Может, я ей понравился?

– Безусловно! – сказал я с иронией. – А до этого ей нравился хлыщ с казенного завода, который как фокусник исчез.

Полушкин вздохнул, и, пораженный какой-то мыслью, отыскал походное зеркальце. Поднося его и так и этак, он стал всматриваться в свои собственные черты. В зеркале отражался обычный человек, не особенно высокий, но с мощным, как у борца, телосложением, с закрученными усами, с загорелым лицом, со смелым взглядом, присущим тому, кто привык к постоянным опасностям. Хотя он был еще не стар, но того юношеского задора, который наблюдался в его облике еще лет пять назад, уже не осталось: конечно, труд и война наложили на него отпечаток, закалив его, но и взяли плату с лихвой. Взлохмаченные волосы уже блистали явной сединой, а припухлости под глазами говорили лишь о крепости вчерашнего венгерского и ни о чем другом. Лицо имело доброе, даже несколько простоватое выражение, но большинство людей предпочли бы видеть дружбу в этих проницательных серых глазах, нежели искру вражды.

– Наверно, вы правы. – Сказал поручик с сожалением. – Я старый хрыч, но не дряхлый. И того дрыща с казенного завода скручу в бараний рог одной левой. Оттого и ретировался он. Хотя слащавая морда у него действительно подлая, такой всегда норовит исподтишка… Чтоб ему в седло гвоздь забили! Я только сейчас понял, отчего вы полночи просидели сначала с этим чиновником, а потом саквояж из рук не выпускали, и спать легли в сапогах!

– Из-за этого тоже, – подтвердил я, держа револьвер на взводе и обходя тела. – Только хлыща я этого здесь не вижу, а следовательно, версия ревнивца отпадает.

Поручик подошел к лежащему у кареты бандиту, спасаясь от которого, он совсем недавно совершал немыслимые кульбиты.

Вытирая лицо платком, он с долей сарказма произнес:

– Вы только что говорили, что им проще купить, а тут они шли в атаку. И сабля эта, – снимая темляк с руки мертвеца, – не два рубля стоит. Вот этот, – переворачивая тело лицом к себе, – совсем не простой казак, шашка персидская: с такой и полковнику не зазорно. А с пистолем и вовсе литвин, а может даже и шляхтич. Слышали, как он кричал: «Вырзнонць москаля»? Харя свиная! Что, зарезал? Опа, а вот и золото. Одна, две… Шестьдесят рублей. Э, нет! И не пытайтесь меня убедить их купеческим интересом, они точно шли по наши души. Думаю, нам стоит возвратиться в Тулу и кое с кем потолковать. А уж в цугундере они все расскажут.

– Бесполезно, Иван Иванович. Без сомнения, истинные заказчики не одобрят средств, к которым эти господа прибегли для достижения цели, но они сумеют сделать вид, что ничего не знают. Можно быть каким угодно негодяем, но при этом сохранять вид честного человека… – здесь я выругался. – Это искусство и у европейцев получается лучше всего. Но, простите, я отвлекся от дела… – проговорил я. – Надо все здесь собрать и мотать отсюда как можно скорее.

– Тимофей, – крикнул Полушкин, – займись! А я пока лошадей соберу.

Мы ехали особо не разбирая дороги, все более и более удаляясь от Тулы, ориентируясь лишь по одной примете: накатанная колея всегда выведет к населенному пункту. Пока не стало темнеть, все шло замечательно: Тимофей споро управлял нашим экипажем, Полушкин посматривал по сторонам и даже пользовался «театральным» биноклем, иногда плотоядно улыбаясь в сторону трофейных лошадей, а я следил за компасом и картой. И вскоре мы оказались на широкой дороге, ведущей в деревню, которая уже рисовалась впереди.

Небо все плотнее затягивали тучи, собирался дождь, закаркали вороны, словно чувствуя несущуюся от нас смерть, и один из них, летя над ландо, словно бы вызвался нам в провожатые и, наконец, привел прямо к маленькому деревенскому кладбищу, окруженному, как стеной, беспорядочно росшими ивами. Низкая луковичнообразная маковка часовни, крытая дранкой; толстые венцы в основании и два крошечных окошка, сквозь которые внутрь косо пробивался свет; дверной проем, наполовину ушедший в землю, так что, входя, хотелось нагнуться. И столь же маленькое и неприметное, как часовня, кладбище с теснящимися могилами и крестами, скрытыми густой порослью крапивы, где свежевырытая яма была подобно бельму на глазу. Край неба потемнел, тучи сумрачно надвинулись на землю, оставляя лишь небольшой клочок светлого пространства, где мы остановились. И вот эта малость и неприметность деревни, кладбища и часовни произвела на меня странное действие: стало казаться, что все вещи мира исчезают, стекая по тонкому краю среза, на конце которого – пустота, за ней же больше ничего нет, только глухая молочная пелена, заслоняющая мир от глаз смертного. Невероятный выверт артефакта. Подобное происходило, когда «чертово ядро» желало общения, или жизнь перемещенного подвергалась смертельной опасности. Эта картина наполнила меня отвращением, сама мысль о медленном стекании все ближе и ближе к краю среза, за коим – ничто, с ужасной силой хотела погнать меня прочь от этого крошечного кладбища, мерцающих лучин в окошках деревенских домов и начинающегося дождя. Прочь! В непроглядную ночь, спасаясь от белого марева, уже готового меня поглотить.

– Алексей Николаевич, – Полушкин наклонился ко мне, – что с вами? Да на вас лица нет, неужто покойники виноваты? Погодите, я средство одно знаю…

– Отставить, поручик. Все со мной нормально. Давление падает…

Деревня с кладбищем еще преследовала меня как воплощение ужаса, пока окончательно не скрылась из виду. Казалось, разверстая могила требует своей жертвы, норовит поглотить и предать забвенью. Лишь доехав до соседнего села с трактиром, я немного успокоился.

Но стоило подъехать к закрытым воротам, как полил сильный дождь. Ненастье и тьма, ставшие нам «любезными» попутчиками, прибавили забот, но когда это волновало природу? Стояла прохладная – я бы даже усомнился, не зная календаря, что летняя – ночь, и в этом малоприятном, насмехающемся громом и молниями ночном странствии Тимофей принялся лупить в деревянные доски. Небо в ответ еще яростнее стало распалять свое воображение, дабы принести в эту тьму более яркие образы: молнии разбрасывали свои ветви, подобно корням гигантских деревьев, сливались в толстый перекрученный столб и били в землю. А та, в свою очередь, покорно принимала в себя эту безумную энергию, стеная в ответ многократным эхом от грохота грома. В трактире послышался шум, кто-то зажег свечу, осветившую глядящего в окошко человека, и, наконец, при свете шипящих от воды факелов створки стали раскрываться.

* * *

сон в трактире

Ряды точек пробежали перед глазами, и я внезапно оказался на пшеничном поле. На лоне природы я чувствовал себя сильным и свободным, ничто не давило на меня, ничто не стесняло, здесь в любом месте я был как дома, где всюду можно было ходить в чем угодно, да даже голышом, не хоронясь от чужих взглядов и не слушая слов порицания. И наконец, я находил особое блаженство в том, что наугад прокладывал себе дорогу среди высоких колосьев пшеницы, не будучи связан никакой особой целью. Сорвав колосок, я растер его в ладонях, сдул шелуху и разжевал несколько зерен. Просто так. В ночном безмолвии я чувствовал себя свободным, как бедуин в пустыне, вся ширь земли была мне постелью, а вся природа – вотчиной.

«Насладился спокойствием?»

А вот и «чертово ядро», появилось, не запылилось.

– Успокаивать ты умеешь, – ответил я.

«Зафиксирована опасность для реципиента один, два, три; превышающая выбранный режим, – и снова набор точек разнообразной величины и цвета. – Напоминаю, оператором выбран сектор повышенного риска. Примите меры безопасности для успешного окончания путешествия».

– Только этим и занимаюсь.

«Настоятельно рекомендован комплекс…»

– Если б ты еще прогноз погоды мог давать…

И снова ряды точек.

* * *

Когда на исходе следующего утра я очнулся от глубокого сна, то почувствовал тело и душу не просто чудесно окрепшими, а ощутил в себе силу преодолеть все препятствия, вставшие на моем пути к желанной цели. Спасибо «чертову ядру», да что там спасибо, по приезду я тебя бархоткой протру. Впрочем, я и до этого случая осознавал, что артефакт с тайнами. Как там у Волошина: «Мы в сущности не знаем ничего: ни емкости, ни смысла тяготения, ни масс планет, ни формы их орбит…». Это ж надо придумать такое – стимулировать организм путешественника, дабы тот старался искать приключения, как тот наркоман дозу. Ну его, бодрость лучше уж поднимать по старинке – обмывание холодной водой и гимнастика, но и про бархотку не забуду. Лошадки-то сейчас как наскипидаренные побегут.

За завтраком Полушкин чувствовал себя словно не в своей тарелке. О чем-то переживал, не скрывая раздражительности, и стоило ему на некоторое время погрузиться в размышления, как он словно бы натыкался на некое препятствие, которое, подобно глухой стене или непрозрачной шторой, заслоняло от него весь горизонт. Ему начало казаться, что все его мысли сводятся к чему-то неправильному, и, в конце концов, переборов в себе неприязнь он произнес:

– С рассветом Тимофей пошел лошадей проверять, да седла душегубов пересмотрел…

– Поди, нашел что-то? – попивая чай, спросил я.

– Четыреста рублей ассигнациями.

– Что с бою взято – то свято.

– Так и я о том же, – облегченно вздохнул Полушкин. – В седле шляхтича ассигнации были.

Ах, вот о чем поручик переживал. Богатенького поляка он же застрелил, а по количеству убитых счет в мою пользу, а как распределять доли, заранее мы не оговаривали. В общем, вопрос довольно скользкий.

– Иван Иванович, мое мнение озвучу сейчас, раз загодя не обеспокоились. Финансовый и руководящий предмет экспедиции я взял на себя, следовательно, впредь хотел бы рассчитывать на четыре доли: две – командирские, одна за мой кошт и одна как участнику. Вам три доли: одну как каптенармусу, вторую за звание, а третью как бойцу отряда. Тимофею две. Но так как разговор возник только сейчас, то в этот раз предлагаю все поделить на три части. По числу победителей.

– Так по-честному выйдет, – высказал свое мнение поручик. – Думаю, Тимофей возражать не станет. Только до Калуги добраться надо, в селах нормальной цены за оружие не получить.

– А коней тут реализовать можно? – спросил я.

– Лошади добрые, двести пятьдесят рубликов как с куста, упряжь, опять же, денег стоит. Только не продать их, ни тут, ни в Калуге. Строевые они, клейменные. Даже цыган побоится. Забирайте себе в хозяйство и никому не показывайте.

– А как же они у казаков оказались?

– Таким же образом, как и у нас.

– То есть, – сделал вывод я, – поделить можно только деньги.

Вскоре на столе оказались шесть золотых монет и четыре сторублевых ассигнации. И каково же было мое изумление, когда всматриваясь в пропахшие конским потом бумажки, я обнаружил ошибки в буквах.

– Фальшивые, – вырвалось у меня.

Те французские подделки, о которых предупреждал управляющий конторы Амфилатова, уже оказались в Туле, и ими так лихо рассчитались. И кто теперь скажет, что уже в десятом году Наполеон не вынашивал планы по нападению на Россию?

– Что вы сказали? – переспросил Полушкин.

– Иван Иванович, я не возьму эти ассигнации. Да и вам не советую. Скажем так, совсем недавно я получил оперативную информацию, подробностей не расскажу, сведения секретные, но учитывая обстоятельства, в общем, слушайте…

Поручик никогда не любил соседей, особенно из Герцогства Варшавского. Так получалось, что все последние выловленные им беглые гораздо чаще вспоминали Матку Боску, чем Святую Богородицу. Впрочем, это была его работа, за которую он имел теплую постель, сытый стол и безмятежный сон. Теперь же недобрые соседи предстали несколько в ином свете, они фактически лишили его части только что вымученной доли в добыче, и в его сознании что-то перевернулось. Последнее состояние души дало ему почувствовать собственное бессилие. Богатство сейчас ускользало у него между пальцев; ставшие бесцельными, разорванные в клочья мечты уходили в небытие; а образы усатого шляхтича за печатным станом, банкира Френкеля и гравера Лаля, насмехающегося над ним, постепенно словно материализовались в его сознании, превращаясь в заклятого врага.

– Что же делать? – прошептал Полушкин, сжав кулаки.

– Купите на них своей женщине драгоценности.

– Как? Если они, – Полушкин ткнул в бумажки пальцем, – не настоящие. Это же обман.

– А торговец драгоценностями разве не обманывает вас, когда за трехрублевое колечко просит десять?

– То другое. Он не виноват, что природа наделила его жадностью.

– В таком случае, Иван Иванович, довольствуйтесь своей порядочностью и считайте, что Тимофей ничего не находил.

– Я не об этом вас спросил, – сухо произнес Полушкин.

– Составьте рапорт на имя губернатора, копию директору Ассигнационного банка и даже можно отослать копию Дмитрию Александровичу, министру финансов. Получите для себя хоть какой профит. Да, не забудьте подшить к рапорту фальшивки и упомянуть об этом в нем. Но все только в Смоленске, где все друг друга знают и, случись что, не придется оправдываться.